Если бы я сказал это Наиме, она, возможно, сдала бы меня в психушку. Она не поняла бы. Она продолжает говорить со мной о социальной открытости, ждет от меня рассказов о прогулках по набережной, о посещении дискотеки, о водовороте светской жизни, в который я бесшабашно бросился. А я сочиняю для нее истории о бурных вечеринках и случайных связях. Получается так складно, что на мгновение я сам во все это верю. Создаю себе мнимые воспоминания, которые должны ей понравиться. Выдумываю девиц с тягой ко всему жуткому и зловещему, которые просят разрешения выпить со мной у стойки бара. И сорокалетних дам, которым известны обстоятельства моей жизни – отец-монстр, но солидный счет в банке (среди жителей городка об этом ходят преувеличенные слухи). Выдумываю приключения настолько нелепые, что никому и в голову не придет проверить их на достоверность, а потому мне верят. Но кое о чем я умалчиваю. Лаура – это моя инвестиция в будущее, она должна спастись. Ей нельзя терять время. Или, наоборот, ей это нужно: потратить сколько-то времени впустую, по собственной воле. Сидеть у себя в комнате без дела, слушая негромкую музыку. Как в контейнере. Однако теперь по собственному желанию. Если она захочет выйти в город, достаточно надеть туфли. Гипотетически она может даже выброситься из окна пятого этажа, если ей вздумается. Свобода разворачивает перед человеком целый веер самых неожиданных возможностей. В ходе процесса обвинитель утверждал, что мой отец выбирал в жертвы маленьких девочек еще и потому, что они не способны на самоубийство. Во всяком случае в своей игре он многое ставил на эту карту. Когда Мартини рассказал мне об этом, я снова увидел пепельно-серые глаза палочника: «Посмотрим, что он будет делать». Быть может, в этом и заключается вся извращенность его натуры. При этой мысли я чувствую, что попался в ловушку: сам накрыл себя стеклянным куполом. Неужели отец заранее рассчитал и это? Неужели свой последний эксперимент он поставил на мне? Милан – огромный город. Я раздражаюсь из-за того, что негде припарковать машину, раздражаюсь из-за всего. Люди меня не видят. Невидимость – мой хлеб насущный, я ищу ее, но на этих улицах она становится уже какой-то бесчеловечной. Лаура – как лучик света в этой скучной деловитой толчее. Ей здесь все в новинку, она восхищается большими рекламными панно, высокими домами. После того, как Лаура вышла из туннеля, где находилась четырнадцать лет, она не замкнулась в другой клетке. Например в семье или просто в собственном внутреннем мире. Такое решение было бы объяснимо: она нуждалась в надежном убежище, чтобы забыть о тюрьме, в которой провела больше половины жизни. Заново учиться жить – дело, должно быть, нелегкое. Но Лаура сильная. А Франческа – отличный психотерапевт. Учитывая мою колоссальную занятость на работе, мы с Франческой решили встречаться раз в месяц. У нее прекрасный кабинет, там совершенно домашняя атмосфера. Впервые войдя туда, я обшарил все глазами, рассмотрел даже картины и безделушки, втянул в себя запах. Вероятно, я показался ей нервозным типом, которому необходимо все контролировать; это было мне на руку. Я перечислил свои проблемы: приступы тревоги, бессонница, повторяющееся ощущение нереальности происходящего, когда кажется, что сейчас я упаду в обморок. Ничего удивительного. Занимать высокую должность в фармацевтической компании – огромная ответственность; к этому примешиваются и другие факторы, вызывающие стресс. Я живу в разъездах. Бывает, просыпаясь, не понимаю, где нахожусь; несколько секунд я в сознании, но в заторможенном состоянии: даже свое имя вспоминаю с большим трудом (я не грешил против истины). Такое состояние продолжается и после того, как я беру себя в руки. На завтрак я пью кофе с сухариками и закусываю таблеткой ксанакса. Семьи у меня нет, нет даже постоянной девушки, только случайные связи. Выключить телефон на время сеанса стоит мне сверхчеловеческих усилий. В глазах Франчески я типичный трудоголик. Многие мечтают заслужить подобную репутацию. Мой замысел сводился к тому, чтобы тщательно исследовать эту сферу жизни Лауры, а затем исчезнуть. Я рассчитывал побывать у Франчески всего раз или два, но потом втянулся. Франческа не может этого себе представить, но рассуждения о проблемах другого человека приносят мне существенное облегчение. Дают что-то вроде моральной передышки. Я не готовлюсь заранее, просто в тот момент, когда я сажусь в кресло, становлюсь каким-то другим человеком. «Ну, как дела?» – спрашивает она, и я начинаю рассказывать. В каждой новой серии я касаюсь какого-нибудь происшествия, которое высвечивает ту или иную детскую травму. После сеанса я выхожу из кабинета очистившимся и обновленным. Если Наима занимается моей реальной личностью, то Франческа заботится о некоей ее версии, которая непостижимым образом берет начало во мне самом, – непонятно откуда – но, тем не менее, заставляет меня долго улыбаться, когда я иду по улице. Кроме всего прочего, эти посещения успокаивают меня: Лаура – в хороших руках. Это явствует также из ее профиля в соцсетях. Она запечатлела на фото свою любимую обувь. Грязные белые кеды All Star стоят в луже (видно их отражение в воде). Справа, вверху – раздавленный окурок; слева – смятый в комок лист бумаги. Лауре нравится фотографировать такие мелочи. А на данный момент актуальная тема у нее – небо. Всех оттенков – от ослепительно-лазурного до серо-фиолетового, металлического, которое словно расплющивает дома. Закаты ее не интересуют (циники в Сети находят их скучными – этим людям надо продемонстрировать свое презрение ко всему банальному. Как будто они в этом что-то понимают). Сколько вокруг кошмарных типов, у которых есть готовое мнение обо всем на свете и которые штампуют из него символы, способные управлять человеческой жизнью. Обычно они вставляют в свои комментарии множество многоточий. Кадры, на которых показана толпа, тоже имеют большой успех. Изображения часто небрежные, смазанные, фигуры и лица у людей расплывчатые, ты видишь только, что они выныривают со всех сторон – и этого достаточно. Угол никому не нужной улицы. Вывеска автоматической прачечной, за стеклом которой кто-то сидит в ожидании. Картонная упаковка с жареным цыпленком из китайской закусочной на коленях у девушки, сидящей на скамейке в парке. Прошло пять лет, но влюбленность Лауры в окружающий мир еще не прошла. У нее двести тысяч шестьдесят четыре подписчика. Один из них – я; мой ник – Медведь Алто, один из героев ОА («Освободительной армии»). А картинку я заимствовал из «Тотального вторжения 4», и она хорошо известна тысячам мальчишек по всему миру. Мне нравится рекламировать работы моего друга, который теперь живет в Калифорнии. (Приятно думать, что у Маттео Лоренци – красавица-жена и дочка по имени Джиада.) Создание правдоподобного аккаунта от лица «ботана» было нелегким делом и заняло несколько месяцев. Основные интересы Медведя Алто – видеоигры, картинки, комиксы и сериалы последнего поколения. И мир миниатюрных фигурок. Я делюсь тизерами, участвую в дискуссиях. И постоянно вынужден мериться силами с шайкой, для которой главное достоинство человека – это бойкий ответ. Мне очень нелегко настроиться на ироническую волну, а попытки быть циничным отнимают у меня массу энергии, хотя порой удаются. За короткое время у меня появился круг друзей. Некоторые из этих мальчишек пишут мне в личку, благодарят за мои фигурки – но чаще открытым текстом сообщают, что у меня «получается кое-как», затем заваливают меня советами. А я принимаю советы и говорю «спасибо». Забавно видеть, сколько лайков собрали пираты и чудища, которых я смастерил двадцать лет назад. Авиамодели не имеют такого успеха. Я ворую идеи у моего школьного друга: его клиентура – подростки, поэтому он сверхактивен в социальных сетях и всегда в курсе новых веяний; Маттео – звезда, у него больше трех тысяч фолловеров. Я заимствую всюду. Открыто. Единственное правило – никогда не писать в личку. У меня то и дело возникает искушение дать волю эмоциям. Но я держу себя в руках. Если становится невмоготу, открываю электронный блокнот и отвожу душу там. В итоге я почувствовал, что сумел внедриться в эту сферу. Первым, кому я предложил дружбу, стал один тип, который значился среди контактов Лауры. Парень был помешан на научной фантастике. Он мечтал переписать по-своему последнюю серию «Остаться в живых» и постепенно начал относиться к этому как к ответственной миссии. Существующий финал его не устраивал, и он был уверен, что сможет расставить все точки над i. Франческо Гаррин, он же Альтаир76, рассказывал о себе без ложной скромности, чем привлекал симпатии людей, которым по душе прямота; иногда он не стеснялся употреблять нецензурную брань, пытаясь произвести впечатление бунтаря – бывали моменты, когда мне хотелось обнять его и прижать к груди. Он писал в своем блоге раз в неделю, и у него было немало постоянных читателей. Чтобы подогреть интерес к себе, он утверждал, что заканчивает гениальный роман, который совсем скоро опубликует один бесстрашный издатель. Я ему подыгрывал. Расхваливал до небес все, что он писал в своем блоге (на самом деле ни в грош не ставил его писанину). Постепенно Медведь Алто превращался в вирусного персонажа; кое-кто пытался меня травить, приходилось отбиваться; появилась целая группа обиженных, которые потом присылали приватные сообщения, желая со мной помириться, – так я обзаводился новыми контактами. Медленно, но верно я приближался к Лауре. Спешка тут только повредила бы. Какое-то время я плотно общался с этим непризнанным гением: начались перепалки, бурный обмен мнениями в сетях – и в результате друзей у меня стало больше. На несколько недель я притих: был слишком занят своими фигурками (просто удивительно, какого мастерства я достиг к сегодняшнему дню), а также трепетным ожиданием нового сезона «Игры престолов» и обсуждением слухов, ходивших вокруг одной из серий «Во все тяжкие»: что это – вымысел или реальная история? Я просто предложил: «Добавь меня в друзья». Ведь многие из ее «френдов» успели стать и моими. Проходили дни, но Лаура не отвечала. Я томился в ожидании, не выпускал из рук телефон. А ведь она не затаилась, по-прежнему выкладывала фотки облаков, окон, солнечных бликов на цементе (у нее был открытый профиль в соцсетях; иногда я задумывался: а знает ли об этом она сама?) Однажды утром, проснувшись, я обнаружил, что за ночь на мою просьбу пришел положительный ответ. Я выждал до вечера, прежде чем написать ей. Важнее всего было не дать ей заподозрить, что я – парень, который постоянно за ней подглядывает: в этом случае не пройдет и недели, как я вылечу вон. С вспотевшими от волнения ладонями я сел за стол и написал ей в личку: «Привет. Спасибо за дружбу», а в конце поставил смайлик. Иногда я задумываюсь: а не следят ли за мной? Учитывая обстоятельства, нельзя исключать, что какой-нибудь хакер экстра-класса, согласившийся сотрудничать с полицией, сел мне на хвост. Он мог проанализировать мою активность в сетях по датам. Но я добровольно иду на этот риск. Если вдруг меня разоблачат, скажу все как есть: я не делаю ничего плохого; я воображаю себя ангелом-хранителем девушки, которую мой отец четырнадцать лет держал в заточении, потому что это помогает мне выжить. Я ощущаю на себе груз ответственности. Чувство вины – это надолго; если не верите, спросите моего психотерапевта. В смысле, Наиму, а не Франческу. Мои приключения в Милане – особая история. Благополучие Лауры стало у меня навязчивой идеей, достаточно взглянуть на полки стального стеллажа в контейнере. Да, в том самом месте, где происходили все эти ужасы. Теперь я провожу там большую часть дня, склонившись над рабочим столом. Такая вот форма искупления. Такая вот форма безумия. Меня накрыли стеклянным куполом: в первые мгновения я не двигался, стараясь сохранить самоконтроль. Затем начал шевелить усиками. Лаура так и не ответила на мое приветствие, но не убрала меня из друзей. А я стараюсь не заявлять о себе и только в одном случае не выдерживаю и ставлю лайк: когда вижу фото ее тени. От этих фоток у меня начинается внутренняя дрожь. Хоть я то и дело заглядываю в ее аккаунт, это не дает мне возможности узнать о ней что бы то ни было, даже какой формы у нее руки. Невозможно различить черты ее лица, определить цвет стен в ее комнате. Тот, кто никогда ее не видел, должен довольствоваться деформированным силуэтом: неестественно длинные ноги, размытый профиль, расплывчатые отражения. Возможно, она видит себя именно такой. Но с каждым днем ее образ обретает все большую четкость. А я ее подбадриваю. Она ничего не пишет. Даже комментариев. Только фотки и песенки. На песенки я набрасываюсь, как одержимый, пополняю ими свой единственный плейлист, который носит недвусмысленное название: «Лаура». Ее музыка становится фоном каждого моего дня. Но вообще-то она меня беспокоит: когда человек присутствует в сети, оставаясь почти анонимом, это говорит о многом. Она ни разу не запостила фото парня, с которым встречается уже несколько месяцев (его профиль скрыт). Возможно, у них споры по этому поводу. Я бы на его месте чувствовал себя обиженным. Подумал бы: она считает, я – недостаточно яркая личность, чтобы показывать меня цифровому миру. Ну и пусть, самое главное – реальный, ощутимый контакт, состоящий из взглядов и слов, хотя некоторое время назад появился еще один, виртуальный способ коммуникации, в котором каждый выставляет себя напоказ, и с хорошей, и с плохой стороны. Прятать кого-то, присутствующего в этом измерении твоей жизни, значит исключить его из одной из собственных ипостасей, пусть даже ты ходишь с этим кем-то ужинать в кафе, и все такое прочее. Что он рассказывает о себе? Кто он такой, откуда взялся? «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не останавливай меня сейчас…» Когда слушаешь песню в сотый раз, она воспринимается как мантра, уже не различаешь слов, от музыки остается лишь вибрация, которая говорит с тобой, точно дуновение ветра. Такое же, как то, что заставляет сейчас скрежетать на петлях дверь контейнера. Скоро будет гроза; ива бьет ветками по рифленому железу. Я не отрываясь смотрю на остов человечка из проволоки, к которому осторожно прилепляю немного пластилина, чтобы придать выпуклость бедру. И в свете настольной лампы разглядываю фото, снятое тайком во время последней слежки: Лаура в вагоне метро, ее взгляд устремлен в пространство. Равнодушие окружающих – это нечто вроде прибежища. Порой она настолько уходит в себя, что пропускает нужную станцию. Но не злится на себя, а напротив, улыбается затаенной улыбкой. И пропускает еще одну… С улицы налетел такой порыв ветра, что, казалось, сейчас он разорвет железный ящик, где я сижу. А затем раздался лязг, от которого у меня перехватило дыхание. Я сразу понял, что произошло: от ветра упал массивный железный засов. Я был заперт снаружи. Во время обыска пришло постановление о взятии меня под стражу до выяснения всех обстоятельств дела. Это, как мне объяснили, превентивная мера пресечения: если бы я остался дома, то мог бы уничтожить возможные улики. «Какие еще улики?» – спросил я. Никто и не подумал мне отвечать. Мартини явился на виа Саффи утром следующего дня. Меня отвели в комнату свиданий. Вид у него был похоронный. – Лука, нам надо поговорить. Я чуть не расхохотался ему в лицо. – Да неужели? Они забрали моего отца в одних пижамных штанах, не дав ему прожевать кусок яичницы с луком. Даже не дали времени привести себя в порядок. Очки так и остались лежать на столе, а без них он не мог прочесть ни строчки… Сам я провел ночь в камере, не имея понятия, в чем нас обвиняют. Мне сказал об этом Мартини. Сначала мне пришлось выслушать историю о шайке грабителей из Бассы. Трое воров-рецидивистов взламывали и обчищали дома, грабили аптеки, но на большее не решались, зная, что банки им не по зубам. Примитивные ребята: нож из-за пазухи, зверская рожа, кошелек или жизнь – и все дела. Иногда – фонарь под глазом в придачу. Бывало, приходилось уносить ноги – если вдруг попадется крепкий старичок, который, насмотревшись ужасов в теленовостях, при малейшем шуме хватается за ружье. Именно это произошло накануне ночью, пояснил Мартини, на одной вилле в фешенебельном районе Сан-Луиджи, где частенько промышляют бандиты. Сигнализация сработала мгновенно, воришек заметили, они запрыгнули в машину, и началась погоня. Я смотрел на нашего семейного адвоката, как баран на новые ворота: зачем он мне это рассказывает? При чем тут я? При чем тут мой отец? Он сидел, глядя в стол. Раза два кашлянул. Потом произнес: – Дальше будет самое трудное. Слушая его историю, я представил себе угнанную машину, несущуюся на скорости двести километров в час. Полицейские мигалки сзади, словно волчьи глаза. Наконец бандиты понимают: если они останутся на автостраде, наручники им обеспечены. И на первом же повороте съезжают на провинциальное шоссе, от которого отходит много дорог, широких и узких; но им нужно только укрытие. Заметив невдалеке буковую рощу, они решают рвануть туда напрямик, через пустырь, где едва не переворачиваются («Если бы это случилось, мы бы с тобой сейчас тут не сидели», – вздохнул Мартини). Преследователи отстали – они с трудом преодолевают плотное облако пыли, которое застилает им путь. Беглецы выключают фары, и полицейским приходится пробиваться сквозь пылевую завесу только при свете своих. В какой-то момент облако рассеивается, полицейские жмут на газ, и вскоре едва не натыкаются на брошенную машину грабителей: она стоит с распахнутыми дверцами на опушке рощи. Напротив – небольшой дом и хозяйственные постройки. («Между прочим, воров они так и не нашли: шайка разбежалась по ближним лесам. Зато нашли кое-что другое».) От телефона в этой железной бочке никакого толку. Вдобавок у меня нет тюремщика, который мог бы оказывать мелкие услуги. Я так упорно искал Лауру, что в результате все-таки нашел: я сам превратился в нее. Правда, с небольшой разницей: никто не знает, что я здесь, в желудке моего отца. У меня нет инструментов, нет ничего. Я отражаюсь в глазах восьмилетней девочки. Учащенное дыхание, чудища в каждом углу. Мой голос отскакивает от стен, вызывая гулкое металлическое эхо. Лампа – светоч, источник жизни. Внезапное чувство жажды. Здесь все внезапно. Шесть шагов вперед, шесть назад: вот и весь контейнер. Час спустя все мои мысли сосредоточены на главном: воде и еде. Но прежде всего на воде. Раздается щелчок – грозой повредило провода. Тьма захватывает меня врасплох, как ледяной клинок. Пронзает насквозь – и я падаю бездыханный. Ящик Лаура знает. Она уже достаточно большая девочка, чтобы одной заходить в гостиную, но страх не кончается. Каждое утро, просыпаясь, она спрашивает себя, что ее гложет, но ответа нет: ей страшно, вот и все. Комната меняется не только ночью, но и днем; слышатся шумы, которых раньше не было. В каком-то фильме говорилось: «Если долго вызывать духов, в конце концов они ответят». Просто подумай о духах – и они тут же навострят уши. У тебя меняется походка, все время кажется, что за тобой кто-то идет. Обернешься – никого. Только невидимая рука касается твоих волос. И хочется в сотый раз сказать себе: это всего лишь порыв ветра. У нее свой способ обмануть страх: она поет. Начинает тихонько, без слов напевать: «М-м-м-м… М-м-м-м…» Составляет компанию самой себе. А между тем заполняет, не сводя глаз с рисунков, дневник с заданиями на каникулы, расчесывает волосы на прямой пробор и отбрасывает за плечи, чтобы не мешали видеть страницу. Тем временем мама успела подняться наверх, в комнату, где она занимается серьезным делом. Проверяет счета. Она часто повторяет мужу: «Надо проверить счета». Каждый раз при этом оба злятся и обмениваются недовольными взглядами; с языка готовы сорваться упреки. В присутствии дочери родители заставляют себя сдерживаться. Но слова и не нужны: когда речь заходит об оплате счетов за квартиру, любому идиоту ясно, что именно они хотят сказать друг другу. Один передает другой соус; это должно выглядеть как любезность, но кажется, что они вот-вот схватятся за ножи. Пока они расправляются со своим ужином, вены у каждого на шее надуваются, начиная напоминать телефонный кабель. Вместе с каждым кусочком они глотают яд, который им в присутствии Лауры не хватает смелости выплюнуть на стол. От этого их мучает изжога (особенно отца – он редко доедает ужин до конца, а затем идет за таблеткой, которую запивает последним глотком вина). Лаура знает, что у мамы особенная работа, о которой нельзя говорить ни с кем. Даже с Мартиной Канчелли, хотя это ее лучшая подруга, и однажды они поклялись, что будут друг другу как сестры. Иногда она думает: а что я смогла бы рассказать, если бы и захотела? «Моя мама на все утро закрывается у себя в комнате. Она разговаривает по телефону». С кем и о чем – неизвестно. Лаура знает только, что должна сидеть в гостиной за курительным столиком, с тетрадками и телевизором, включенным почти на полную громкость. Она может подойти к двери, чтобы открыть почтальону, но, если надо расписаться, не открывает, а возвращается в гостиную, поднимается по лестнице и, не трогая ручку, стучит в дверь спальни. Мама сбегает по ступенькам, она торопится, как бывает, когда она зовет бабушку: «Мамочка, у меня кастрюля на плите…» (Случается, она говорит это, когда на плите ничего нет.) Миг – и она уже внизу. Так спешит получить пакет, что порой спускается в домашнем спортивном костюме. К полудню она заканчивает работу. Но вместо того чтобы глотнуть свежего воздуха, закрывается снова – на этот раз в ванной. Включает громкую музыку, но не поет. Возможно, Лаура ошибается, но иногда ей кажется, что мама говорит сама с собой. Она за что-то сердится на себя и временами не может удержаться от крика. Когда мама снова появляется в гостиной, страх исчезает. Лаура больше его не чувствует. А вспоминая о нем, обзывает себя дурочкой: ну чего было так пугаться? От выполнения заданий на лето она не отлынивает – это ее обязанность. Правда, еще не наступила даже середина августа, но сентябрь всегда подкрадывается незаметно. Как только начнутся занятия, она сдаст учительнице Пине исписанную рабочую тетрадь и получит первую за год оценку «отлично». Хотя это не доставит ей истинного удовлетворения: учительница Пина ставит «отлично» всем, даже мальчикам, которые заполнили не все страницы. Пина этого не замечает или делает вид, что не замечает. В классе есть лентяи, которые не заполняют тетрадь даже наполовину, а отметки у них не хуже, чем у остальных. Например Элия Фавилли. Однажды Лаура сказала об этом папе, и он ей ответил: «Кто делает что должен, тот делает. Кто не делает, того рано или поздно выведут на чистую воду». Он произнес эти слова, пристально глядя на жену. Бывают утра, когда время останавливается, а страх не дает Лауре вздохнуть полной грудью. Это бремя, которое она несет с большой неохотой, особенно в дождь. Особенно если видит в окно, как Мартина Канчелли прыгает на детской площадке перед домом: Мартина совсем одна, и ей скучно. Иногда Лаура замечает Мартину, машет ей рукой, и та машет в ответ. Они улыбаются друг другу. Потом Мартина знаками показывает Лауре: «Выйди хоть на минутку!» Лауре не хочется отказывать лучшей подруге, и вначале у них всегда происходит спор: Мартина настаивает, а Лаура бессильно разводит руками. Ей велено оставаться дома; мама не любит, чтобы она одна выходила на улицу… Мартина хмурится, упрямо нагибает голову, садится на качели и несколько минут носками сандалий чертит на песке линии. Лаура оборачивается: словно бы чья-то тень скользнула по коридору к двери в подвал… Сердце у нее чуть не выпрыгивает из груди. Иногда она сдается. Смотрит на часы: начало двенадцатого. Телевизор орет на весь дом: останься она на месте или улети на Луну, ничего не изменится. И она решается. Идет к входной двери и открывает ее. Стоит ей выйти на порог, и утреннее солнце бьет ей в лицо. Кажется, сейчас она сварится. Мартина Канчелли встает и направляется к дому. Лаура машет ей руками: «Стой где стоишь! Мама не разрешает никого впускать в дом, пока она проверяет счета!» Но Мартина подходит ближе, как будто не понимает. И Лаура вынуждена выйти из дома и преградить путь незваной гостье. Теперь они стоят по обеим сторонам ограды, друг напротив друга. Мартина в недоумении: что случилось в начале июня, после чего Лаура перестала выходить к ней на детскую площадку, где они обычно играли? – Выйдешь? – спрашивает она. Лаура едва слышно отвечает: – Не могу. Мартина Канчелли смотрит на дом: – Почему? Лаура поднимает взгляд на окно родительской спальни: – Потому что не могу. – Будем лепить куличики из песка. Мартина Канчелли не представляет себе, как сводит нутро у ее подруги, когда она произносит эти слова. – Я должна доделать домашнее задание на каникулы… – А мне можно к тебе? Поиграем в свадьбу… – Как-нибудь потом. – Когда? Опять эти вопросы. – Позже. Мартина Канчелли наклоняет голову. – Позже я пойду к морю, – говорит она. У Мартины свои проблемы. Одну из них, последнюю по времени, зовут Игнацио. Он работает барменом в кафе «Орхидея», и мама Мартины постоянно пьет там кофе, каждый раз по три часа. Лаура завидует загару Мартины: грустно жить на берегу залива и весь день сидеть в четырех стенах; мириться с этим стоит ей больших сил. Мартина Канчелли поднимает на нее озадаченный взгляд: – Тебе не разрешают со мной разговаривать? Гадкая Мартина, совсем не жалеет лучшую подругу. И наоборот, считает гадкой ее, Лауру. А Лаура вот-вот расплачется. Она вспоминает, как однажды захотела поговорить и выскочила наружу, словно мышка из норки, а дверь от сквозняка захлопнулась, и ей пришлось обходить вокруг дома, чтобы попасть обратно через гараж. От одной только мысли, что придется снова идти туда, ей становится дурно. – Знаешь, у моей мамы особенная работа, – говорит Лаура. – Она разговаривает с инопланетянами? Лаура смеется. Может, так оно и есть. – Не знаю. – Ну, хоть на две минутки. Трудно все время говорить нет лучшей подруге, тем более если ты поклялась, что она будет тебе как сестра, которую тебе до недавнего времени вроде бы собирались дать, но так и не дали. А все из-за счетов, которые мама вдруг перестала проверять. Западный квартал 176 находится на отшибе; живя здесь, не чувствуешь, что море рядом. Летом домики снимают отдыхающие, и днем квартал превращается в пустыню: все уходят на пляж. Некоторые встают в пять утра, чтобы занять местечко у самой воды, втыкают там свой зонт и только потом идут завтракать. Но забавнее всего ведут себя местные жители. Есть семьи, у которых с сентября по май на шкафу стоят уложенные чемоданы, а у двери – сумки. Как только начинается курортный сезон, они покидают дом, оставляя в нем только самое необходимое для жизни и не забывая прихватить семейные фотографии со стен, и переселяются в другую часто городка, к родителям жены или мужа. Живут в тесных комнатках, набившись, как сельди в бочку, в духоте, с комарами, зато в конце сезона их ждет награда – куча денег за аренду. Иногда денег так много, что их хватило бы на далекое путешествие. Как-то раз Лаура спросила: «Почему мы не сдаем дом, как семья Паризи?» У матери сделалось страшное лицо. Она уставилась на счет за воду так, словно на этой бумаге были начертаны день и час ее смерти. Она даже не ответила дочери. Лаура задала тот же вопрос отцу, и получила четкий и ясный ответ: «Я с утра до вечера гну спину на работе. И, когда возвращаюсь домой, хочу чувствовать, что этот дом хоть чуточку мой, а не только собственность банка». Для него оставаться жить на виа Басси, 35, было вопросом чести. В те утра, когда Лаура не в силах отказать лучшей подруге, она испытывает особое волнение, даже если ничего особенного не происходит. Страх разоблачения преображает каждую минуту, переносит ее от домашних забот к жизни за оградой, пусть даже в этой жизни нет ничего, кроме кошек, спящих в тени живых изгородей. Подружки сразу убегают в парк, к самым густым деревьям. Обычно они залезают на вертушку в дальнем уголке парка, которая появилась там еще до их рождения, и делятся друг с другом секретами. В конце концов им все равно становится скучно – что за радость сидеть и слушать стрекот цикад и шум редких машин, проезжающих по соседнему шоссе по одной раз в сто лет. Но там они, по крайней мере, скучают вдвоем. Сейчас Лаура то и дело посматривает то на часы, то на детскую площадку, но не забывает о входной двери, готовая броситься к ней, если вдруг позвонит почтальон или явится еще какой-нибудь надоедала. Когда мама спустится по лестнице в махровом халате и с полотенцем на голове, Лаура должна сидеть на диване. Мама первым делом идет на кухню и берет сигарету. Она стоит, опершись спиной о мойку, и курит, уставившись бессмысленным взглядом в пространство. Потом она зовет Лауру, чтобы та помогла ей накрыть на стол. Иногда мама замечает, что у дочки странное выражение лица. «Чему это ты улыбаешься?» – спрашивает мама, и у нее инстинктивно появляется такая же улыбка. На мгновение она становится прежней мамой, какой Лаура знала ее раньше. Но длится это недолго.