Я даже не пришла отдать ему последний долг. Потому что в уголке своей души делаю это каждый день. Марко так старался для нас. Как-то я перехватила его взгляд, брошенный на малышку Лауру, – и это одно из воспоминаний, которые помогли мне выжить. В самые ужасные годы я порой оглядывалась назад, зарываясь в синий туман невозвратимого прошлого, и говорила себе: да, у нас была своя жизнь, пусть трудная, но была. Вечерний поход в пиццерию был для нас событием. Когда нам удалось оформить ипотеку на тридцатилетний срок, мы устроили праздник. Мы только что взвалили на себя неподъемный груз, но поднимали бокалы и пили, глядя друг на друга влюбленными глазами. Для обычных людей это все-таки достижения. С одной стороны, жалкие, с другой – громадные. «У нее твой профиль», – говорил Марко. Нет на свете ничего дороже таких слов, сказанных таким тоном. Иногда я ловила себя на мысли: «Ради подобных моментов и живешь». Несколько лет спустя мы сидели на кухне, запустив руки в волосы, с сотней окурков, которые тушили в стаканы. Это было через неделю после исчезновения Лауры. Между нами пролег язык дьявола, который лизал нам кости так беспощадно, что у нас не было сил дышать: оказалось, что без дочери мы уже не в состоянии быть, как прежде, друг для друга всем. Гора, казавшаяся незыблемой, мало-помалу стала осыпаться. Горе засасывало нас, как трясина, и у нас не было сил сопротивляться. Когда ему пришлось вернуться на стройку, он воспринял это как унижение: все надо было начинать с нуля. Я знала, что платежи по ипотеке задерживать нельзя, что трагедия в семье – не основание для рассрочки. Директор банка сказал: «Мы понимаем, у вас чрезвычайное происшествие, но…» Чрезвычайное происшествие. Никто даже не подумал о выкупе. С первых дней самой правдоподобной выглядела гипотеза, от которой хотелось удавиться, но ни у кого не хватало мужества ее озвучить. Тридцатипятилетний рабочий, тридцатитрехлетная домохозяйка. На банковском счету – меньше, чем дарят ребенку на конфирмацию. В глазах людей я читала мрачную уверенность. Но повторяла снова и снова: «Лаура все еще жива». Как говорят в фильмах? «Мать всегда чувствует». Это правда. Я чувствовала это и тогда, когда полгода спустя уехала с Западной 167 улицы первым же поездом к парню, который упорно преследовал меня игривыми беседами по телефону. Он говорил отеческим тоном, и минуты, проведенные в разговоре с ним, были для меня чем-то вроде карманных денег. Он не обещал чудес, просто предлагал знакомство без всяких обязательств. Я выплескивала перед ним свою боль. За четыреста километров от меня существовал некто, готовый меня выслушать, правда, в ответ он чаще всего молчал. Но то же молчание я слышала и от человека, который был мне мужем и который вечером приходил белый от известковой пыли, с покрасневшими глазами. Хотя молчание того, звонившего, переносилось легче. «Тебя душит горе», – иногда говорил он. И еще: «Есть другой путь, и он ждет тебя». В конце концов я ему поверила. А могла и не поверить – это ничего бы не изменило. Я сошла с поезда на центральном вокзале в среду, не помню, какого числа, почти без багажа, нервно озираясь. Я не шла, а словно парила в воздухе. Чтобы узнать друг друга, мы с ним договорились надеть красные шарфы. Мой шарф был из колючей шерсти, я купила его специально. Дойдя до конца платформы, я огляделась: хаотичное движение толпы, запах пасты из вокзальных кафе. Я попала в чужой мир, в голове вертелся вопрос: «Что я здесь делаю?» Хотелось немедленно повернуть к кассам и взять обратный билет. Вдруг позади меня кто-то произнес: «Анна?» Он говорил немного в нос: по телефону голос звучал иначе. Романо Антонио приготовил для меня маленькую квартирку. Это было трогательно. Он светился от радости, показывая, какие там удобства – микроволновка, посудомоечная машина. Полный холодильник еды. Единственный недостаток (Романо смутился, когда пришлось на него указать) – вид из окна: грязный двор, сплошной асфальт. И тут я спросила: «Зачем ты это делаешь?» Наверняка ему нужно было что-то взамен, ведь ангелов с крыльями не бывает – но я не боялась; на свете не было бездны, способной напугать меня больше, чем та, что вместе со мной пришла в эту крошечную квартирку со шкафами, пахнущими свежим деревом; если бы он попросил меня раздеться, я сделала бы это без возражений. Возможно, я даже рассчитывала на то, что он будет мной помыкать. А он пожал плечами и даже, кажется, смутился. Опустил голову, чтобы я не видела его лица. Потом ответил: «По крайней мере, я на что-то сгодился». И дал мне ключи. От перемещения с Западной 167 улицы на четвертый этаж дома в Милане ничего не изменилось. Единственным позитивным фактором было отсутствие Марко. Я так любила его когда-то, а теперь от одного воспоминания о нем бежала в ванную, где меня выворачивало наизнанку. Проходя мимо зеркал, я отворачивалась. Уловить в своем лице сходство с Лаурой было все равно что задеть открытую рану. Романо Антонио навещал меня через день, приносил еду. Мы перебрасывались несколькими словами, главным образом о том, греют ли батареи, и прочее в том же духе. Я пользовалась минимумом вещей, одной и той же тарелкой, одним и тем же стаканом. Спала одетая, поверх одеяла, чтобы меня нельзя было застать врасплох и похитить. «Зачем ты это делаешь?» – снова и снова спрашивала я, когда он выкладывал на блюдо апельсины или завязывал мешки с мусором. Но теперь он даже не отвечал. Я не могла знать, что в эту самую минуту другой человек точно так же ведет себя с Лаурой. И слышит от нее те же вопросы. Однажды вечером я позвонила домой. Марко подошел сразу. Несколько секунд мы оба молчали, слушая дыхание друг друга. Потом он повесил трубку. После похищения у нас появилась еще одна беда: всевозможные психопаты и мифоманы, которые названивали нам из автоматов. Но что-то мне подсказывало: Марко знает, что на этот раз звоню я. Меня переполняла ненависть. Он вычеркнул меня из своей жизни, и это далось ему без усилий. «Ты хотела уйти – уходи». Вот и все. Горе ослепляет. Возможно, если бы он сказал: «Вернись, прошу тебя», этого было бы недостаточно. Возможно, если бы он вдруг заявился в квартирку, где меня приютили, я в кровь расцарапала бы ему лицо. И все же какая-то частица меня тосковала по его объятиям; противно было признаваться себе в этом, но ему не следовало отпускать меня. На нас налетела буря, которая разрушила все. Мы жили в аду. Ему казалось, что у меня перед ним преимущество: после бегства передо мной могли открыться какие-то новые пути. И мне, и ему воткнули нож между ребер, но я вроде как бежала с поля битвы, что давало ему ощущение морального превосходства: «А я остаюсь, я не отворачиваюсь от реальности». Это был его способ показать, что он остался верен нашей любви. И Лауре. Он использовал меня, как я использовала его. Там, в юдоли скорби, перед лицом событий, выбивших почву у нас из-под ног. Мы были невежественны; мы постигали темную сторону жизни, еще не умея объясняться на этом новом для нас языке. Мы хватались за убогие слова, которые приводили к убогому выбору: я ухожу, он позволяет мне уйти. Есть ситуации, когда освободить кого-то – смертный, неискупимый грех. Неискупимый. Недели две спустя я нашла в себе мужество позвонить еще раз. И услышала: «Набранный вами номер не существует». Потерять две любви – тяжкое испытание. Я оставалась взаперти, с Романо Антонио, пытавшимся взломать темницу, в которую я себя заключила. Но я не поддавалась, еще и потому, что не доверяла ему: с какой стати он держит меня здесь, ничего не прося взамен? Я постоянно ждала, что мне предъявят счет. Бывало, когда он звонил в домофон, я прятала нож в рукаве. И не переставала задавать вопросы: «Ты влюблен в меня? Ты хочешь заставить меня заниматься проституцией?» Он отводил взгляд в сторону и спрашивал, не барахлит ли обогреватель в ванной. Другой темой разговора служил сосед сверху, который учился играть на трубе. Это было ужасно: создавалось впечатление, что он мучает кошек. Однажды вечером Романо Антонио обернулся перед уходом. Он сказал: «Я тоже потерял дочь». И вышел. Если у тебя похитили ребенка, хватаешься за что угодно. Газеты основательно оттоптались на нашей истории; когда у человека такое случается, на него как будто ставят клеймо. Одних душевных сил недостаточно, нужны деньги, иначе интерес ослабеет и угаснет. Жизнь продолжается, приходят свежие новости, которые надо поместить на первую полосу. Расследование застопорилось: ни одной версии, ни одной зацепки. Через несколько недель ты оказываешься абсолютно беспомощной и проклинаешь тех, кто в трудные годы не уговорил тебя пойти учиться – с дипломом ты могла бы занять видное положение, сейчас тебе уделяли бы больше внимания, не ограничиваясь одной строчкой в местной криминальной хронике. Особенно потрясает равнодушие министра: он заявил, что Лаура «внесена в список». То есть превратилась в еще одно имя, пополнившее архив пропавших детей. Марко, несмотря на «чрезвычайное происшествие», продолжал карабкаться на строительные леса, хотя уже получил травму. Мы с трудом оплачивали счета в конце месяца, так что поместить объявление на полстраницы в центральной газете для нас было нереально… Звонки эротоманов я сбрасывала сразу, выслушивать эти гадости – напрасная трата времени. Как, впрочем, и приготовление ужина. Даже дыхание превратилось в работу. Единственный, с кем я все еще разговаривала, обращался ко мне отеческим тоном. Он всегда был приятным клиентом, без извращений, если не считать манеры висеть на телефоне по два часа. Клиенты звонят редко, но среди них есть такие, кому просто нужна компания. Разговоры с ними похожи на объятия: бывает, что полностью одетые люди, обнявшись крепко-крепко, бросаются на постель в отеле. Одним из этих собеседников был Романо Антонио. Вместо того чтобы поинтересоваться, какого фасона на мне трусы, он спрашивал: «Как ты?» И еще были разговоры о Лауре, когда я могла дать волю отчаянию. Романо Антонио платил за то, чтобы услышать по телефону мои рыдания. Я регулярно получала его чеки из кол-центра. На сумму, равную месячному заработку рабочего (с большими премиальными), который после разговора засыпал на диване, даже не сняв спецодежды, заскорузлой от потеков краски. Если я, напившись в хлам, в три часа ночи не врезалась в ограждение на автостраде, в этом заслуга Романо Антонио. Когда он навещает меня, я называю его Папочка. Даниэле до сих пор верит в рассказанную мной фантастическую историю: будто это мой отец, с которым я помирилась после долгой ссоры. Он владелец клинингового сервиса, и биография у него ничем не примечательная. Если не считать приключения с красавицей, которая стала моей матерью. Потрясающий сценарий, написанный самой судьбой. Даниэле очень привязался к Папочке, но после приезда Лауры обиделся на него: ведь он все знал и ничего не сказал ему. Если раньше я подглядывала за Даниэле, когда он сидел у компьютера и просматривал банковские операции, то теперь роюсь в его последних запросах: он выяснял, как меня зовут, как зовут Лауру. Похищение произошло в 1999 году, когда интернет только-только появился. В результате долгих поисков он нашел лишь самые скудные сведения – всего две ссылки, добытые словно на другом конце галактики. Авария, в которой погиб Марко. А если набрать «монстр с побережья», появляется совсем другая информация. Иногда я захожу в какой-нибудь бар, где есть Wi-Fi, и смотрю на его лицо. YouTube буквально взрывается видеосюжетами и репортажами о его аресте, фотографиями, сделанными в зале суда перед оглашением приговора. На одном из сайтов он сопровождает тебя в увлекательном путешествии в историю дизайна (кто бы мог подумать, что можно часами рассуждать о каком-то кресле?); мгновение спустя видишь его с опущенной головой и в наручниках, пойманного в объектив телекамеры при посадке в полицейскую машину. В комментариях люди желают ему смерти. А в научно-популярном видеоролике он увлеченно обсуждает цитату, поразившую его воображение: «Является ли форма сама по себе целью? Или она образуется в результате оформления содержания?» Надев наушники, я слушаю этого знаменитого человека, которому когда-то даже вручили ключи от одного небольшого города. Невероятно пышная церемония. И все бурно приветствуют знаменосца культуры, всколыхнувшего наше дремотное захолустье. Присутствие светила науки, известного университетам всего мира, наверняка сможет нас мобилизовать. Надо же: один из наших земляков добился всемирной славы. И это не в кино, а в жизни. Вот за что я с самого начала полюбила Милан: здесь никому не интересно, кто ты, все торопятся по своим делам. Каждый – не более чем призрак в глазах другого. Уйма народу, который на самом деле никуда не спешит, но двигается быстрым шагом, неподвижно глядя в пространство. Я поняла душу этого города однажды утром, когда решилась выйти из квартирки и пройтись вокруг квартала. Много дней я не видела солнечного света, и он показался мне таким нежданным подарком, что даже я была ошеломлена. Я еще не привыкла к тому, что, несмотря на отсутствие Лауры, жизнь идет своим чередом. В какой-то момент я увидела тело человека, распростертое на земле, у маленького сквера. Человек лежал ничком, вытянув руки вдоль туловища ладонями вверх (эта подробность почему-то поразила меня), уткнувшись лицом в траву. Синяя ветровка, джинсы, теннисные туфли. «А вдруг он умер?» – подумала я. Вокруг не было видно ни бутылки, ни шприца. Мимо меня прошла пожилая дама с маленькой собачкой на поводке. Инстинктивным движением я указала ей на этого беднягу, но она, даже не взглянув на меня, продолжала идти дальше. Я застыла на месте и несколько секунд ничего не соображала. Словно каким-то чудом вдруг приобщилась к правилам жизни этого города, сроднилась с ними и должна была измениться под их влиянием. Я наблюдала за прохожими, молодыми и старыми, шагавшими по этой стороне улицы. Некоторые ничего не замечали, их мозг не зафиксировал никакой аномалии. Но гораздо больше впечатляло поведение тех, кто аккуратно обходил неподвижное тело, можно сказать, перелетал через него. Как будто на асфальте валялся пластиковый пакет или раздавленный окурок. Один прохожий остановился, чтобы по-другому повязать шарф. Он мельком, искоса глянул на тело, затем сосредоточился на своем занятии; в первый раз узел не получился, он стал его переделывать, теряя драгоценное время. Я подумала об этом, когда вышла из кабины автомата, сообщив, куда следует: «Мне хотелось бы жить здесь». Казалось, я попала в мир психопатов, созданный специально для меня: ведь у меня было только одно желание – чтобы на меня не смотрели. То же самое сейчас происходит с Лаурой. Оторвав взгляд от монитора, я вижу, как она торопливо пробирается вдоль витрины кафе. Кладу на стол деньги и выхожу. В первые дни я не могла говорить с ней, приходилось заставлять себя. Это было словно выблевывать камни. Я стучалась к ней. «Войдите», – говорила она. Я приоткрывала дверь. Показывала поднос с чаем и печеньем. Она улыбалась. А у меня – мурашки по коже. Она читала книги Даниэле. По утрам я замечала, что на стеллаже образовалась еще одна прореха. Развлечение для недалекого человека: истории про полицейских инспекторов и сыщиков, которые наводят порядок и передают злодея в руки правосудия. Лаура поглощала это чтиво с вечера до утра, не оставляя на страницах ни пометок, ни загнутых уголков. Она словно пролетала сквозь них. «Как ты?» – спрашивала я, стоя на пороге. «Хорошо», – отвечала она безразличным тоном марсианки. Когда я дала ей мобильник, то испытала шок: она умела им пользоваться. Дона приходил к нам в гости. «Это нормально», – говорил он. Он давал нам объяснения и подсказывал профессиональные приемы, чтобы найти подход к Лауре. Изо дня в день он выстраивал ее психологический профиль, основываясь на деталях, обнаруженных в ее камере пыток. Так мы узнавали гнусную подоплеку появления лекций, которые распространялись на YouTube, – лекций, благодаря которым моя дочь стала специалистом во многих областях знания. Если я входила в ее комнату, ей было достаточно легкого движения головы, чтобы сбросить правый наушник. Нажав пальцем на клавишу, она останавливала видео или песню. «Тебе не холодно? Хочешь, принесу одеяло?» Ее взгляд говорил мне: «Я провела большую часть жизни, сидя в железной клетке, и летом и зимой». А голос отвечал: «Мне хорошо». Как только я закрывала дверь, мне на телефон приходил смайлик. Я слежу за ней с той же целью, с какой раньше старалась затеряться в чреве большого города: чтобы постичь некую закономерность. Лаура останавливается перед витринами, украшенными к Рождеству; она исследует Милан и ведет себя при этом как непредсказуемое и неуправляемое существо. Вначале я думала: «Она нарочно дает себя заметить. Проверяет, на какое расстояние ей надо уйти, чтобы оторваться от слежки». Потом я обнаружила, что она мне лжет: говорит, будто всю вторую половину дня провела в парке, а на самом деле прошла по городу полтора десятка километров, не придерживаясь какого-либо маршрута. Я не могла усомниться в показаниях шагомера: их подтверждали мои натруженные суставы. Порой она усаживалась на скамейку, причем всегда в наушниках. Слушала музыку, разглядывала людей. Фотографировала небо, лужи, многоэтажки. Потом ныряла в метро и поднималась на поверхность где-нибудь на окраине. Или садилась в трамвай. Ходить за ней по пятам было тяжело. Всякий раз, когда я представляла себя на ее месте, это было как удар под дых: я понимала, что вела бы себя точно так же. Неприкаянная душа, которая носится по лестницам, с бьющимся сердцем выскакивает из вагона на случайной станции красной линии метро. Иногда я останавливала какого-нибудь прохожего, спрашивала, который час. Так я спасалась от паники: видела лицо человека, обменивалась с ним взглядом, слышала его речь. Часто я оказывалась за столиком бара, давала себя напоить. А потом просыпалась неизвестно где, неизвестно с кем, измученная и разбитая. Лаура снова замкнулась, проходят годы, но ничего не меняется. Это как наркотик; человек напрягает все силы и заставляет себя воздерживаться, но в какие-то периоды неизбежно срывается. Первым делом она отправляется в путешествие по городу. В метро сидит, опустив голову, или просто закрыв глаза. отгородившись от всех музыкой, которую слушает по телефону. Когда поезд останавливается, она нагибается, чтобы не видеть название станции. Бывает, достает книгу и читает. А потом вдруг ни с того ни с сего вскакивает и выбегает из вагона. Поднявшись наверх, шагает куда глаза глядят. Заходит в какой-нибудь бар и запирается в туалете. Она может просидеть там час, пока кто-нибудь не постучит в дверь и не спросит встревоженным голосом, в чем дело. Часто она в свое оправдание разыгрывает комедию, говорит, что замок заклинило и ее от страха чуть не хватил инфаркт… Или что у нее закружилась голова, и она долго не могла прийти в себя. В этих случаях ее принимают за наркоманку. Иногда она запирается в биотуалетах. Но они не дают ей чувства защищенности: чтобы ощутить покой, она должна затеряться, стать невидимой точкой на карте города. Порой та же потребность возникает у нее дома. Я не сказала об этом Даниэле, но однажды утром, когда я пошла ее будить, увидела, что постель не смята. Сначала я подумала, что она в душе (Лаура умеет двигаться бесшумно, как призрак, и не раз пугала меня до смерти, неожиданно появившись на пороге комнаты). Аккуратно сложенная одежда лежала на обычном месте, на кресле у письменного стола. Внезапно я услышала стук, доносящийся непонятно откуда. Затем – странный звук, словно мелкий зверек что-то грызет за плинтусом. Я удивленно огляделась. И в конце концов поняла: моя дочь спала в шкафу. Лаура курит. Для меня это еще один повод для головной боли. Перед тем, как отправиться в свои безумные экскурсии по городу, она заходит в табачную лавку на углу. Выйдя, сразу вскрывает пачку и закуривает. Вечером она возвращается домой, прожевав несколько упаковок резинки, но запах все равно остается. Если вдуматься, она не делает ничего плохого. Даже не пропускает сеансов у Франчески, психотерапевта, которую Дона считает гениальной. У нее появился круг друзей. Она привлекательна внешне – в первое время Кристиан с седьмого этажа заглядывался на нее. Соседи, с которыми она регулярно встречалась в лифте, в итоге пригласили ее на вечеринку. Я тут же поделилась с Даниэле своей тревогой: «Она ведь не имеет представления, что это такое!» Так оно и было. Лаура не знала, что значит встречаться с мальчиками, целоваться, обжиматься и тому подобное. Она вышла из дому с безупречным легким макияжем. Я удивилась: «Кто научил ее этому?» Даниэле промолчал, и больше мы к этой теме не возвращались. Ночью я открываю глаза и обнаруживаю, что сижу на кровати. Длится это, наверно, всего несколько секунд, но они кажутся вечностью: я не понимаю, где я, что за тип спит рядом, чья это комната. Самое ужасное происходит в начале: я не могу вспомнить, как меня зовут. «Лаура», – проносится в голове. После этого все начинает выстраиваться в четкую линию, невидимая нить обретает цвет, и я нахожу дорогу домой. Когда снова откидываюсь на подушку, я уже знаю: моя дочь здесь, рядом со мной храпит Даниэле. Марко больше нет. А я – это я, в моей новой жизни, которую собрал заново на своем полотне какой-то безумный художник. В результате на сеансах у Франчески я больше говорю о себе, чем о Лауре. Она хороший специалист и очень мило держится – возможно, для того, чтобы сохранить ясность ума, ей приходится прибегать к наркотикам. Вот она сидит за своим письменным столом и извлекает из человеческих душ сгустки тьмы. Взглянешь на эту женщину – и кажется, ничто на свете не способно вывести ее из равновесия. Она записывает, подчеркивает, запоминает. А потом говорит: «Вы все еще переживаете свою травму». Или: «Лаура не единственная, кто нуждается в реабилитации». Уместны ли такие слова, когда речь идет о возвращении пропавшей дочери? Ведь мне следовало бы сиять от радости, вопить во всю глотку от счастья. А я живу у себя дома так, словно в конце коридора разверзлась черная дыра, которая засасывает все и останавливает время. У меня рябит в глазах, как бывает в периоды запоя, но я уже несколько лет не притрагиваюсь к бутылке. «Вам надо прекратить слежку за ней, – говорит Франческа. – Отпустите ее. Дайте ей затеряться в окружающем мире. И вы увидите, что рецидивы станут все реже и слабее…» Отпустить, дать затеряться. Однажды я уже это сделала, причем очень жестоко. Как в свое время сделал со мной Марко: раскрыл ладони и дунул на бабочку с горящими крыльями. Я смотрю на гениальную психологиню и говорю: «Я не могу допустить, чтобы с моей дочерью случилось еще что-то плохое». Но ужас в том, что, говоря «с моей дочерью», я на самом деле думаю о себе. Лаура оказывается на втором месте. «На то, чтобы эта рана затянулась, у меня ушло почти пятнадцать лет. Я не была готова. Придется все начинать сначала». Где-то в глубине подсознания сидит мой безумный двойник, который кричит днем и ночью: твоей дочери не следовало возвращаться. Ее возвращение свело на нет всю работу, которую ты проделала, чтобы спасти себя». Даниэле ласков с Лаурой, но пристально приглядывается к ней. Поскольку она не дура, то быстро ловит его на этом и вступает в игру, позволяет просвечивать себя, словно рентгеновскими лучами. Она аккуратна, внимательна. Держится безупречно. Рассказав об ужине с друзьями, осторожно добавляет: «Мне бы компьютер, пусть даже не новый. Я должна работать». Над чем? Для кого? Так или иначе, Даниэле привез домой здоровенный ящик, какими три года назад пользовались в учреждениях: в последнее время машина стояла в архиве и собирала пыль. Когда Лаура увидела компьютер, взгляд у нее загорелся от радости. Странно было это видеть. Потом она сказала: «Спасибо». Ночью она сидит там, наверху. Долгими часами я смотрю на голубоватый свет, который просачивается из-под ее двери. Днем она выходит в город, гуляет, а я хожу за ней по пятам, хоть и чувствую из-за этого отвращение к самой себе. Раз в неделю я отправляюсь к Франческе излить душу: «Страшно выговорить, но это чистая правда: я ей не доверяю. Она что-то скрывает». Выдерживаю паузу и добавляю: «Моя дочь курит». Каждый такой поединок я проигрываю с первого выпада. «Реакция вашей дочери необычна». Смотрю на нее недобрым взглядом: «И вы считаете это нормальным?» * * * «Она сказала, что ей нужна моя дружба», – говорю я Даниэле. Это его потрясло: он знал, что я чувствую, когда слышу от кого-то подобные слова. Мне понадобилось два дня, чтобы изъявить согласие. Лаура выкладывает в соцсети фотографии, песни. Всякий раз, как я вижу на домашней странице ее пост, у меня кружится голова. Она исчезает на четырнадцать лет, а вернувшись, копирует данные и вставляет в строку URL-адрес. Ей нравятся музыканты, о которых я никогда не слышала. Однажды, когда Даниэле читал одно из ее эссе, чтобы поскорее заснуть, я сказала: «Возможно, там есть закодированная информация. – Потом добавила: – А вдруг Лаура хочет нам что-то сообщить?» Когда я несу такой вот бред, мой спутник жизни смотрит на меня с недоумением и растерянностью: оказывается, он совсем меня не знает. Однако он делает вид, что ничего особенного не происходит, старается утешить меня, как может. Но я чувствую: он напуган. А еще он полностью осознал то, о чем молчим мы оба: теперь я уже не смогу родить ему ребенка. Мое прошлое постучало в дверь и растоптало все наши надежды. «Добрый день», – говорит Лаура, входя утром на кухню. Даниэле слегка отодвигается назад: «Добрый день». Он произносит это таким тоном, будто здоровается с инопланетянином. Горе, в котором я жила все эти проклятые годы, заставило меня обратиться к книгам. Они стали для меня не чудодейственным лекарством, а лишь попыткой назвать по имени разразившуюся бурю. Я обнаружила у книг одну магическую особенность: они способны породить глобальные вопросы, в которых спрятано множество маленьких, простых ответов. Я открыла для себя эту истину в сорок лет, словно умственно отсталая. До похищения была только я, и моя жизнь катилась в единственном направлении, возможном для молодой матери, выросшей в невежестве. К возвращению Лауры я стала женщиной, которая выстояла, обвязавшись колючей проволокой. Я заставляла себя ходить в библиотеки, в музеи. Я не могла быть единственным существом в мире, которому пришлось пролететь сквозь бездны уничтожения. Порой я улавливала тоненький лучик света. Это заменяло мне общение, давало кратковременную передышку от безысходного одиночества, которое охватывало меня среди толпы в Галерее дель Корсо. Если однажды мне все же удалось снова поднять голову, этим я обязана незнакомым людям, бравшимся за перо, добывавшим мрамор, ударявшим по клавишам фортепиано. В тишине выставки, посвященной шумерской культуре, я обретала силу; изделия из золота и парчи не интересовали меня: я слушала тысячелетия. В витрине была фибула тонкой работы. Перед витриной – я, смотревшая на нее. А между нами – мириады жизней, унесенных рекой времени. Чья-то любовь, чья-то смерть, приключения и трагедии. И все это растрачено впустую, а сейчас тот же поток принес меня, с транквилизатором в крови, к сияющей витрине, где я остановилась. В другом музее я могла полчаса просидеть неподвижно, созерцая картину Карло Карра. Да, это происходило со мной. Лаура тоже училась: она занималась этим, сидя взаперти в контейнере. Дона говорит, что образование, которое дал ей этот сумасшедший, могло иметь разные цели, а какие именно, для меня не имеет значения. Суть в том, что он обрабатывал ее, шлифовал, как драгоценный камень. Дона, выпучив свои огромные водянистые глаза, произносит: «Она умеет программировать в DOS, если ты понимаешь, о чем я. Владеет в совершенстве четырьмя языками». Не девушка, а сокровище: в таком возрасте – такие возможности. Она может рассказать о Великом переселении народов, а может обрисовать четкую и подробную картину актуальных тенденций в геополитике. Я украдкой наблюдаю за ней, когда она смотрит теленовости, не пропуская ни одного раздела. Анализирует поведение главы зарубежного государства в ходе визита в Катар. Оценивает экономические последствия краха банка, из-за которого большое число честных людей потеряли последнее. В общем, если верить нашему адвокату, моя дочь готова к тому, чтобы заниматься трейдингом. Темп ходьбы у нас с ней разный. Я не могу восстанавливать силы так же быстро, как двадцатидвухлетняя девушка. Часто мне нужен продолжительный отдых. Дома никого нет, в ее комнате, как всегда, идеальный порядок. Нигде ни пылинки. Хоть оперируй. Несколько минут я стою на пороге, прислонившись к дверному косяку. Наконец пересекаю комнату и сажусь за компьютер. Двигаю мышью, появляется экранная заставка. Бескрайняя американская пустыня. Синее небо, красные скалы, древние, как вселенная. Посредине – прямоугольник, куда надо ввести пароль. Я пытаюсь угадать его, но не получается. За день я делаю десятки неудачных попыток и записываю каждый вариант. Картинка с пустыней появляется после трех минут перерыва, и я спрашиваю себя: зачем Лауре пароль? Она хочет сидеть здесь, забившись в свою нору. Ей нужна тюремная камера. Вечером делюсь с Даниэле очередной бредовой идеей: – Может, она с кем-то секретничает? Он задумывается, потом отвечает: – Как все девушки в мире. – А вдруг тот человек дал ей задание? Моя гипотеза его удивила и, судя по выражению лица, не показалась такой уж абсурдной. Тем не менее, он мягко советует мне не увлекаться подобными фантазиями: это ни к чему не приведет, а наша задача – заботиться о ее благе, принимать все как есть и смотреть в будущее. Не представляю, что она рассказывает своему Джованни. Он хороший парень; когда он заезжает за ней, мы часто приглашаем его подняться и выпить с нами кофе. Я приглядываюсь к нему. Но не так, как мать приглядывается к парню, который пригласил ее единственную дочь в кино (все мы знаем, чем это кончается); какая-то часть меня пытается понять, нуждается ли он в защите. Джованни – воспитанный молодой человек, иногда он приносит нам сладости. Учеба в университете отнимает у него много сил, он прилежный студент. Даниэле очень расположен к Джованни, который напоминает ему его самого в молодости; чтобы не бросать учебу и оставаться независимым, он работал на трех работах – когда он в сотый раз подчеркивает это, мне хочется застрелиться. Лаура впархивает в гостиную с ослепительной улыбкой; ее дружок вскакивает на ноги. Ясно как день: он влюблен в мою дочь. Единственное его желание – скопить достаточно денег, чтобы пригласить ее на ужин в ресторан. Глядя на него, я переношусь в другую жизнь и вижу другого нищего парня с чудесной улыбкой – Марко. В двадцать лет у него уже были натруженные руки. «Однажды я увезу тебя в Америку», – часто говорил он мне, когда мы сидели в какой-нибудь жалкой пиццерии с бумажными салфетками. Сердце у меня выскакивало из груди. «Да ведь мы уже там!» Мы договорились, что наши секреты не выйдут за стены квартиры. С появлением Лауры мы превратились в актеров-любителей, постоянно исполняющих роли заботливых дяди и тети, которые приютили у себя племянницу, надеясь, что со временем она найдет свой путь в этом городе, где происходит столько важных событий. Моя дочь – талантливая актриса. «Спокойной ночи, тетя», – говорит она, глядя мне прямо в глаза. А вот Даниэле не выдерживает, отводит взгляд. Зато он прямо набрасывается на Джованни, выказывая ему свое расположение; впрочем, парню это по душе, он чувствует себя желанным гостем. Когда за ним и Лаурой закрывается дверь, дом погружается в тишину. Я остаюсь наедине с необыкновенным человеком, который спас мне жизнь. Бывают моменты, когда по выражению его лица может показаться, что силы у него на исходе. Даниэле не очень-то удается это скрывать, хоть иногда он наигранно бодрым голосом предлагает приготовить рыбу на ужин. Его вдруг охватывает желание встать к плите, и он открывает кухонные шкафы, достает сотейники и сковородки. Открывает бутылку белого вина, которое приберегал для особого случая. Но, даже поднимая бокалы, мы не чувствуем себя раскованно и непринужденно. Однажды я вдруг ни с того ни с сего сказала ему: «Не бросай меня». Казалось, он не удивился моим словам, как будто давно ждал их. Улыбнулся своей особенной улыбкой, а затем безмятежно сказал: «Не говори глупостей». И хотел обнять меня, но я отстранилась. «Умоляю…» Я говорила это всерьез, мне было страшно. Он опустил голову. Затем сказал: «Завтра мы втроем поедем ужинать в ресторан Бертона». Даниэле склонен решать проблемы с помощью вкусной еды. В первое время это меня раздражало, а потом заставило любить его еще сильнее: мы сидим за накрытым столом, едим и пьем (значит, живы!). К сожалению, в этот ресторан просто так не попасть: столик на сентябрь надо бронировать в январе. Я сказала Даниэле: «Не бросай меня». А он ответил мне ложью. Хоть и совсем маленькой. Если, двигаясь маршрутом, который выбрала для себя Лаура, я хочу зайти в бар, то никогда не заглядываю в один и тот же дважды подряд. В первые недели, когда она только начала выходить в город, в конце улицы словно вырастала невидимая стена. Лаура останавливалась как вкопанная и озиралась, мысленно прокладывая обратный кратчайший путь к дому. Как хомячок, который после переезда месяц сидит за диваном, а потом постепенно, плитка за плиткой, осваивает новое жилье. Затем она сворачивала на другую улицу, на третью, и всюду повторялось то же самое. Когда она впервые воспользовалась метро, это была важная веха. Она долго не решалась. Стояла, прислонившись к стене, смотрела, как толпы пассажиров спускаются и поднимаются по лестницам. И наконец позволила этой дыре поглотить себя. Совершила прыжок в неизвестность. Она еще и сейчас часто практикует это, доезжая до конечной станции. Поднимается наверх и бродит по улицам окраины. Распахивает дверь какой-нибудь грязной забегаловки с разбитой вывеской, откуда в три часа дня на улицу вырывается волна музыки, включенной на полную громкость. В точности, как я в самые тяжелые годы жизни. На перекрестке в опасном квартале, где ничего не стоит напороться на нож, меня охватывала жажда нового. На таких безлюдных улицах трудно остаться незамеченной. Но с ней ничего не случается. По мобильнику она определяет, в какой части города находится. Выстраивать маршрут до дома – увлекательное занятие. Иногда я все же вхожу вслед за ней в бар. Озираюсь вокруг. Бывает, подхожу к стойке и вся обращаюсь в зрение. Отчасти это возврат в собственное прошлое, отчасти осознание того, что моя дочь – все еще пленница. Порой, чтобы оправдать свое присутствие в баре, я по старой памяти заказываю водку. Чистую, неразбавленную. В четыре часа дня. По физиономиям барменов нетрудно прочитать, что они обо мне думают, глядя на мою одежду и поведение: старая шлюха. Возможно, так оно и есть, но с одной поправкой: в туалете этой забегаловки прячется Лаура. Не знаю, чем она там занята. Как мне кажется, просто сидит на крышке унитаза и слушает через наушники музыку. Она ныряет в этот склеп, чтобы глотнуть воздуха, а потом выходит наружу, в безвоздушное пространство. Когда я рассказываю об этом Франческе, она отвечает: «Сколько вам понадобилось времени, чтобы бросить пить?» Годы, признаюсь я. Я не могу лгать Франческе. Вначале, не смущаясь присутствием Даниэле, я держала бутылку в шкафу. Одной мысли, что она там, мне было достаточно, чтобы без страха встретить наступивший день. «Не волнуйтесь за Лауру, – говорит Франческа. – Это пройдет. И не надо повсюду ходить за ней». Одним духом выпиваю рюмку и выхожу из бара. Я узнала, что хотела: это обычная забегаловка, а не притон, полный чудовищ. Будь иначе, я немедленно вызвала бы полицию. Сочинила бы любой предлог: здесь вот-вот вспыхнет драка, ко мне пристает пьяный, какие-то подозрительные личности торгуют неизвестно чем… Типажи людей, которых можно встретить в подобных заведениях на окраине, не изменились со времен моей молодости: замученные отцы семейства, незамужние девушки, которых годами водит за нос потенциальный жених и которые от тоски выпивают ящики пива. Самые неприятные из посетителей – мужчины средних лет, которые в надежде разбогатеть все поставили на кон, а теперь понимают, что выбраться из ямы им поможет только волшебство. Неважно, во что они одеты – в какое-нибудь старье или в приличный костюм с галстуком, – они всегда до ужаса тупые. Я узнаю их по мертвым глазам. Некоторые даже пьют как будто через силу. Они застряли здесь, словно бутылки, подхваченные морским течением и угодившие в расселину скалы, откуда уже не выбраться. Они не заговаривают со мной, они вообще ничего вокруг не замечают. Но сегодня одному такому типу вдруг захотелось поболтать. «Отличная сегодня погода». Он обращает эти слова хорошо одетой женщине, сидящей со стаканом в руке в слишком ранний для этого час дня. Он и сам очень ухоженный, с проницательным взглядом. Ничего общего с теми, кто принимает меня за проститутку на пенсии. «Да», – отвечаю я, бросая взгляд на улицу. Небо словно рухнуло на землю. Может, Милан действительно является центром чего-то, но если смотреть на него отсюда, создается впечатление, что этот город не способен даже пошевелиться – в лучшем случае катиться под откос. – Картина, – произносит незнакомец. – В смысле? – Картина, – повторяет он, указывая на гравюру, висящую над барной стойкой. Известный сюжет: собаки, играющие в покер. – Очень мило, – нехотя отвечаю я. – Всякий раз, как ее вижу, смотрю и не могу оторваться. Я еще раз покосилась на выцветшую гравюру: хоть она и в застекленной рамке, но уже сморщилась и покоробилась. Собаки, играющие в покер. Карикатура или что-то в этом роде. – «Дружеская помощь». – Что, простите? – Так она называется. «Дружеская помощь». – Ах, вот оно что. – Бульдог передает приятелю, сидящему слева, трефового туза. – Верно. – Единственную карту, которой тому не хватало для выигрышной комбинации. – Я не обратила на это внимания. – И однако… – Однако? – Посмотрите на остальных игроков.