– Посмотрела. – Смотрите хорошенько. – Я вижу собак, играющих в покер. Это карикатура или что-то в этом роде. – Семь собак. – Верно. – И все держат карты на виду. Кроме бульдога. – Точно. – У приятеля, которому он незаметно для остальных передает карту, такой же ошейник, как у него. – Как будто бы да. – Но это не единственное, что их связывает. – Вы про тузов? – А? – Про тузов? – Кроме тузов, это еще фишки. – То есть они единственные, кто выигрывает. – Вот именно. – Эти двое – шулера, а остальные – их жертвы. – У них сговор. – Забавно. Я видела эту картину, наверно, миллион раз, но… – «Дружеская помощь». – Теперь это звучит совсем по-другому. – Их двое, и они самые маленькие из всех. И оба ставят на одно и то же число. Впрочем, остальные, похоже, что-то заподозрили. Видите, как они переглядываются? – Да. – На картине запечатлен только один конкретный момент; возможно, мгновение спустя произойдет трагедия. – Колли разъярится и опрокинет стол. – А доберман выхватит пистолет. – Еще немного – и, кажется, я сама окажусь за этим столом. – Кулидж. – Что? – Это фамилия художника. – А-а. – Возможно, он хотел сказать: все мы сидим за этим столом. Может случиться что угодно. Хозяин бара вдруг просыпается, словно у него внутри звякнул колокольчик. «Чертовы нарики…» – ворчит он себе под нос, направляясь в туалет. Незнакомец и я слезаем с табуретов и одновременно кладем на стойку деньги. «Я за вас заплачу», – предлагает он. Но я ухожу, оставив деньги на стойке. Раньше Даниэле всегда говорил: будь он женщиной, из наших знакомых молодых людей предпочел бы Игоря. Теперь он перестал об этом говорить. С каждым днем он все комфортнее чувствует себя в роли пассивного наблюдателя, а ведь еще несколько месяцев назад никому не уступил бы амплуа главного героя. Он принимал продуманные решения, которые открывали путь к переменам. В том, что он говорил, было обаяние смелости – а ведь ради этого и стоит жить. Но теперь он замер в неподвижности, его как будто забыли посреди стоячего болота. «А где во всем этом я?» – спросил он сквозь зубы после одной из ссор. Он словно пешка, которая не может вспомнить не только, какого она цвета, но и где ее доска. Партия будет сыграна за чужим столом. Он не знает, как сказать о том, что чувствует, мне приходится все вытягивать из него клещами; жизнь, которую он не выбирал, надломила его. Лауру вызволили из клетки, но она заперла в клетку нас. Решетки кругом крепкие, тюремщики надежные, как собаки. Моя дочь нравится Даниэле. «Я нормальный», – говорит он с некоторым смущением. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть как все, иметь самую что ни на есть банальную биографию. А еще он беспокоится за Джованни. По сути мы похищаем этого парнишку. Мы скрываем от него правду, а он не скрывает от нас ничего. В его годы искренность так привлекательна. Даниэле представляет, как на исходе вечера он переворачивает блюдечко с чаевыми и считает мелочь. «Этого хватит, чтобы пригласить куда-нибудь Лауру», – возможно, думает Джованни, пренебрегая красотами городского пейзажа. Лаура скользит на коньках по ледяному морю, а мы подо льдом задыхаемся, ловя оставшиеся кубические сантиметры воздуха. Это правильно, пускай все идет как идет. Она оплатила счет, который покрывает любые претензии. Ей невозможно отказать, даже если она попросит огнемет. Ее искалечили, поместили в круг, за пределы которого ей не вырваться. А значит, она права. Она живет, сообразуясь с определенным положением вещей, которое мы не вправе менять, чтобы не нарушить ее душевное равновесие. Лаура – плотина на неведомом океане. Который, несмотря на плотину, все же переворачивает и топит корабли. И прежде всего мой кораблик. К ритму Лауры приходится приспосабливаться. Вначале она идет очень быстро, потом замедляет шаг. Держит перед глазами телефон, как вся молодежь в последнее время. Милан – идеальное место, чтобы отстраниться от всего ненужного; все, кто здесь живет, видят только себя; остальное воспринимается как картина разрушения. Образ Лауры идеально вписан в его горизонт: наклоненная голова, стремительная походка. Она в полном подчинении у своего айфона; бывают моменты, когда она идет через улицу, не глядя по сторонам, с риском для жизни. Потом вдруг достает блокнотик, прикладывает к стене дома и что-то записывает. Пишет с лихорадочной быстротой, как будто узнала какую-то важную новость. Иногда при этом улыбается. Едва шевеля губами, произносит несколько слов. Затем идет дальше. Порой за ужином мы пытаемся обсудить ее будущее: чем ей хотелось бы заняться? Возможно, поступить в университет? Получить диплом? Это, конечно, всего лишь клочок бумаги, но он может оказаться полезным. «Я поняла это слишком поздно, когда мне было уже за тридцать», – говорю я. Она перестает жевать, на секунду устремляет взгляд в никуда. И мы втроем замираем, охваченные тревогой. Но, как правило, ей хватает двух слов, чтобы снять напряжение: «Хочу путешествовать». В ее устах это звучит как пушечный выстрел. В своей жизни она знала только Западную 167 улицу (о которой мы с ней никогда не говорим), железный ящик (о котором мы никогда не говорим) и хаос большого города. Мы снова принимаемся за еду. Но Даниэле пробует продолжить разговор. Есть много профессий, которые дают возможность повидать мир, и он называет десяток из них. Лаура слушает, аккуратно отрезая небольшие кусочки, отправляя их в рот, прожевывая и глотая. Ничто не вызывает у нее энтузиазма. В постели, в темноте, я говорю Даниэле: «Она ни разу не спросила об отце». В этот момент мне кажется, что я падаю в пустоту, но Даниэле вдруг произносит: «Я ведь тоже о нем не спрашиваю». Это удар в спину. Он пользуется подобными средствами, чтобы показать: у него свое отношение к происходящему. Он предлагает заглянуть в прошлое. Много лет назад у меня был другой мужчина, которому я дала то, что сегодня просит у меня он. Я под разными предлогами отказывала, и это далось мне нелегко; возвращение Лауры стало доказательством того, что я лгала; но нельзя осуждать меня за это, ведь он представления не имеет, как я жила все предшествующие годы. Но Даниэле непреклонен. Он меня любит, он не хочет причинить мне боль, только вот… А что «только вот», он и сам не знает. На оборотной стороне моей медали – не грехи молодости, а драма национального масштаба. У Лауры есть еще один рычаг давления: она знает, что так называемый папочка мне вовсе не папа. Ей было четыре года, когда моего отца положили в могилу рядом с его женой. Возможно, она помнит об этом. Его смерть стала для меня огромным горем, и я говорила ей (завязывая хвостики перед тем, как посадить в автобус и отправить в детский сад): «Если бы у меня не было тебя, я не смогла бы жить дальше. Но ты у меня есть». И крепко ее обнимала. У меня было чувство, что она – опора, которая помогает мне удержаться на ногах. Не будь у меня дочери, горе разорвало бы меня на части и разметало осколки. Но Лаура была со мной, называла меня мамой. Она восприняла кончину дедушки с удивительным смирением, какое обычно проявляют маленькие дети в печальных обстоятельствах. Сегодня или завтра человек, с которым она проводила все вечера, должен был исчезнуть, превратиться в надгробный камень. Это он помогал ей делать первые шаги. Учил произносить первые слова. Если моя дочь умеет завязывать бант, это заслуга моего отца. После десятичасового рабочего дня в гостинице я приходила домой и находила их на диване, перед телевизором. Она, уставшая, дремлющая в ожидании ужина. Он, неподвижный и горделивый, как гранитный лев на ступенях собора. Его лицо стало первым из образов мира, запечатленных ее памятью. Он рассказывал ей истории о своих друзьях-литейщиках, художниках по металлу. Они создавали из чугуна гигантские лошадиные головы; их работы еще и сегодня можно видеть на колокольне и на колоннах зданий нашего городка. Я доверила дочь заботам самого доброго человека в мире. Иногда они во время прогулки доходили до крытого рынка, покупали пиццу и съедали ее, сидя на ступеньках у церкви; если начинался дождь, они прятались под портиком. Лаура рассказывала мне о голубях, которым оставляла корочки своей пиццы. Одному из них, с больной лапкой, она даже дала имя. Кажется, Филиппо. Мы были довольны жизнью. Две скромные зарплаты и одна пенсия: бывает и хуже. А потом были похороны. Но кто не привык к достатку, быстро утирает слезы – ему некогда сидеть в кресле и предаваться скорби. Со смертью моего отца мы лишились не только источника дохода, но и неоценимого помощника, который знал, что нужно маленькой девочке. И случилось это в начале лета, когда закрывался детский сад, лишая нас нескольких часов свободного времени (впрочем, мы все равно проводили его на работе). Глупо было вкалывать целыми днями, чтобы иметь возможность нанять няню. Марко так и сказал: «Это глупо». А так наша дочка, как минимум, не забывала, как выглядит мама. Прощаясь с Даниэле, Лаура просто машет ему рукой. Ее желание соблюдать дистанцию он воспринимает как нечто естественное, как результат травмы, нанесенной многолетним заключением. Он соблюдает дистанцию и со мной: если и целует меня, то сдержанно, в щеку. Пока что сказочка о «потерянном и вновь обретенном отце» всех устраивает. Но этот карточный домик может рассыпаться от малейшего толчка, и тогда мой спутник жизни узнает правду, которую я скрывала с самого начала: долгое время я зарабатывала сексом по телефону. Это третья сторона медали. Мы все заложники. Слова, которые Лаура произнесла однажды вечером, были для меня как резкий удар в темноте: «Мне бы хотелось увидеть наш старый дом». Даниэле опускает голову, перестает жевать. Я собираюсь произнести что-то вроде: «Мы над этим подумаем», но у меня не получается. А моя дочь продолжает: «Я хотела бы пойти туда одна». Франческа говорит, что это важная веха: осознание дистанции, возвращение. Лауре хочется замкнуть круг. «Для нее это потребность, – заявляет гениальная психологиня. – Ваша дочь должна закрыть гештальт». Тем не менее, пока я смотрю, как она собирает вещи, во мне все переворачивается. И одновременно какая-то часть меня (наверно, я самая плохая мать в мире) без слов умоляет: «Да уберись ты ради бога, дай мне вздохнуть спокойно!» Даниэле уже несколько месяцев не прикасается ко мне (а когда это случается, мы проделываем все молча, как воры). Я советую ей взять шесть пар носков: она берет две. Надо уложить футболки, куртки: нет, хватит того, что будет на ней. Ведь она едет не на вечность, а всего на несколько дней. Главное – не забыть зарядник для телефона за пятьдесят евро. Вслух я произношу: «Никогда заранее не знаешь, что понадобится». А мой взгляд говорит: «В прошлый раз ты меня не послушала – и исчезла на четырнадцать лет». Когда она уже стоит на пороге, у меня возникает какая-то растерянность, смутное ощущение катастрофы. Возможно, так чувствуют себя матери астронавтов перед запуском. Лаура говорит: «Я пошла» и прижимается щекой к моей щеке, потом к щеке Даниэле. Мы ждем на площадке лифт. Машем рукой, пока закрывается дверь. И моя дочь исчезает в железной клетке. Куклы – Говорю тебе: я ее видела. Она стояла вот здесь, перед домом. – Ну ладно, ладно. – Ты мне не веришь. – А что ты хотела услышать? – В смысле? – Который раз ты это повторяешь… – Она была здесь, на детской площадке. – Как во все предыдущие разы. – Забудь про предыдущие разы. – Ну хорошо. Что мы сейчас должны делать? – Ты мне не веришь. – Верю: Лаура была здесь. Стояла и смотрела на дом. Что мы сейчас должны делать? – Она так изменилась… – Четырнадцать лет кошмара и еще пять после того, как она нашлась. Кто угодно изменился бы. – У нее был рюкзак цвета фуксии. – Прошлый раз был хаки. – Прошлый раз это была какая-то другая девчонка, которая просто проходила мимо. – А сегодня, значит… – Видишь? Ты мне не веришь. – Мартина, я знаю, все это нелегко. – Что именно?