Соломон молчал, опустив глаза, сам понимая, что он уже давно потерял свою душу. Я молчал, понимая, что в чем-то она права. Но также этот поступок Соломона подтверждал мою теорию Капернаума: это мир, в который Бог посылает чудеса, но в Бога большинство все равно не верит. Кира, посмотрев на нас обоих и остановив взгляд на нашем госте, сказала ему: — Я обязательно поеду с вами, но не сейчас. Я обещала Артуру быть с ним весь сезон ураганов и помогать ему. Так что у вас есть два варианта. Один вариант: отправиться обратно без меня сейчас, и я по приходу весны вернусь в Москву. Другой вариант: договориться с хозяином этого места о вашем пребывании здесь, пока мы вместе по весне не отправимся в Москву. Соломон посмотрел на меня, я посмотрел на Киру, а она по взгляду Соломона поняла, что все зависит от меня, и перевела взгляд на вашего покорного рассказчика. Недолго обдумывая решение, я одобрил второй вариант ответа, опять же, отталкиваясь от внутренних своих расчетов моей выгоды, и опять в этой комнате я был большим евреем из всех. Соломон в этот момент задумывался, правильно ли он все сделал, оставаясь тут, так как за целую зиму он мог спасти еще пару больных на операционном столе. Но абсолютно не подозревая о его раздумьях, я подошел к нему и сказал, что все равно за такой короткий срок и по суше он бы не добрался до близлежащего города и не смог улететь, так как погодка тут разыгрывается не на шутку плохая. Я вроде бы успокоил его своим монологом, и мы пошли готовить ему место для ночлега. Спать троим в одной моей комнате я считал диким, но на этаже была еще одна хорошая комната со старым камином. Я хранил там небольшие кучи разного бытового хлама. Там была старая койка времен советского союза, и мы разместили апартаменты гостя прямо там. Соломон был, в принципе, доволен своим жилищем и не жаловался, да и все равно ничего более или менее подходящего на маяке больше не было. Ну, при детальном осмотре, конечно, было, но мы не стали заморачиваться. Шли дни, наш гость мало общался, но много помогал по маяку. По утрам он молился на восход солнца, перечисляя множество имен, и молитвы его продолжались около двух часов. Он помогал мне с рыбой и с уничтожением винного запаса. У него с рыбалкой выходило лучше, чем у меня, и это немного печалило мою гордость. Вечера мы проводили в шумных дискуссиях о жизни, о мире, обо всем, что считалось философией. Соломон редко вставлял свое слово и чаще уходил спать раньше конца нашей с Кирой беседы, но всегда с таким видом, который говорил нам, что ему есть что сказать, он просто не хочет. Женская часть нашего общества постоянно хотела вывести Соломона на разговор, вытащить из него хоть что-то, но он не поддавался. Зато я с крайней напористостью отчебучивал смелые заявления, которые никогда бы не произнес трезвый, да и в приличном обществе. Кире я, без сомнения, нравился, но также ей нравился и Соломон: она была поражена его дисциплиной и сдержанностью. Если меня она уже знала, то наш гость казался ей загадочной и настоящей сильной личностью, которая была готова на ошеломляющие правильные поступки. Я ловил себя на том, что ревную Киру, когда смотрел на нее и видел, как она пытается разговорить Соломона. От этого я переходил на раздражение и некоторую форму ненависти и к Соломону, и к Кире, и тем самым я заметил, насколько эти грязные чувства могут затуманить мозги. Я мог выругаться на Киру или на Соломона абсолютно несправедливо. Но в какой-то из дней мне в голову пришла другая идея. Я решил показать Кире что-то из своих запертых в шкафу рукописей и посмотреть, как она отреагирует. Но в осознании того, что я, как подросток, сначала ревную, потом ненавижу, а потом пытаюсь исправить себя, я пришел еще к одному умозаключению. Я был влюблен в Киру. И когда я смог признаться себе в этом, то понял, что она ничего такого не делает по отношению к Соломону, что действительно могло бы пробуждать во мне доказанную ревность. Я понял, глядя на нее, что она разглядела в нем, что я не смог: она увидела в нем такого же душевного инвалида, как и все мы тут, на этом маяке. Только я со своим затуманенным мозгом не понял, что она пыталась помочь и ему, как и мне, когда только приехала. Тогда я отошел от своего малодушия и прильнул помогать ей. Она очень обрадовалась, когда через пару дней после своих истерик я начал больше уделять времени разговорам с Соломоном, пытался вытащить его на вечернюю дискуссию по той или иной теме. И в один из таких вечеров после трудного дня я заметил ее взгляд на себе, когда в очередной попытке вытащить из Соломона его мнение о российском правительстве, он все же кратко высказался. Он что-то начал говорить, как сейчас помню этот момент, но, увидев ее взгляд, я не мог больше его слушать. Эти глаза, наполненные жизнью, смотрели на меня и видели насквозь. Я не хотел скрыть свои мысли, защититься от этого взгляда, я хотел полностью отдаться этому человеку. Это был взгляд теплой привязанности, доверия, симпатии, в этом взгляде было видно детскую надежду, непоколебимую веру, добрую любовь. Нет, не так, как жена любит мужа: как человек любит человека. Это было тепло и приятно. Я не знаю, каковы были мои глаза в этот момент. Но, кажется, в них было видно заживление дыры в моей душе, и пустота просто терялась под воздействием зарождающейся во мне любви. Когда я пришел в себя, Кира все еще смотрела на меня и, в конце улыбнувшись, медленно перевела взгляд на Соломона, иногда бегло и игриво возвращая глаза на меня. Он уже договаривал свою речь, из которой я только разобрал последние строки. Кажется, он говорил, что во всем мире одно и то же. Я, конечно же, не стал с ним спорить и согласился, потому что не слышал и половины сказанного им. Он с одобрением кивнул мне и одним глотком выпил свое вино, пожелав нам спокойной ночи. В комнате остались только я и Кира. Мне было интересно, о чем она думает в этот момент после такого продолжительного взгляда на меня, который так и был окутан чувствами. И тогда я прямо спросил ее: — Кира, о чем вы сейчас думаете? Мне очень интересны ваши мысли. Она ни на секунду не запнулась и, снова взглянув на меня, но уже не так, как в тот волшебный раз, еле слышно сказала: — Кажется, я влюблена, Артур! Я на момент ужаснулся, потом сердце мое екнуло, а небо за окном на секунду упало в Охотское море. Меня будто напугали, и я переспросил у нее дрожащим тонким голосом, еле различая свою речь от громкого стука сердца в моей груди: — Повторите, пожалуйста, я не расслышал. Кира повторила чуть громче прежнего: — Кажется, я простужена, Артур! — Вы сказали «простужена»? Точно, вы сказали это слово! — Я не заметил, как я снова стал называть ее на «вы», как в самом начале нашего знакомства. — Да, Артур, я простужена! Простужена… — тихо повторила она. Не отрывая взгляда от меня, она все повторяла: — Простужена, заболела. У меня затряслись руки, и я, пытаясь успокоиться, держал их между коленями. Тогда мандраж рук передался всему телу, и я тоже ощутил простуду. Кира, глядя на меня, не понимала, что происходит. — Артур, что с вами? — спросила она, подкатывая себя в своем кресле ко мне. Я не мог собрать мысли в кулак, говорил ей все, что происходило у меня в голове. Рассказал ей о вновь вспыхнувшей ревности. О том, что она сказала, что влюблена. И в конце я добил свою непонятную речь вопросом: — В кого вы влюблены, Кира, кем вы простужены? Кира, удивленно глядя на меня и не понимая толком, что происходит, заботливо сказала: — Артур, вы неправильно поняли меня. Я не говорила, что влюблена, я сказала, что думаю, что простудилась и заболеваю. Несомненно, она успокоила меня этим ответом, ведь я, с уже присущей мне самооценкой, подумал, что если она и влюблена, то не в меня. И цепная реакция хаоса проникла в меня, и произошло то, что произошло. Кира еще раз посмотрела мне в глаза и взяла меня за руку. Я положил свою руку на ее, и мы так просидели, пока Киру не начало выключать от сна. Тогда я встал и положил ее на кровать, и в окнах маяка выключился свет. Утром я страдал от похмелья и от мысли, что Кира теперь понимает, что она мне небезразлична. Пускай я на прямую не признался ей в своих чувствах, но все же там бы и ребенок понял, что произошло вчера. Пускай и из-за вина я смутно помнил последовательность, но ее взгляд я помню по сей день. Кажется, от количества выпитого мной слух сыграл со мной злую шутку и раскрыл всю мою червовую колоду. Когда она проснулась, то заметила, что я уже не спал и смотрел на нее. Она пожелала мне доброго утра, и я с поддельной улыбкой кивнул ей и пожелал то же в ответ. По звукам с улицы мы оба поняли, что Соломон уже работает во дворе. Интересный факт: он делал всю работу за меня, за себя и за Киру и уже к обеду подходил и спрашивал, что ему сделать еще. С моими грибами и рыбой он вообще быстро справлялся, и я уж говорил ему, чтобы хоть заботу о грибах на себя не брал, но он все равно делал все по-своему. Его подход к работе вообще был очень серьезным: что раньше я делал неделю, он выполнял за два утра. За месяц пребывания на маяке мы с ним обновили это место на пятьдесят процентов. Множество дыр, завалы в подвалах, расчистка комнат, даже внешний вид маяка снаружи — все было сделано. С Кирой о чувствах мы больше не говорили, но когда я думал о ней, то превращался в ребенка, который, даже если ты ему будешь намекать годами о своей любви, все равно не поймет, что чувства взаимны. Конечно, Кира ни на что не намекала, а просто иногда трогала мою руку и так же нежно смотрела, но тогда я думал, что она так смотрит и на Соломона, и не мог разобрать, что мне дальше делать по отношению к ней. Думаю, тут и всплыла моя трусость. Первое — я не мог определиться, чего хочу, второе — не мог понять, что она ко мне чувствует, или спросить, третье — не мог решиться признаться ей или хотя бы поговорить на эту тему. Соломон со временем стал больше общаться с нами и сам высказывал позиции в темах, о которых я даже не додумывался. Теперь наши споры о жизни продолжались гораздо дольше, и каждый день мы уходили спать без сил. С Кирой я стал более зажатым и почти не говорил с ней наедине, как раньше. Мне было тяжело настроиться и собраться, потому что, откровенно говоря, влюблен я был, как школьник. Но чувство любви и привязанности ломало все негативные рассуждения о жизни, что раньше были в моей голове. Правильно говорят, когда по-настоящему любишь, и в болоте хочется жить. Кира не подавала виду, что неудобства между нами не было, но от того, что я создавал это неудобство, я видел, что ей тяжело с этим бороться. Бывало, что я уходил в подвалы и проклинал себя за трусость и за то, что я не могу подойти и просто поговорить с девушкой, в которую влюблен. Не знаю, как долго это протерпит она, я все не мог понять, любит ли она в ответ. Я боялся того, что сезон ураганов закончится, и они уедут и не вернутся. Она не вернется. Я так этого боялся и понимал, что мне нужно с ней поговорить до того, как она уедет, иначе я лишусь ее навсегда. А это было как раз то, что я больше всего боялся на нынешний момент своей жизни. Лишиться любви, которую я никогда не чувствовал и которая заливала мое сердце сейчас так же страстно, как вино заливало мою печень. И вот начало конца приблизилось: волны поднимались выше, ветры дули дольше, дожди подбирались все сильнее и сильнее, грозы, молнии, кромешная тьма врывались на эти территории и уносили весь свет и жизнь. Меня грело чувство любви, но глядя на Соломона, я терял рассудок. Он стал очень грустен, и я не мог подбодрить его. Кира смотрела в ночную стужу, в окно, и в отражении ее изображение на стекле казалось мертвым. Но когда она поворачивалась и смотрела на меня, жизнь возвращалась в ее глаза, хоть и ненадолго. Холода в этих землях были не то что запредельными, но из-за влажности и продувающих ветров были невыносимы, и выходить на улицу мы решались крайне редко. Конечно же, и без хороших дней не бывало, но это было в соотношении пять на сто. Как-то ночью я не смог удержаться на кровати: мне почудилось, будто маяк вырвало из каменного основания и он катался, опрокинутый, по волнам океана туда-сюда, то утопая, то всплывая, напоминая пустую бутылку. Меня тошнило изо дня в день, моих жильцов тоже, молния сверкала с такой силой, что затмевала солнечный свет. Такое сверхъестественное мучение продолжалось неделю. Никто из нас не вставал на ноги, и я подумал, что это давление и магнитные волны. Мы так ослабли, потому что не ели и не пили. А как там Соломон в соседней комнате, мы слышали только по его крикам в ночи. Мне казалось, что земное притяжение ушло, и когда земля переворачивалась, мы переворачивались вместе с ней, как крупинки сахара в трясущейся банке. А в предпоследнюю ночь ветер дул так, что мне казалось, что камни в стене маяка меняются местами и я слышу, как люди, жившие здесь до меня, общаются между собой. Но на утро восьмого дня все прошло, и я первым смог подняться с пола на локти, истощенный и почти безжизненный. Я подполз к Кире и увидел, что она была очень плоха — еле могла дышать. Но сильнее я ужаснулся, услышав бормотания Соломона из коридора. Я ни на йоту больше не двинулся, пока дверь не отворилась и перед нами с Кирой не стоял наш еврей. Он бешеными глазами посмотрел на меня и только спросил: — И что, тут такое каждый сезон ураганов? Я, не замедляясь, с тяжестью в голосе ответил: — Это первый раз, до этого было не так. Но это все, что я смог сказать нашему другу. Это было правдой наполовину: ровно десять лет назад с момента, откуда начинается моя сегодняшняя память, я испытывал что-то подобное, лежа на полу в холодных подвалах. Но тогда было намного легче, чем сейчас. Конечно же, я никогда не расскажу этого своим новым друзьям. Соломон что-то пробормотал и пошел, как я понял, вниз по ступенькам. Я, собравшись с силами, дотянулся до стоящей на полу наполовину пустой бутылки воды и, открыв, глотнул немного, потом дал Кире. Она очень слабо, но смогла попить. Это был божественный глоток воды, он был исцеляющим эликсиром. И через мгновение перед нами снова стоял Соломон с двумя хлебцами. Мы подняли Киру с пола, перед этим подняв меня, и уложили ее на кровать. Осмотрев комнату, я понял, что это было не по-настоящему, потому что все стояло на своих местах, только мы, люди, пострадали от этого непонятного нам явления. Сезон ураганов продолжался. Через пару дней после происшедшего мы, восстановившись, наконец, смогли провести вечер не молча, и каждый хотел понять, что это было, и высказать свои предположения. Нам было нелегко оформить мысли в слова и еще тяжелее — произносить их вслух после десяти дней молчания. Я уверен, что всем было так же плохо, как и мне, поэтому не решался начинать ныть, как я обычно это делал. Будто бы дементоры из «Гарри Поттера» залетели к нам на огонек и забрали всю радость со смыслом. Но в этом вечере был большой плюс: я наконец услышал голос Киры, слабый, но четкий, и звучал он как приговор. Это был вопрос, вопрос растерянности и непонимания: — Что это было? Я ответил не сразу, хоть и сильно хотел. А Соломон смотрел на меня вопросительным взглядом, будто я больше всех знал. По его взгляду было понятно, что он меня в чем-то винит или, может, подозревает, будто я знал, но не предупредил. И как ни грустно это было, он был прав в своих подозрениях. — Я думаю, что ураган вызвал странную магнитную бурю, — проглотив комок слюны, скопившийся от волнения и ответственности, сказал я. Но наш дорогой Соломон прервал меня: — Это было похоже на действие радиации. Он посмотрел на меня вперемешку с утверждением и вопросом одновременно. — Я, конечно, не специалист в радиации, но, может, ты и прав! А что думаешь ты, Кира? — не без краски на лице спросил я. Она недолго помолчала, и по ее выражению лица было понятно, что у нее есть и своя версия. — Знаете, ребята, это было похоже на действия аппарата МРТ, когда в твоем организме много инородного железа. Вот именно так из меня будто выдирало жизнь. Услышав ее слова и переварив их, но не сразу, я почувствовал, как на мои глаза навернулись слезы сожаления за то, что этот маяк подверг ее этим мучениям. Кира заметила мои слезы, ведь она замечала все, что со мной происходило. Женщины чувствуют любовь, но также чувствуют и пренебрежение или плохое отношение к ним, и Кира чувствовала мою любовь к ней. Я же, как подобает любому недалекому мужчине, не понимал вообще ничего, что касается ее чувств. Мне казалась, что она любит меня в ответ, но через минуту мне было не по себе, будто я ей противен. От этого мое решение признаться ей отодвигалось на неопределенный срок. После того как все высказались своими краткими предположениями, Соломон достал бутылочку моего вина и разлил по бокалам. Это было хорошее времяпрепровождение, особенно после того, как высказали то, что это могла быть радиация. Сегодня бокальчик выпила и Кира. Нет ничего лучше вечера, проведенного в уютной компании с друзьями. После этого началась оживленная дискуссия по поводу мирских современных благ. Я доказывал всем, что современное оборудование губительно развращает всех. Соломон говорил, что без оборудования медицина мертва. Ну, а Кира, по ходу, от того, что давно не выпивала, погрузилась в быстрый сон, хотя и успела всем напомнить, что в России не может быть хорошей медицины. Чем, между прочим, могла бы и обидеть нашего друга, если бы он был более обидчивым человеком. Вот так проходили и последующие дни нашей жизни. Каждый день мы работали внутри маяка, потому что погода желала оставлять лучшего, а вечера коротали за бутылочкой. Кира, в отличие от нас, больше не выпивала, а добилась ключа от шкафа с моей писаниной и читала, не прекращая, при этом ее лицо испытывало самые разные палитры эмоций. Мы с Соломоном хорошо сдружились и, когда на наши земли приходила более-менее хорошая погода, часто прогуливались на катере вокруг маяка, заходя на Сахалин, стреляли снежных зайцев, а Кира после ругала нас за бесчеловечность, а вечером помогала готовить подливку из этого же зайца. Соломон оказался хорошим стрелком: пока я бесцельно стрелял в снег, он одним хорошим выстрелом мог уложил зайца на большом расстоянии, что немало удивляло меня. Но время конца сезона приближалось, и от этого в моей душе постоянным гостем была грусть. Я отчетливо понимал свое бессилие и еще лучше понимал свою любовь. Я также понимал, что если я не признаюсь ей, то Кира уедет и, скорее всего, больше не сможет вернуться, потому что Москва — это абсолютно другой мир и, что таить, мир очень далекий. Я не мог замотивировать себя на поступок признания: просто я настолько привык быть один, что даже любовь не могла меня развести с этим одиночеством. Одиночество в тандеме с трусостью и ленью не давали мне сделать шаг к своей любви, а понимание того, что она могла быть невзаимна, строило внутри меня такие преграды из воздуха, что я просто меркнул и затухал. Я даже малодушно сдавался и уверял себя, что зря она приехала, лучше бы я не видывал ее никогда, но в ту же секунду смотрел на нее, как она читает тот ужасный бред, что я пишу, и улыбается. И во мне загорался огонь любви, но этот огонь так же быстро тух, когда на него надвигалась волна моей трусости. Вот такие вот войны шли внутри меня, и даже когда я замечал, как она на меня смотрит, я не мог решить, как она ко мне относится. И в такой манере подобрался конец их пребывания на маяке. Время безжалостно убило месяцы и недели, и вот последняя неделя перед отъездом. Кира в эти дни перестала читать, что я писал, и с грустью и тонкостью взгляда смотрела на мое притворное безразличие, одновременно осуждая меня глазами за мою нелепую, тупую, ужасную, никчемную, презренную трусость. Она будто уже сама молча говорила мне: «Скажи, скажи то, что ты теребишь в своей душе! Скажи, как любишь меня и не хочешь моего отъезда!» Но все это говорила она, а не я, и притом молча. Ее глаза жаждали моего внимания, ее поведение говорило «обними меня». Но я все так же боялся и не мог даже себя обмануть… В итоге я понял, что даже самая плохая женщина, самая порочная женская душа не должна быть с таким слабым человеком, как я. А Кира заслуживала большего. Ее душа, чистота ее, безгрешность заслуживала как минимум такого же, как она, смелого, сильного, непритворного, открытого, любящего и не боящегося эту любовь проявлять человека. Это был не я — я был полной противоположностью, я был грешником с грязной трусливой душой, сын сатаны, настолько лицемерный, что даже себе врал и не понимал этого, гордый, упрямый. Во мне нашли пристанище и теплый дом все пороки, жившие в людских душах. И все это я понял только сейчас, глядя на нее, на эту чистую душу. На моих глазах снова появились слезы, и Кира их снова заметила. Она подкатила ко мне коляску и взяла меня за руку. Молча перебирая мои пальцы, она сказала: — Я буду скучать по вам! Вы очень теплый, хороший и талантливый человек. Вы тот, кто будит во мне улыбку. Вы тот, кто все это время заботился обо мне. И вы тот, кого я буду помнить всю жизнь, и вы тот, кто должен публиковать свои книги. Вы красивый и нежный человек. Правда, вы много пьете. Но вы все равно стали мне добрым другом. Она усмехнулась при этом, а я приятно улыбнулся, почувствовав аромат ее духов — вишневого ликера. И она продолжила, а я думал, насколько же отличаются наши мнения обо мне: — Я бы снова хотела вас увидеть, когда смогу ходить, и если Бог даст этому произойти, хотела бы позвать вас на свидание в хороший ресторан. Мои глаза непроизвольно снова налились слезами. И я, понимая, что не смогу и слова вытянуть из себя, попытался сказать: — Я очень сильно вас… Я что-то непонятное пробормотал и хотел повторить более понятно, потому что Кира ничего не могла разобрать в моей речи. Но у судьбы были другие намерения, потому что крик Соломона прервал мои страдания: — Корабль! Корабль, Артур, корабль! — кричал Соломон, разрываясь откуда-то сверху. Я вскочил и выбежал из комнаты, оставив Киру одну — не понимающую, что я хотел сказать. Я вбежал по лестнице вверх, к огню, где стоял Соломон, вытер слезы и увидел на горизонте старинный черный бриг. У меня был бинокль, и я посмотрел на корму корабля: там было жуткое название «The dead Widow». — «Мертвая вдова», — перевел я. Соломон посмотрел на меня с интересом, а потом снова на черные паруса. «Мы будто в восемнадцатом веке», — подумал про себя я. Соломон снова посмотрел на меня и сказал: — Что-то тут не так, мой друг. Я не чувствую груза на своей душе. — В смысле — груза? — возразил я в полном недоумении от его слов.