Часть 4 из 66 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Славик был хорош. Слегка наметившийся живот его не портил, а скорее придавал уютный домашний вид. Ей нравилось гладить его по непослушным кудрям, будто большого кота. И еще Славик очень хорошо целовался.
– Уже не надо, я заказал пиццу.
– Отлично! С чем? Грибы или колбаса?
– Грибы.
Они стояли в дверном проеме комнаты так близко друг к другу, что Лина могла чувствовать кожей его дыхание. Она провела пальцами по его щеке.
– Посмотрим сериальчик под пиццу или сначала полежим? – игриво спросила она.
– Пиццы нет. – Славик чуть повернул лицо, чтобы не чувствовать ее пальцы на себе.
– В смысле?
– Я тебе говорил, что был голодный. Заказал пиццу и съел. Я же не знал, во сколько ты соизволишь явиться на этот раз. Может, вообще заночуешь в своем офисе!
Лина отстранилась. Претензии любовника больно кольнули. Да, в них была доля правды. Она могла забыть о времени, когда работала. Могла сорваться на интервью в другой город, не оставив даже сообщения. Но ведь она всегда знала, что есть Славик, что есть их жизнь. Знала, что, когда придет домой, он будет здесь. Такой мягкий, такой теплый.
– Зачем ты так?
– Как?
– Как будто не знаешь, что я работаю.
– Я тоже работаю! – с вызовом сказал Славик, складывая руки на груди. – И не меньше, чем ты. Сейчас вообще можно работать не выходя из дома.
– Только не журналистом, – возразила Лина. – Ты же понимаешь…
– Да кому на хрен сдалась эта твоя журналистика? Кто сейчас вообще читает новости? Все, что хочешь, можешь найти в сетях.
– Не все. Сегодня нашли убитую девушку…
– Ой, все! – перебил Славик, отгородившись раскрытой ладонью. – Хватит! Не хочу слушать про какую-то там убитую девушку на ночь.
Лина вздохнула. Они стояли так близко, но были будто чужие люди. Ей так хотелось, чтобы не было этого разговора, чтобы он просто обнял ее.
– Слава, – тихо позвала она, положив руку ему на плечо. – Слав, хочешь, я пожарю картошки?
– Нет.
– Или давай сходим куда-нибудь? – Пальцы женщины пробрались под его рубашку, нащупав жесткие завитки волос на животе.
– Господи! Да что с тобой не так? – взвился Славик.
* * *
– А что с вами не так?
Валентин Игоревич мягко и пытливо смотрел из-под очков в тонкой оправе. Кабинет психоаналитика окутывал уютом. Нежно-персиковые стены, невесомые тюли и плотные шторы бежевого цвета с невнятным золотистым узором. Книжные полки с безделушками, фигурками животных и персонажей фильмов и мультиков. У окна солидный старый тумбовый стол с винтажной лампой под зеленым стеклянным абажуром. Чуть в стороне от двери – два удобных кресла и торшер. Здесь было спокойно.
– Со мной не так примерно все. – Лина улыбнулась, но вышла кривая усмешка.
– Хочу вас заверить, что это абсолютно нормально. С большинством людей все не так, но они либо не хотят в этом признаться, либо не понимают этого.
– Значит, работы у вас хоть отбавляй?
– Не жалуюсь. Но вы ведь пришли не для того, чтобы говорить обо мне?
– Определенно не в этот раз, – кивнула Лина.
Зачем же она здесь? Сидит в кресле перед совершенно незнакомым мужчиной и собирается просить его помощи. Может быть, потому, что еще немного, и она просто сойдет с ума.
– А хотите чаю? – спросил Валентин Игоревич. – У меня есть прекрасный пуэр. Друзья привезли из Китая.
– Да, спасибо.
Психоаналитик легко поднялся из кресла и прошел к двери в приемную.
– Ирочка, сделай, пожалуйста, чай.
– Хорошо, – отозвалась секретарь.
– Пуэр ведь закапывают в землю на сколько-то лет? Там, где я выросла, за такой чай пришлось бы плохо. Разве можно что-то закапывать, а потом откапывать и пить? Это ересь.
– Ну а как же картошка?
– Картошка от Бога. – Последнее слово встало колом в горле.
– У вас с Богом какие-то неприятные ассоциации? – Валентин Игоревич был прекрасным психологом, тонко улавливающим чужое настроение.
– О! – протянула Лина. – У меня странные отношения с Богом. Мне всегда полагалось любить и бояться его. И я изо всех сил старалась. Но слишком часто у меня не получалось.
– И что происходило, когда у вас не получалось?
– Происходило… – Лина сцепила ладони в замок.
Холодный озноб пробежал по ее спине от воспоминаний. Она не заметила, как после легкого стука открылась дверь и секретарь принесла небольшой поднос с двумя чашечками. Валентин Игоревич взял свою и приготовился слушать.
Детские воспоминания бывают размытыми, отрывистыми, порой про такое, чего не было на самом деле. Они сплетены из снов, чьих-то рассказов, неосознанно присвоенных историй друзей и знакомых, фильмов и мультфильмов. Воспоминания, закрепленные на фотографиях, ярче. Можно помнить день, когда сделан снимок. Можно помнить события. А можно не помнить ничего.
И Лина очень хотела, всегда хотела ничего не помнить о своей прежней жизни. Ностальгии это не вызывало.
* * *
– Мне никогда не читали детскую Библию. Ну знаете, ту синюю толстую книжку с яркими картинками, которая в середине девяностых была буквально у всех. В ней простыми словами, как сказку, рассказывали о сотворении мира, о падении Адама и Евы, о заветах, о распятии и воскрешении. Легко, интересно. Так, чтобы ребенок понял, даже если читает эту книгу сам. Я узнала о ее существовании гораздо позже.
Мне читали настоящую Библию. И Евангелия. И жития святых. Монотонно, скучно и непонятно. Я четко помню отца, который сидит за столом у моей кровати и читает вслух о Лазаре. А я лежу и смотрю на огонек лампадки. И на темные иконы, которые почти целиком занимают всю стену нашей большой комнаты.
В деревне, в общем-то, никогда от Бога не отрекались, даже при Советах. А когда снова стало можно молиться и верить, люди в открытую стали ходить в церковь. Почти в каждом доме снова появился красный угол с рушником и иконкой.
А у нас стена. То, что это очень странно, я тоже поняла гораздо позже. В детстве мне казалось, что так у всех. Что все знают молитвы и читают такие книги. И что Бог смотрит на всех.
На меня Бог точно смотрел с пристрастием. Я должна была помнить об этом каждую минуту. Бог, с которым меня познакомили совсем крошкой, – нетерпимый, злой и жестокий. Карающий за любую шалость или провинность. Чего уж говорить про меня, если он не пожалел своего сына?
А раз Бог не жалел свое дитя, то почему родители должны относиться ко мне иначе?
Троица выпала на начало июня. Было жарко и душно. Горели все лампадки, и от запаха ладана мне было нехорошо. Мать, как обычно, наряженная в темную длинную юбку и кофту с рукавами. Отец в темных лоснящихся брюках и черной рубашке. И я в глухом платье, из которого почти выросла. Семья. Стоим на коленях перед иконостасом. Отец чуть впереди, густым басом читает псалтырь. Бьем поклоны до выскобленного пола.
А жирная муха с зелено-синим брюхом бьется в стекло. Глупое насекомое никак не может понять, что открытая форточка немного выше. А через стекло совсем никак нельзя пробиться на улицу.
Там, на улице, светит солнце. Распустилась яблоня, и пахнет так вкусно. На улице легко дышать и можно смотреть на облака. Или через дырку в заборе, которая сразу за кустом смородины.
Бжж! Бжж! Бжж! – муха все долбится в стекло.
«Интересно, не болит ли у нее голова?» – думаю я.
И тут меня поднимает за ворот платья неведомая сила. Встряхивает так, что зубы стукаются друг о друга. Я прикусываю щеку изнутри. Вкус крови.
– Негодная девчонка! – прямо мне в лицо шипит мать.
Такой разгневанной я вижу ее впервые. Она могла прикрикнуть на меня, если я путала буквы. Могла больно дернуть за руку, когда я забывала слова молитвы. Могла так посмотреть на меня, когда я глядела на других детей, что мне хотелось тут же скрутиться в комочек и спрятаться в углу своей кроватки.
– Чем ты занимаешься?
От страха я забываю слова. Просто стою и моргаю, чтобы не заплакать.
– Я тебя спрашиваю? – Мать хватает меня за руку, сильно сжимает и тормошит.