– Прекрати! Что ты делаешь? – закричала Журавлева. – Ты даже не представляешь, что я собираюсь делать, Магдалина! – приблизившись, прошептал он ей на ухо. – Даже не представляешь. – Отвяжи меня, и мы поговорим. – Лина скосила глаза, чтобы посмотреть на брата. – Теперь ты желаешь со мной поговорить. Как это мило, сестричка! – горько расхохотался Матвей. Он дернул Лину за волосы и резко придавил ее голову к матрасу. И продолжал давить, вминая в пружины. Губы его сжались в тонкую бескровную нить. Лицо застыло в брезгливой гримасе, полной злости и гнева. – Наконец-то ты заметила, что есть кто-то, кроме тебя! * * * – Разница в восемь лет в детстве кажется пропастью. Нет общих тем и интересов, разные уровни, разные жизни. Ты не замечала меня. Ну а кто я такой? Какой-то мальчик, которому тоже тяжело и больно. Мальчик, которому нужна сестра. Старшая сестра, которая защитит, поддержит, подскажет. Родной человек. Самый родной, кроме родителей. Я сразу понял, что ты что-то задумала. Тогда, в тот самый день, когда мать привязала тебя к кровати, а отец хлестал ремнем, цитируя Библию. Этот звук – удар ремня по коже, – он был повсюду. Я прятался под столом, закрывал уши руками, но он проникал в меня. Твой крик, сначала тихий, потом оглушающе громкий, навзрыд, сипение, хрип – и тишина. Я так сильно прикусил кулак, чтобы не закричать вместе с тобой, что прокусил руку до крови. И эта кровь текла по моему подбородку, а я ее не замечал. Маленький мальчик, всего десять лет. Всего десять, Магда! Я так боялся выбраться из-под стола. Я видел, как ты лежишь на своей постели вся в крови. На меня твоя кровь тоже попала, смешалась с моей собственной и сделала нас еще ближе. Одним целым. Твоя боль стала моей болью. Твой страх – моим. Я до рези в глазах вглядывался в твое тело. Мне важно было видеть, как ты дышишь. Едва-едва, через разбитые губы. Твои волосы закрывали почти все лицо. И я хотел их поправить, но не мог двинуться с места. Мне казалось, что, если я пошевелюсь, ты умрешь. Просто потому, что в нашей тесной комнате не хватит места для двоих. Я просидел под столом всю ночь, охраняя тебя. Я так любил тебя, Магдалина! Я хотел забрать половину твоей боли, всю твою боль, лишь бы ты открыла глаза. Я молился. Ты знаешь, я умею молиться. Часами повторял слова, просил Бога, умолял Его, давал обеты. Только бы с тобой все было хорошо. Мать, отец – они не понимали тебя. Я знал, ты другая, тебе тесно в нашем маленьком уютном мире. Я знал, что Бог для тебя обуза, повинность, которую ты отбываешь. И все равно я просил Его спасти тебя. Ты не помнишь, но я приносил тебе воды, пока родители не видели. Вливал немножко в твой рот, а остальное выпивал сам, чтобы никто ни о чем не догадался. Я не мог тебе помочь. Не мог просто взять и отвязать твои руки, не мог накрыть тебя, не мог позвать на помощь. Потому что все в Его руках. Я так думал, я верил. Три дня я был рядом. В одной комнате с тобой. Я лежал на кровати напротив и смотрел, как ты дышишь. Мне и в голову не приходило, что рассматривать голое тело сестры грех, пока мать не застала меня за этим. Я стоял на коленях у твоей постели. Меня не смущал запах, ведь ты писала под себя. Я протянул руку и убрал волосы, которые прилипли к твоему лбу. – Прелюбодей! – Мать ворвалась в комнату. Она схватила меня за шиворот и поставила на ноги. Ворот рубашки затрещал, но не порвался, а лишь хорошенько сдавил мое горло. – Бесовское отродье! – кричала она, волоча меня за собой. Я не сопротивлялся. Не было в этом никакого смысла, ты ведь сама знаешь. Я лишь не понимал тогда, почему мать так разозлилась. Она тащила меня через весь дом, не заботясь, что я не поспеваю, что ударяюсь обо все углы. Вот мы на улице. Ты помнишь, какой тогда был промозглый декабрь? Ветер, который выстужал до костей. Деревья трещали от мороза, а птицы замерзали. Называя меня чудовищными словами, призывая Бога в свидетели, мать завела меня за дом. Там она или ты стирали белье. Такое место, которое никто из соседей не увидит. Мое наказание. Я должен был стоять и молить о прощении. Каяться в грехе. В смертном грехе. Мальчик десяти лет от роду. Чистый, непорочный, не видящий в сестре женщины. Но обвиненный в этом. Я стоял на ветру в рубашке и штанах. Носки быстро промокли в снегу, потом замерзли. Сложив руки в молитве, я смотрел, как с неба начинает сыпать снег. Низкое небо, тяжелые тучи, колючие крупинки, что иногда ярко сверкают в фонарном свете. Бог был в тот день слишком далеко. Он не слышал, как я зову. Как плачу от холода, и слезы замерзают на моих щеках. Все тело покалывает, немеет. Я переминаюсь с ноги на ногу, чтобы хоть как-то согреться. А еще я молюсь за тебя, Магдалина. Я прошу, чтобы с тобой сейчас, пока я здесь, ничего не случилось. Ведь меня нет рядом, а ты можешь просто перестать дышать. Ты так нужна мне! Наверное, это было первое и единственное чудо за всю мою жизнь. Я почти не болел после нескольких часов на морозе. Я воспринимал это чудом и благодатью еще очень долго. Пока не начал взрослеть. Понимаешь? Не все тогда прошло без последствий. Или это материнское проклятье было таким сильным, что у меня ничего не работает? Ни на сестру, ни на какую-то другую женщину. Я как ангел. До сих пор непорочен. Но тогда я, дрожа от холода, не чувствуя пальцев, носа, щек, вошел в комнату. Тебя развязали, перестелили постель, кое-как одели в сорочку и накрыли. Я помню, что даже раны твои перевязали, чтобы они не кровили. Лежа в своей постели, пытаясь согреться и не сильно клацать зубами, я был рад. По щекам катились слезы от того, что к телу возвращается чувствительность и меня всего словно колет раскаленными иглами. И от того, что Бог услышал мой маленький голос. Он спас тебя. Вот тогда ты стала другой. Не той, что я знал тебя прежде. Еще сильнее, молчаливей. Я любовался тобой, пока никто не видит. Как же мне хотелось иметь столько мужества и сил, как у тебя. В тебе всегда был этот стержень. Мне хотелось, чтобы ты впустила меня в свою жизнь. Рассказала, что пишешь в тетради, которую всегда носила с собой. Прошли месяцы. Ты стала совсем взрослой и какой-то отстраненной. Помню, как мать и отец относились к тебе. Я был восхищен. Ты не ломалась, ты продолжала жить, как прежде. Ходила в школу и делала привычные домашние дела. Смогу ли я когда-нибудь стать достойным тебя? Стать твоим другом? Возьмешь ли ты меня с собой? Да, я понял, что ты хочешь уйти. Уйти насовсем. Это было понятно по твоему взгляду. Ты решилась. А еще я видел, как ты тайком выносишь из дома свои вещи. Я видел твой тайник у забора. Но никому ничего не сказал. Знаешь почему, Магда? Потому что я ждал, что ты заберешь меня с собой! Той ночью ты думала, что я сплю. Ты оделась, положила свой крестик на подушку. Раскрыла окно и легко влезла на подоконник. Я лежал с открытыми глазами и смотрел на тебя. «Вот сейчас, – думалось мне, и дыхание замирало в груди от предстоящего восторга, – вот сейчас Магда протянет мне руку. Она возьмет меня за руку крепко-крепко и уведет из этого дома». Разве ты не видела, как мне было там плохо? Как нам обоим было плохо, Магда? Ты ведь прошла через то же, что и я. Ты просто выпрыгнула на улицу, не оглянувшись! Ты оставила меня с ними, нашими родителями. Одного. Совсем одного в этом доме. Я бросился к окну. Но не мог позвать тебя, потому что горло будто сдавили холодные пальцы. Ни закричать, ни вдохнуть. Отчаяние. Я смотрел, как в ночи тенью мелькает твое темное платье. Ты ускользнула, растворилась, будто никогда и не было у меня старшей сестры. * * * – Ты хоть представляешь себе, что я тогда чувствовал? – Матвей снова ухватил Лину за волосы и потянул, чтобы заглянуть ей в глаза. – Я не знала. – Журавлева плакала. Плакала искренне, переживая снова все, что было в те месяцы перед побегом из дома. – Ты знала, – он был непреклонен, – ты все знала. Ты просто не воспринимала меня. Ну кто я такой? Мальчишка? Никому не нужный, забитый, сопливый пацан. – Перестань… – Закрой свой рот! – делая на каждом слове ударение, прокричал Матвей. Он оттолкнул Лину. От ярости ноздри его раздувались, как у разъяренного быка. Он размазывал по скулам непрошеные слезы. Воспоминания, пробудившие в нем маленького мальчика, померкли. Остались лишь обида и желание отомстить. – Ты всегда была эгоисткой, Магда. Весь наш дом, весь мир, все вообще должно было вращаться вокруг тебя одной. Только ты! Только твои мысли и чувства. Ты одна. Одна против всех и каждого. Такая стойкая Магдалина, которая встречает испытания с честью! Тебе было плевать на меня. Всегда плевать! – Матвей! – Не смей! Слышишь! Не смей что-то мне говорить. Мужчина привычным движением расстегнул ремень на джинсах и одним резким, сильным движением выдернул его из шлевок, отрывая одну из них. Он возвышался над распятой на кровати женщиной. Он был сейчас самым главным, самым сильным. Крутнув ремень кистью, Матвей поймал его, сделав петлю вокруг запястья. – Молись, – сказал он. – Молись, если еще помнишь, как это делать. Рассекая воздух, ремень рванулся к ее спине. * * * Матвей сидел на полу, опершись спиной о край кровати. На висках выступил пот, волосы липли к черепу. Дыхание сбилось. Руки, лежащие на коленях, дрожали. Он смотрел на них. Эту дрожь было не остановить силой воли, да Матвей и не собирался. Ремень мертвой змеей валялся рядом с кроватью. Лина охрипла от крика и могла только стонать. Ее спина горела от побоев. На коже проступили быстро наливающиеся синевой полосы. Из сознания вытеснились все мысли. Ничего кроме этой боли и страха. Темная комната, старая кровать с продавленным матрасом. Яркая полоса света, режущая глаза и делающая темноту вокруг плотной, осязаемой. Духота. Запахи. Плохие запахи, тревожные. Мужской пот с оттенком дешевого парфюма. Моча, Лина не смогла сдержаться. Кровь, густой металлический запах, что оседает в ноздрях и на языке. Пыль, поднятая ударами ремня по матрасу. Пылинки попадали в полосу света и становились яркими блестками. Они то поднимались, то опускались, то уплывали в сторону и терялись в темноте. Матвей зачарованно вглядывался в них.