– Красиво, да? – Его голос охрип, стал ниже, гортаннее. – Это как космос. Посмотри. Ты видишь? – Отпусти меня, – прошептала Лина. – Нет. – Я никому не скажу… – Конечно, не скажешь. Я ведь не идиот, чтобы отпустить тебя. – Пожалуйста. – Ты просишь? – Матвей обернулся к сестре. – Я очень прошу тебя! – Неужели, Магда, ты меня заметила? Невероятно! После стольких лет. – Отпусти меня. Мне очень больно. – Разве ты знаешь, что такое настоящая боль? Матвей улыбнулся. И не было ничего хорошего и доброго в этой улыбке. Его глаза оставались глазами хищника, почуявшего кровь жертвы. * * * – Магда, неужели ты всерьез думаешь, что только твое детство было сплошным кошмаром? Хотя да, именно так ты и думаешь. Ведь правда? Только ты была в центре Вселенной, точкой отсчета, началом начал, единственной. Только то, что происходило с тобой, было важным. Только твои чувства имели значение. Ты ведь старше меня на восемь лет. И когда я делал первые шаги, ты могла уже вырываться из нашего дома. Быть где-то еще. У тебя была возможность помочь нам обоим, но ты молчала. Ты воображала себя героиней? Или великомученицей? Терпеливо сносила все: побои, унижения, рабский труд, пренебрежительное отношение родителей. Несла на хрупких плечах тяжелое бремя. И, наверное, безмерно была собой горда? Куда такой тебе до маленького человечка, которому нужна была защита? Помнишь чулан, где хранились банки, зимние вещи и всякая рухлядь? Крошечная комнатка без окон. Сплошные полки, паутина и пыль. А знаешь, сколько часов я провел в этом чулане? Мать покрасила к Пасхе десяток яиц. Всегда десяток, не больше и не меньше. От луковой шелухи они стали коричнево-красными, как лакированное дерево. Ты ведь помнишь, как мы держали пост? Хорошо, если был пустой суп, в котором плавали капустные листья. Вода и ломтик жесткого сухого хлеба. Я рос, и мне все время хотелось есть. А крашеные яйца лежали на тарелке. Мне было три или четыре, и счет еще давался мне с трудом. Да и мог ли я себе представить, что мать знает, сколько этих яиц на тарелке? Я съел одно и сжимал в кулачке скорлупу, решая, куда ее спрятать. Конечно, мать все узнала. И наказала. Ты ведь знаешь, это никогда не откладывалось на потом. Сначала она заставил меня разжевать и проглотить скорлупу. Острые кусочки царапали десны, язык. Их было трудно глотать. Я просил воды. Я плакал. Я просил прощения. – Чревоугодие – грех. Чревоугодие в Великий пост – смертный грех, – вот что я услышал. Убедившись, что я все съел, она швырнула меня перед алтарем. На коленях я молил Бога о прощении и отпущении грехов. Маленький мальчик с кровоточащим ртом, с пеной на губах. Я искренне раскаивался в том, что сделал. С икон на меня смотрели суровые лица святых, осуждали. Потом чулан. В нем нельзя было свободно повернуться, чтобы что-нибудь не задеть. Меня заперли в темноте. И когда дверь закрылась, я увидел узкую щель. Она светилась ярче всего, что мне приходилось видеть. Тогда я в первый раз увидел волшебство. Пыль, которая кружится в свете. Это было мое развлечение. Я провел в чулане сутки. Но тебе было наплевать. Я ни разу не услышал, что ты спрашиваешь обо мне. Куда я делся? За что? Наверное, подумал я тогда, лежа на каком-то мешке, я недостаточно хороший. Ведь если бы я был хорошим, послушным мальчиком, все было бы по-другому. Бог не требовал бы каяться, не гневался бы на меня. И меня, возможно, пустили бы в Рай. Тогда Рай казался мне таким прекрасным местом, где можно сытно есть, где тебя гладят по голове. Ну или если бы не пустили в Рай, то дали хотя бы краем глаза на него посмотреть. Если бы я был покорным, строго выполнял все, что прикажут отец и мать, то они бы не запирали меня в чулане. Ведь друг друга они здесь не запирают. А ведь всего-то и нужно, что молиться, каяться, соблюдать пост и не делать ничего такого, что запрещает Библия. А может быть, я веду себя как-то не так, раз моя старшая сестра не замечает меня? Может быть, она просто видит, что я плохой, никуда не годный? Мне просто нужно стать лучше. И тогда весь мир, состоящий для меня только из семьи и Бога, который стоит над этой семьей, обратит на меня внимание? Я делал выводы. Глупый маленький мальчик. Ты хоть помнишь, каким я стал? Я смотрел на отца и пытался его копировать. Ходил степенно, молился, отчетливо произнося слова. Это было сложно, но я старался. Старался изо всех сил. Я верил. Искренне, сильно, как могут верить только дети. Помимо обычных молитв, я складывал свои. И шептал их в темноте, чтобы Бог их услышал. А ты просила меня замолчать. Засовывала голову под подушку. Но я знал, что Бог, пусть он суровый, поможет мне, ведь я по-настоящему предан ему. Самый настоящий фанат. Но это все было напрасно. Ты не замечала меня. Мать находила любой повод, чтобы выпороть и кинуть в чулан. Отец лупил по рукам линейкой, когда я делал ошибки, переписывая в тетрадь житие какого-нибудь святого. Я видел, как наказывают тебя. Я порывался обнять и успокоить тебя, когда ты плакала. Мое сердце рвалось на куски от жалости к тебе, моей старшей сестре. Мне хотелось, чтобы твои синяки прошли быстрее. Но я не понимал, почему ты меня отталкиваешь, почему ты не хочешь обнять меня, когда мне тоже доставалось. Это потом, когда ты сбежала, я понял. Ясно и понятно – тебе не было до меня никакого дела. Ты выбрала мир, где нет никого важнее тебя. * * * – Прости… – Прости? Матвей повернулся к кровати и встал на колени. Он пытливо рассматривал сестру. Она была уродлива сейчас. Распухшее от слез лицо, синяк на скуле, багровые полосы от ударов. Набухшие кровью разрывы. Обнаженная, распятая, беспомощная. – Ты смеешь просить прощения? – Он взял ее за волосы. – Мы были детьми. – Нет! Это я был ребенком. Ты была уже почти взрослой. Ты все понимала. И ты сделала свой выбор. И там не нашлось для меня места. – Я сбежала в никуда. – Голос Лины был тихим. – Нет. – Матвей дернул волосы, вырывая клочок. Лина вскрикнула. – Нет, – повторил он. – Ты сбежала не в никуда, ты сбежала из дома. Это разные вещи. Разве ты не понимаешь? Ты ушла, а я остался. Совсем один. После всего, что видел, что пережил. Совсем один. – Матвей… – Закрой свой поганый рот! – Мужчина ударил ее по губам. – Заткнись! Сейчас мне все равно, что ты скажешь. Сейчас мне не нужны твои слова и оправдания. Я уже не тот мальчик. * * * – Тот мальчик остался далеко в прошлом. Я следил, как ты тенью мелькнула и исчезла. Как сон утром. Одно отличие – я о тебе помнил. Я забрался на подоконник и сидел там. Очень хотелось спрыгнуть вслед за тобой, побежать, догнать, взять за руку. Крепко-крепко держать, чтобы никогда не потерять тебя, Магда. Я даже позвал тебя. Негромко, почти про себя, чтобы никого не разбудить. Но тебя не стало. Я свешивал ноги наружу, но не решился прыгнуть. Большой мир пугал меня. Он казался слишком огромным для такого, как я. И тогда я стал молиться. Чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты вернулась и забрала меня с этого подоконника. Чтобы мы были вместе. Бог молчал. Чуда не произошло. Я плакал, размазывая слезы и сопли по лицу. Вся моя любовь к тебе вытекала, оставляя звонкую тишину. Моя маленькая душа так болела, что я хотел умереть. Так прошел весь остаток ночи. Очень короткой летней ночи. Мать нашла меня, без сил лежащего под окном. Я не спал, голова болела, поднялась температура. Представляю, каким жалким, никчемным я тогда был. Ничтожное существо, которое никому не нужно. Пустое место. Ошибка, которую уже не исправить. Знаешь, что она сделала? Думаешь, прижала к груди, погладила по головке, поцеловала и уложила в постель? А после принесла молока и пряник? Нет! Ты же знаешь, помнишь, что наша мать не способна на такое. Она схватила меня за руку и рывком посадила на полу. Взяла за подбородок и задрала мое лицо, чтобы я смотрел ей в глаза. Помнишь ее глаза, Магда? Никогда больше я не видел таких глаз. Серые, холодные, блестящие неземным светом. Думаю, такие глаза у ангелов. В них страшно заглядывать, в них такие бездны, что можно задохнуться. – Где она? – спросила мать, сжимая мой подбородок, оставляя синяки своими сильными грубыми пальцами. Что я мог сказать? Ответов у меня не было. Поверь, если бы я знал, я бы рассказал ей все. Потому что вместе со слезами из меня вышла вся любовь к тебе, сестрица. Ты научила меня тому, что в мире есть обида и ненависть. Она избила меня, колотя кулаками куда придется. А потом просто ушла из комнаты. Я лежал на полу и слушал, как они говорят с отцом. Им было все равно, что будет с тобой. Тебя, ты знаешь, вычеркнули из нашей жизни задолго до побега. Мне показалось, это для них стало облегчением. Все в руках Господа, Он рассудит, как с тобой быть. Но в том, что тебя ждет скорое покарание, они не сомневались. Мать прокляла тебя. Сняла постельное белье с твоей кровати, не обращая внимания на меня, жавшегося в угол, занялась обычными домашними делами. Отец что-то чинил в огороде. До меня никому не было дела. Через неделю я, забывшись, упомянул тебя. Мать взяла меня за лицо, сжала щеки, заставляя открыть рот. Пальцы с короткими ногтями впились в мой язык. Я трепыхался, подавляя всеми силами рвотный рефлекс.