Глава 15 Холодная капля упала на щеку и покатилась к разбитым губам. Она щекотала кожу. Лина удивилась, что может вообще ощущать что-то кроме боли. Совсем крохотная капля воды стекла в уголок рта. У нее был соленый вкус крови. И эта капля совсем не утолила жажду, о которой Лина не догадывалась, пока вода не попала на язык. Эти ощущения пробудили ее от навязчивого тягучего кошмара, не оставившего воспоминаний. Пробудили к кошмару настоящего, который Журавлева хотела забыть, как сон. Еще одна капля. Она побежала быстрее, по следу первой. И еще одна тут же. Лина приоткрыла губы, тут же начавшие кровоточить. Тоненькая струйка холодной воды лилась на ее лицо. Как могла, Лина вывернула шею, чтобы жадно хватать воду. Глотала, несмотря на боль. Часть воды стекала по подбородку, по шее, впитываясь в комковатый матрас. Вода никогда не была еще такой вкусной. Она давала надежду на жизнь. Журавлева открыла глаза. В комнате по-прежнему царил полумрак. Но теперь она различила, что единственное окно забито и завешено старым одеялом. На полу только вытертый старый линолеум. Все та же полоса яркого света, прорезающая пространство откуда-то сзади. Все те же веревки. Все та же беспомощность. Боль от каждого движения и вдоха. Кошмар никуда не делся. Матвей стоял над кроватью с ведром и, едва его наклоняя, лил воду на сестру. Его лицо кривилось, губы то растягивались в улыбке, то презрительно поджимались. Он тяжело, шумно дышал. Пальцы, держащие ведро, сводило напряжение. Струйка воды сместилась, теперь она текла ближе к носу. Лина вдохнула несколько капель и тут же закашлялась. Матвей оскалился. Он наклонил ведро еще сильнее. Вода текла на лицо Лины, заставляя ее отворачиваться. Она спрятала голову между руками, уткнувшись в мокрый матрас. Холодный поток обрушился на затылок, ударил по спине. Все вокруг стало мокрым, подтекло под тело. Лина снова остро ощутила свою наготу, униженность и беззащитность. Каким бы сильным ни был ее характер, сколько бы всего ей ни пришлось пережить, что бы она про себя ни думала, – сейчас все это было иллюзией. Здесь и сейчас Лина Журавлева, ведущий журналист интернет-издания «Огни», захлебывалась в ничтожной луже воды, испытывая боль, стыд и ужас. – Доброе утро! – сказал ей на ухо Матвей. – Надеюсь, ты готова продолжать? – Пожалуйста… – Лина подняла лицо от матраса и посмотрела на брата. – Ты просишь? – Он склонил голову к плечу, как иногда делают собаки. – Что ты хочешь от меня? – А ты не понимаешь? – усмехнулся Матвей. – Действительно не понимаешь или решила сыграть в какую-нибудь дурацкую игру? – Зачем все это? – Затем, что я так хочу. Вот зачем! Затем, что я слишком долго этого хотел и теперь получил. Потому что я ненавижу тебя, Магда! Пустое ведро с металлическим бряцаньем ударилось об пол. Покатилось по дуге, исчезая из виду. Остатки воды прочертили на грязном полу пунктир. Матвей взял голову Лины обеими руками, развернул лицом к себе настолько, что она вскрикнула от боли. Его лицо было так близко, что даже в полутьме можно было увидеть, как горят безумием его глаза. – Я ненавижу тебя, Магда! – четко произнес Матвей. – Ты была мне нужна. Продолжая держать Лину левой рукой, он замахнулся правой и несколько раз ударил женщину по лицу. * * * – Ты помнишь, как отвела меня в школу? По дороге мы почти не говорили, ты вообще со мной не особо говорила. Я был всего лишь маленький мальчик, который хотел быть правильным для всех. Для всех, кого знал, – для Бога, родителей и тебя. Ничего не получалось, но я старался. Мы пришли в школьный двор, ты подвела меня к чужой женщине в строгом костюме и оставила. Одного среди толпы чужих людей, которые смотрели на меня. Я помню, как они шептались, не особо скрываясь. – Это свиридовский младший. – Посмотри, во что они его одели. – Да такой же заморыш, как сестра. Зачем плодятся, если ума не могут дать? Они, эти чужие люди, смотрели на меня, как на пустое место. Как на таракана, который просто существует и одним этим уже вызывает отвращение. Одноклассники тоже не особо со мной заговаривали, они ведь знали друг друга по уличным играм. А я тот самый мальчик, который никуда не выходит дальше своего двора. Я искал тебя глазами в толпе, пока шла линейка, из которой я ничего не понял. Мне хотелось, чтобы ты просто была среди остальных. Просто хотя бы краем глаза присматривала за мной. Но тебя не было, Магда. И потом тебя тоже никогда не было рядом. Мир, который я знал, о котором читал в книгах, о котором мне рассказывали родители, рушился. По кирпичику школа, учителя разносили мой мир, не оставляя ничего взамен. Разве нужны какие-то цифры, правила, стихи, когда внутри пустота? Ничего такого я не мог тогда сказать, потому что у меня просто не было таких слов. Я пришел домой и попытался рассказать отцу о том, что происходит. Но получил лишь порку. Снова проторчал в чулане до утра. И снова отправился в ненавистную школу. Мы шли с тобой по разным сторонам дороги, помнишь? Всегда по разным сторонам. Ты ускоряла шаг, а я бежал за тобой, все еще надеясь, что стану лучше и ты меня заметишь. Мне было чуточку спокойнее, когда я знал, что где-то в этом двухэтажном здании есть ты. Пусть не всегда, но ты решала какие-то мои проблемы с учителями. И в те редкие моменты я был счастлив. Я благодарил Бога, я искренне молился, чтобы ты подольше оставалась рядом. И вот ты сбежала. А я остался. Думаешь, родители стали относиться ко мне лучше? Все-таки единственный ребенок. Думаешь, они стали любить меня больше? Я пытался показать, что вот он я, здесь. Я с вами. Я с вами и Богом. Я делаю все, что вы хотите. Отстоять службу? Начистить оклады? Бить земные поклоны, пока на лбу не появится синяк? Может быть, переколоть дрова? Или вскопать огород? Принести воды? Что мне нужно сделать, чтобы вы увидели меня? Чтобы похвалили? Сказали, что любите? Тщетно. Отец вбил над моей кроватью гвоздь и повесил там ремень. Каждый день я смотрел на него, когда засыпал и когда просыпался. Рядом с ремнем висел крест, ты помнишь его, он всегда там висел. – Покарание неизбежно, – повторял отец. – На Страшном суде все ответят за деяния и бездеятельность. Мой Страшный суд мог начаться в любой момент. И все равно я пропустил момент. Была весна, нас выводили на физкультуру на улицу. Помнишь тот убогий стадион перед школой? Три турника, колченогий железный конь, брусья. Все давно уже нужно было покрасить или спилить. Шестой класс, семнадцать человек в самом начале пубертатного периода. Весна, играют гормоны. Всем весело. Поют птицы. Греет солнце. Последний урок в неделе. Учитель тоже особо не хочет напрягаться, потому что собирается после работы вскопать огород. Ему на нас наплевать. Но нужно же чем-то занять детей. И вот мальчики подтягиваются на турнике, а девчонки просто стоят и громко считают. Я мнусь в стороне. У меня сильные руки, но я никогда не пробовал подтягиваться. А предыдущую ночь провел на коленях перед алтарем за то, что недоглядел за лампадкой и она погасла. – Свиридов, тебя приглашать надо? – не поворачивая головы, говорит физрук. – Давай, давай! Покажи класс! – Мотя-чмотя! – Да ему Боженька не разрешает! Учитель прикрикнул, не скрывая улыбки. Я поплелся к турнику. Перекладина казалась так высоко. Я подпрыгнул, но пальцы соскользнули. Новый взрыв смеха. Теперь уже все, даже те, кто просто сидел на скамейке, смотрели на меня. – Свиридов, что ты как тюфяк? Вторая попытка. – Физрук отошел чуть в сторону и принялся закуривать. На этот раз я крепко ухватился за трубу. Мысленно сказал Богу «спасибо». И потянулся вверх, чтобы коснуться перекладины подбородком. – Раз! – громко хором начали считать девчонки. – Два! – Три! – ко мне со спины подлетел Толя Бекетов. И на счет «Три!» рывком стянул с меня штаны вместе с трусами до самых колен. Ты себе представить не можешь этот шок и унижение. Все смотрят на меня. А я вишу на турнике со спущенными штанами. Все видят мой член и начавшие пробиваться волоски. Секунды тишины, длившиеся, по-моему, целую жизнь, сменились просто диким смехом. Девчонки завизжали. Учитель выматерился. Толик орал громче всех что-то непристойное. Я кулем свалился с перекладины, натягивая штаны, побежал прочь. – Свиридов! А ну вернись! – сквозь смех орал учитель. Так быстро я никогда не бегал. От такого позора у меня горело все лицо. Хотелось исчезнуть. Все мое естество сжалось до боли в мошонке. Я спрятался в сарае, в углу с сеном. Притянул к себе колени и рыдал. Я не мог остановиться. Мне было плохо, обидно, страшно. В памяти четко отпечаталось каждое мгновение, каждый человек, каждое слово, взгляд, жест. Никто, ни один из них, не отвернулся, не встал на мою защиту. Я спрашивал Бога: как он мог допустить такое? Почему позволил случиться непоправимому? Неужели я мало служу Ему? Разве я заслужил такое? Разве не должен был Он тут же покарать моего обидчика? И я звал тебя, Магда. Звал и проклинал за то, что ты ушла, оставив меня. От слез и истерики кружилась голова. Мне хотелось умереть в этом сарае. И я мог там умереть. Потому что мой разговор с Богом, непозволительный, в презрительном, обвиняющем тоне, услышала мать. Она влетела в сарай и заткнула мне рот, со всего размаха ударив по губам. Я прикусил язык и щеку, по губам потекла кровь. Я хотел ей все рассказать, но получил еще удар. – Богохульник! – кричала она. – Отступник! Как ты смеешь хулить Господа? Она взяла вилы и замахнулась. Тогда я впервые заглянул в глаза смерти. Мне показалось, что мать проткнет меня. Но она перехватила черенок и избила меня так, что сломала несколько ребер.