* * * Матвей задрал футболку, подставляя тело падающему свету. На боку, вдоль ребер, убегая на спину, тянулись белые полосы шрамов. – Думаешь, только на тебе есть отметины? – Не я их оставила. – Не ты, – согласился мучитель. – Не ты. Но ты могла сделать так, что их не было бы совсем. Лина с трудом сглотнула. Очень кружилась голова. Пульсировал глаз, который почти не открывался. Резал щеку сломанный зуб. Но пока она говорит, Матвей ее не бьет. – Я ждал тебя, – сказал мужчина. – Ждал, что ты хоть как-то дашь о себе знать. – Я была далеко… – Вот именно! Слишком далеко! Ты не писала, не приезжала. Ты просто вычеркнула меня из своей жизни. – Но ведь ты всегда был с ними. Ты делал все, что они хотели. – Потому что я хотел, чтобы меня любили! Понимаешь? Просто любили. Как тебя. Горький смех вырвался из горла. Она всхлипнула от охватившей все тело боли. – Любили? – Голос Лины звучал очень тихо. – Меня избивали. – А ты предала всех. – Матвею было уже все равно, что говорит сестра. – Ты предала, оставила меня с ними, бросила. – Я сама была ребенком. – Ты старшая сестра! – Куда я могла тебя забрать? Я жила в общаге. – Плевать! Думаешь, мне было лучше? – Нет. – Нет, не было. После того, как мать избила меня, в первый раз избила так сильно, что я ссал с кровью, прошло еще почти два года. – До чего? Прошло почти два года до чего? – Меня больше ни во что не ставили. Я стал испорченным. Меня били, просто проходя мимо. Со мной могли не разговаривать неделями. Меня оставили все. Даже Бог. Он никогда не слушал, о чем я просил. Матвей комкал край футболки, растягивая ее так, что потрескивали швы. Он ненавидяще смотрел на сестру, на ее тело, покрытое кровью и синяками, на матрас, мокрый от воды и мочи. Она была жалкой, хрупкой, уязвимой. Хотелось накинуть ремень на ее шею, затянуть потуже, почувствовать, как тело трепыхается, бьется, а потом затихает. Мгновенное расслабление. Он уже не раз делал это, представлял на их месте ее. И вот теперь это стало реальностью. – Посмотри на меня! – хриплым голосом приказал Матвей. Этот голос, этот холодный тон парализовал волю. Лина, стоная от боли, подняла голову, пытаясь посмотреть на брата сквозь щелки глаз. Он стащил футболку через голову. Худощавый, с выступающими ребрами, полоской жестких редких волос посреди груди, Матвей высился рядом с кроватью и занимал, казалось, вообще все пространство комнаты. Журавлева боялась шевельнуться, она не знала, страшилась предположить, что брат сделает с ней в следующий момент. Ничего хорошего женщина уже не ждала. Одна мысль крутилась в ее голове – Парфенов и Гриня обязательно начнут ее искать. Уже начали. Они не оставят ее. Парфенов должен ее найти. И что бы ни делал с ней Матвей, ей нужно просто выжить. – Посмотри. Видишь? Матвей развел руки в стороны. Стал медленно поворачиваться, позволяя рассмотреть себя со всех сторон. На его спине сплетались в жуткие узоры рубцы. На левой лопатке и плече – след от ожога. Некрасивая, неестественно белая кожа с красноватыми прожилками. – Знаешь, от чего этот след? – спросил Матвей, любовно накрывая плечо ладонью. – Огонь? – Огонь, – он страстно прошептал это слово. Его сильные пальцы поглаживали зарубцевавшуюся кожу. Гладили нежно, будто воспоминания доставляли удовольствие. Лицо смягчилось, разгладились морщины на лбу. Уголки губ приподнялись в улыбке. Матвей облизнулся. Присев на корточки, он погладил Лину по волосам. – Я так давно хотел рассказать тебе про тот огонь. Так давно. Но тебе ведь не было никакого дела до меня, да? – Матвей с наслаждением намотал волосы сестры на кулак. Лина вскрикнула, вызывая злую усмешку на лице брата. – Ты будешь слушать очень внимательно, – сказал Матвей. * * * – Я до сих пор не понимаю, как жил полтора года. Моя жизнь стала сплошным адом. И не было ни одного места, где я мог расслабиться. Все время в напряжении, все время оглядываясь, вжимая голову в плечи. Привыкал не разговаривать, не реагировать. Я учился не чувствовать боли. И это было трудно. Думаешь, после того случая с турником все быстро забылось? Срослись ребра, и я пошел в школу? Ошибаешься. Я вернулся на занятия через неделю, дышать было больно. Про синяки на моем лице никто не спросил. Учителя просто хотели спокойно закончить учебный год. Две недели до его конца – и можно все забыть на три месяца. А вот мои одноклассники… Я не понимаю, как люди могут годами общаться? Дружить. Помогать. Просто быть рядом. Я мучительно пытался забыть все эти ненавистные лица. И у меня получилось, не сразу, но я стер их из памяти. Когда я вошел в класс, не глядя ни на кого, сел за свою парту, они сначала перешептывались, потом смеялись. Потом откровенно начали издеваться надо мной. Просили снять штаны и показать, не выросло ли у меня там ничего нового. Знаешь, как меня называли полтора года? Висюлька. Все так называли. Пацаны при этом еще и делали вид, что дрочат. А девчонки, наверняка мой член – это первый член, который они увидели в жизни, – хохотали и спрашивали, сколько он в сантиметрах. Я готов был провалиться со стыда. День за днем меня изводили в классе. Несколько раз пытались повторить эту «шутку», но я был настороже. С меня пытались сдернуть штаны и на улице, и в школьном коридоре. Я научился бегать. Иногда убежать не получалось. Меня зажимали в углу за школой и били. Просто потому, что хотелось кого-то избить. Потому, что за меня никто никогда не вступался. Я был изгоем. Думаешь, учителя не знали? Знали. Даже проводили воспитательные беседы. Меня оставляли в покое ровно до тех пор, пока учитель был в классе. А потом в мою сторону летели жеваные бумажки, сломанные карандаши. Маленькое забитое существо. А потом я приходил домой. Мне нужна была поддержка. Я хотел, чтобы хоть раз в жизни меня обняли, прижали к себе и сказали, что все будет хорошо. Мне бы хватило всего одного раза. Порванная рубашка – трепка. Измазанные грязью брюки, которые я испачкал, когда меня ради смеха толкнули с крыльца в лужу, – ремень. Плохо отстиранная кровь – на колени на соль и гречку. Ты ведь помнишь, как гречка впивается в кожу? Острые грани царапают, соль тут же начинает разъедать. Больно, но нельзя ни сойти, ни пошевелиться, потому что будет только хуже. Бога я больше ни о чем не просил. Не молился, только делал вид. Обязательная повинность, иначе не избежать наказания. А их было слишком много для меня одного. Однажды я допустил ошибку, задумался и произнес не те слова. Это была Страстная пятница. Мать решила, что в меня вселились бесы. Отец стоял надо мной с Библией, читая наугад открытые страницы. Мать охаживала ремнем, не жалея сил. Ты знаешь, как быстро она входит в раж. Я стоял на коленях перед алтарем. На мне не было ничего. Я пытался прикрыть руками голову. Сжимался в комок, извивался. – Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое. – Голос отца не мог заглушить мои крики. Когда ремень снова впился в меня, я вскочил. В тот момент я понял, что я человек. Что у меня есть своя воля. Свое право. И я должен за себя постоять. – Сидеть! – приказала мать. Она была похожа на ведьму. В темном платье, с растрепанными волосами. В глазах такая ненависть, что я отступил еще дальше. Всю ночь и следующий день я прятался в сарае, в сене. Меня не искали. Меня вычеркнули. Я больше никого не интересовал. Зато мне хотелось отомстить. За все. Обида, которую я копил годами, стала гневом. Меня трясло от побоев, от поднявшейся температуры, от голода. Было лето. С тех пор как ты меня бросила, прошло почти шесть лет. Ночью я вошел в дом с веревкой, которой подвязывали помидоры. Мне нужно было действовать быстро и тихо. Может быть, Ангелы мщения только и существуют, потому что, когда я привязал родителей к кровати, ни один из них не проснулся. Я разлил по спальне масло. Все, какое нашел. Они проснулись лишь тогда, когда я стал кидать на их кровать листы Библии. Кричали, требовали прекратить. А я вырывал страницы и кидал. И это было прекрасно – уничтожать эту книгу, их, свою несчастную жизнь. – Молитесь! – вот что я сказал им.