Агамемнон же, Калхас и Одиссей знают, что никто не получает власть от богов, поэтому они берут всё в свои руки и бьются за то, чтобы вписать свои имена в вечность. Не удивительно, что они до сих пор живы – их спасает жестокость и коварство. И хотя они очень отличаются друг от друга, у них есть одна общая черта: они верят, что они особенные, потому что никто кроме них не понимает ужасных поступков, которые приходится совершать. Они верят, что другие стыдливо отворачиваются от жестокой природы вещей, в то время как они достаточно умны, чтобы взглянуть ей в глаза и обернуть себе на пользу. Именно это они и говорят остальным: у нас нет выбора, этого требуют боги, война – суровая вещь, и мы не сможем одержать в ней победу, если сами не будем суровы. Но это всё ложь. У них есть выбор. Богам не нужна была смерть Ифигении, чтобы подул ветер. Войны не выигрываются принесением на алтарь маленьких девочек. Войну можно выиграть, лишь убив своих соперников. Ты меня этому научила. Твоя сестра, Тимандра. Моя милая Клитемнестра, Я пишу эти строки – которые ты никогда не прочтешь, – сидя у окна в Трое и глядя на поле сражения. Пустошь сломанных колесниц, кружащих воронов и гниющих тел. Время от времени где-нибудь в грязи можно увидеть отсеченную руку, валяющуюся отдельно от тела, словно она позабыла, где ее место. Отсюда я вижу сражения каждый день, но не слышу их звуков. Так странно наблюдать этих сражающихся и умирающих мужей. Они открывают рты, но из них словно бы не исходит ни единого звука. Иногда мне кажется, что именно так чувствуют себя непогребенные, обреченные скитаться по миру, никем не слышимые и ко всему глухие. Какая жуткая доля. На поле появляются и исчезают разные герои, но я не видела ни Кастора, ни Полидевка. Раньше я высматривала их головы среди копий и лошадей, но больше я этого не делаю. Я просто молюсь о том, чтобы они были живы. Писать и ткать, ткать и писать – вот всё, что мне остается. Я уже давно этим занимаюсь, это помогает мне не сойти с ума. И еще вино. Неужели я кончу как Леда, которая после нескольких бездонных кувшинов вина не могла даже сидеть прямо за ужином? На этот вопрос нет ответа. Когда-то мне дарили покой ты и наши братья. Я приходила к вам, раздираемая сомнениями, и верила каждому слову, что слетало с ваших губ. Теперь я сама отвечаю на свои вопросы, но не особенно себе верю. Все здесь меня ненавидят. Помнишь, как женщины в Спарте звали меня «терас»? Для них я была дурным знамением и проклятием, богоподобным существом и позором семьи. Теперь же троянские женщины называют меня куда худшими именами. Я похитительница мужей, шлюха, предательница своего народа, ужасная жена, приносящая смерть, и недостойная мать. Они винят меня во всем, что случилось и со мной, и с ними. Они даже как-то прознали о том, что сделал Тесей. Знала бы ты, как они переврали эту историю. «Как ей повезло заполучить такого героя… но она оказалась такой неблагодарной… она вернулась домой искать себе другого мужа… ей всегда было мало». Как бы я хотела рассказать им, что Тесей содрал с меня одежды, когда я была еще ребенком, и взял меня силой, пока я рыдала, а потом, смеясь, бросил вместе со своим другом Пирифоем. Но какой в этом смысл? Они не поверят мне, не одарят своим сочувствием. Они хотят винить меня во всех грехах. Да будет так. Я возненавидела Париса. Он не защищает меня от сплетен, от ядовитых нападок своей семьи. И он не сражается. Это и его война тоже, но всё, что он делает, это упражняется со своим луком, а потом приходит в наши покои и занимается со мной любовью. Но уже не так, как прежде. Иногда по ночам, когда он засыпает, я смотрю на него и думаю о том, чтобы подсыпать ему яд. У меня есть несколько снадобий – их привезли из Египта. Если принимать их понемногу, они унимают боль и притупляют скорбь, но если выпить больше, они убьют. И я подмешиваю их в его кубок с вином, но потом неизбежно выливаю его. Именно ради Париса я бросила всё. Когда-то я любила его всем сердцем. И кто же из нас кого околдовал? Я часто думаю о тебе. По крайней мере, теперь Агамемнон далеко от тебя, сражается под стенами этого самого города. Как и Менелай. Может, они погибнут на этой войне, а может, и нет. Я целыми днями смотрю на воинов, низвергающих друг друга на поле боя, вижу их пролитую кровь, похожую на красные анемоны, и гадаю: чем ты занята, сестра? О чем ты думаешь? Ты счастлива? Твоя Елена. 25. Разные войны Девять лет спустя Прошло девять лет с тех пор, как умерла ее дочь. Девять лет с точностью до дня. Мир изменился, времена года проносились мимо. Распускались цветы, опадали листья, проплывали звезды. Земля темнела и плодоносила, а затем снова выгорала и желтела. Облака появлялись и исчезали, как овцы на лугу. Проходили дожди. Она наблюдала, как меняется мир вокруг нее, в то время как сердце ее оставалось прежним, истекая ненавистью. Она часто вспоминает слова матери, которые та сказала много лет назад: «Ненависть – дурное семя. Оно пускает корни в сердце и растет, растет, отравляя всё вокруг». В саду закат, небо оранжевое, словно охваченное огнем. Храм Геры в горящем свете выглядит бледным, колонны похожи на кости. Она проходит мимо деревьев и садится на траву на окраине акрополя, прислушиваясь к оглушительной тишине. Тишина поглощает ее, защищая от окружающего мира. Она приходит сюда каждый вечер. Когда солнечный свет гаснет, она надевает свое горе, как перевязь, и разрешает себе вспоминать. Она вспоминает свою дочь, когда та только пришла в этот мир хрупким комочком из плоти и слизи. Ифигения подняла вверх свои крошечные ручки и улыбнулась ей. «Это мой шанс, – подумала тогда Клитемнестра. – Шанс на новую жизнь». Вспоминает, как Ифигения качала на руках новорожденную Электру. «Почему она такая серьезная, мама?» – спросила она, удивленно выпучив глаза. Вспоминает, как Эйлин мыла Ифигению и щекотала ей ноги, а та заливалась смехом и закрывала лицо мягкими ручками. Вспоминает, как ее босые ноги топали по земле, когда она танцевала. Волосы колыхались, как волны, а сережки свисали вдоль шеи до самых плеч. Она была так похожа на Елену, что у Клитемнестры разрывалось сердце. А потом была Авлида. Правда в том, что она не помнит всего, что там случилось. Некоторые воспоминания просто ускользнули, как вода с серебряного щита, и теперь она не может вернуть их обратно. Всё, что осталось от тех мрачных моментов, – это вопросы: как она вернулась в Микены? Как рассказала обо всем своим детям? Но другие моменты намертво запечатлелись в ее сознании, и чем чаще она вспоминает о них, тем больше деталей перед ней предстает; она как будто рассматривает рану при свете лампы и отчетливо видит все края, оттенки, разорванную плоть и нагноение. Те двое мужчин, что были с Одиссеем в шатре, их яркие доспехи и потная кожа. Они смотрели на нее без жалости, без пощады. Должно быть, они думали о ней просто как об очередной жертве божественного плана. Лицо Калхаса, когда он руководил жертвоприношением, его черные глаза, лишенные всяких чувств. Еще в Микенах он сказал ей: «Вам предстоит сыграть свою роль в войне, что грядет». О да, она сыграет свою роль. Но смерть ее дочери не имеет к этому отношения. Вот Диомед тащит к жертвеннику ее дитя. Порядочный человек с козой обошелся бы лучше. А он схватил дочь за ее драгоценные волосы и потащил за собой, как будто она была куклой. Пыль осела на платье Ифигении, – на свадебном наряде, который она так тщательно выбирала. Колени кровоточили, ободранные о шершавый песок. Одиссей. Она едва не задыхается, когда думает о нем. Каждое слово, которое ему хватило смелости произнести, каждая улыбка – всё оказалось ложью. Каждую ночь в течение многих лет она желала ему смерти, хотя очень хорошо знала, что он не умрет, по крайней мере, не скоро. Таких людей, как он, трудно убить. Клинок Агамемнона, сверкающий в солнечных лучах. Выражение лица ее мужа – мрачное, почти раздраженное из-за ее вмешательства в церемонию. Это было то же самое выражение, которое появлялось на его лице перед тем, как он калечил кого-то в гимнасии. Она помнит жажду, боль в спине, когда они пинали ее, ощущение песка во рту и в глазах. За последние годы она много думала. За каждое болезненное воспоминание она дарила себе мысль о мести, словно обжигалась снова и снова, а потом погружала руку в ледяную воду, чтобы унять боль. Маленькие ручки Ифигении. Одиссей, связанный в своем шатре, в одиночестве и агонии среди палящего зноя. Большие глаза Ифигении. Клинок у горла Диомеда. Волосы Ифигении пляшут в золотистом свете. Калхас наконец замолкает, его губы смыкаются навеки. Ифигения разглаживает свое свадебное платье. Изуродованное тело мужа. Какое-то время это было всё, на что она способна, всё, что поддерживало в ней жизнь. Она сосредотачивалась на каждом воспоминании о своей дочери и изобретала способы уничтожить всех, кто был причастен к ее смерти. И постепенно эти мысли исцелили ее, насколько вообще возможно исцелить такого сломленного человека. Она снова показалась на людях. Она снова начала править. Она притворилась, что справилась со своим горем. Этого требовали старейшины. Если бы она оставалась взаперти слишком долго, они бы заняли ее место. Они бы украли ее власть. Женщина не может позволить себе надолго закрывать глаза. Теперь она разгуливает по дворцу, ее сердце сухо, как пустыня, ее язык пропитан ложью. Никто никогда больше не придет и не заберет то, что она любит. Она давно знает, что существует два разных вида войн. Есть войны, в которых герои сражаются в сверкающих доспехах, размахивая своими драгоценными мечами, и есть те, что ведутся за закрытыми дверями, войны, состоящие из тихих перешептываний и ударов в спину. И в них нет ничего постыдного, ничего, что не встретишь на поле боя. В любом случае, это то, чему ее учили в гимнасии: одолевай своих врагов, и пусть они истекают кровью. В конце концов, что есть поле битвы после сражения, если не зловонное море трупов? И она сразится, когда придет время. И дворец станет ее кровавым полем битвы. Из собственных мыслей ее вырывает звук чьих-то шагов. Уже опустилась ночь, по небу рассыпались тускло поблескивающие звезды. Время утекло сквозь пальцы. – Моя госпожа, – обращается к ней Леон. После того, как его душили люди Одиссея, в его голосе навсегда осталась хрипотца. Она не оборачивается. Она приказывала не беспокоить ее, когда она в саду. – Что тебе нужно? – спрашивает она. Леон подходит ближе. – Там в мегароне какой-то мужчина. Он просит, чтобы вы оказали ему гостеприимство, но не желает открывать свое лицо. Клитемнестра поворачивается к Леону. На лице его лежат темные тени. – Пусть подождет. – Мне сказать ему, чтобы ждал в гостевых покоях? – Да. Я приму его завтра, и тогда ему придется показать свое лицо. Леон делает еще один шаг и кладет руку ей на шею. Его ладонь грубая и шероховатая, но ей приятно. Ей хочется просто закрыть глаза и насладиться его утешением, но она не может себе этого позволить. – На этом всё, Леон. Она опасается, что сейчас он поцелует ее, как делал уже много раз, но он лишь коротко кивает и уходит прочь. Его тень скользит по траве, темная, как беззвездная ночь. Это была их общая ошибка. Она знает, что не может винить его одного. Когда они, искалеченные и израненные, разбитые и сломленные, вернулись в Микены, они нашли друг в друге утешение. Клитемнестра была в саду, сжимала в руках меч. Она не давала промыть и обработать свои раны, угрожая смертью каждому, кто пытался к ней приблизиться. Ее волосы всё еще покрывала засохшая грязь из Авлиды, колени и локти были разодраны. Леон нашел ее там, яростно размахивающую мечом. «Моя госпожа», – позвал он. Тогда она остановилась и посмотрела на него. Он стоял там, среди цветов: распухшая шея покрыта зеленоватыми пятнами, один глаз всё еще закрыт. В Авлиде его избивали снова и снова, пока он не потерял сознание, и тогда его оставили умирать. Он протянул ей покрытую синяками руку и сделал шаг навстречу. Она взялась за нее, но тут же споткнулась и упала. Тогда он опустился рядом с ней на колени и убрал в сторону ее меч, чтобы она не поранилась.