– Во время сражения ты выглядишь совсем иначе. – Как и вы, – отвечает Эгисф. Он стоит, склонив голову, его профиль красиво выделяется в свете факела. Она хочет спросить, что же в ней меняется, но он ее опережает: – Кто дал вам этот кинжал? – Моя мать, – отвечает она. – Я не встречала лезвия острее. Она протягивает ему кинжал. Когда он проводит пальцами по лезвию, она замечает: – Но ты, я вижу, не боишься острого. Он поднимает взгляд, она отвечает на него. Леон был прав. Он похож на раненого зверя, готового броситься на тебя по малейшему поводу. Но он не бешеный пес. Бешеные псы слабы, потому что безумны. А Эгисф не безумен. Он силен и коварен, в нем бурлит ярость, но он держит ее в узде. Он скорее похож на волка, который показывает свой оскал, если к нему приблизиться. Эгисф улыбается. – Иногда лучше истечь кровью, чем вовсе ничего не чувствовать. Она не идет ужинать, а вместо этого направляется прямиком в купальни, чтобы вымыться. Ее одежда в пыли, волосы растрепались и сбились в колтуны. Лампы уже горят, проливая потоки света в безмолвной темноте. Она снимает хитон и проводит кончиками пальцев по животу, касается посветлевших шрамов на руках. В них ее сила. Вода в ванной холодная, она вздрагивает. – Моя госпожа, – щебечет голос из темноты, точно птичка запела на рассвете. Эйлин. Слышно, как она подходит, шаги мягкие, как капли дождя. – Его милость Эгисф пришел к ужину, а вас нет, – говорит она, – и я подумала, что найду вас здесь. – Подогрей воду, Эйлин, – приказывает Клитемнестра. Элин торопится развести огонь. На стене появляется ее маленькая, резкая тень. Вода теплеет, обволакивая Клитемнестру, как овечья шкура. Эйлин принимается натирать ее мылом. Она протягивает ей руки, Эйлин касается нежной кожи на сгибах локтей. – Хрисофемида не спала прошлой ночью, – говорит Эйлин. – Ее опять мучили дурные сны. Клитемнестра поднимает взгляд на скрытое в тени лицо служанки. У Эйлин никогда не было собственных детей, но ей, пожалуй, стоило бы стать матерью. Леон однажды заметил, что Эйлин хороша собой, так беспечно, словно хотел посмотреть, как она отреагирует. Она такое не поощряла. Когда двое верных слуг объединяются, ими становится сложно управлять. Куда лучше отдать в пару верному псу кого-то другого, так проще держать его под контролем. – Может быть, ей сегодня лучше поспать с вами, – добавляет Эйлин. – Ей четырнадцать, она уже не ребенок, а женщина, и должна вести себя подобающе. Эйлин ничего не отвечает, но глаза выдают ее огорчение. Клитемнестра знает, что Эйлин осуждает ее. Как-то раз, примерно через год после смерти Ифигении, ей хватило дерзости заявить Клитемнестре, что она слишком холодно обращается с детьми, отстраняется от них. «Моя госпожа, вы нужны Электре и Хрисофемиде, – сказала она. – Вы не разговариваете с ними, даже не прикасаетесь к ним». Клитемнестре отчаянно хотелось ее ударить, но она сдержалась. Она не могла лишиться Эйлин. Она бы не доверила своих детей никому другому. – Я поговорю с ней утром, – добавляет она, стараясь, чтобы голос звучал как можно добрее. – И спрячь это осуждающее лицо, Эйлин. Ты не богиня Гера. Эйлин усмехается, но перейдя к шее госпожи, смягчает свои прикосновения. «Вот как легко добиться чьей-то верности, – думает Клитемнестра. – Некоторые довольствуются и крохами». Чистая и причесанная, Клитемнестра направляется в трапезную. Внутри царит стойкий манящий аромат мяса. Она оглядывает остатки еды на столе, пока слуги спешат всё прибрать. Дворцовые собаки трутся у ее ног, вынюхивая на полу объедки. В дверях появляется Леон и щелчком пальцев прогоняет слуг. – Принесите царице вина, – приказывает он. – С уборкой закончите позже. Клитемнестра занимает кресло во главе стола. Она берет у прислужницы кубок с вином и делает глоток. Леон усаживается рядом с ней. – Как прошел ужин? – спрашивает она. – Приходили старейшины. Интересовались, почему вас нет. – Ты не сказал им, что я не пришла, потому что не хотела видеть их морщинистые лица? – Нет, – отвечает Леон, едва заметно улыбаясь. – А следовало бы. – Она живо представляет себе, как они пожирали глазами Эгисфа, точно лисицы, приметившие цыпленка. Она допивает вино, Леон подливает ей еще. Все слуги исчезли. Двери закрыты, на полу – лишь две одинокие тени. – Сегодня я слышал, как они шептались в коридорах, – говорит Леон. – Говорили о вас и об Эгисфе. – Я думала, во дворце обычно сплетничают женщины. Леон постукивает пальцами по рукояти своего меча. – Некоторые считают, что женщина не должна носить корону. Другие встают на вашу защиту. – Что именно они говорили? Леон молчит в нерешительности. Она дает ему время и отпивает еще вина. Ей не впервой слышать о недовольстве старейшин. – Сказали, что ваша власть «подобна моровой язве, охватившей войско». – Кто именно так сказал? – Полидамант. – Ну разумеется. – Самый верный пес ее мужа. Брось ему кость – и он принесет ее назад, виляя хвостом. Но он не жалует женщин. Держит собственную жену и дочерей в четырех стенах, не выпускает их из дому. Клитемнестра много раз хотела с ним расправиться, но это бы подало неверный знак остальным. Поэтому она пыталась с ним договориться, насколько вообще возможно договориться с чужим псом. – А что ты думаешь, Леон? – спрашивает она. – Я и вправду язва? – Нет, моя госпожа, – отвечает он, глядя на нее, а затем переводит взгляд на поблескивающее на стенах оружие. – Но вы бываете устрашающей. Вы как солнце. Если смотреть слишком долго, можно ослепнуть. Она чувствует любовь в его голосе и почтение. Стоит наградить его за это. Если она станет отталкивать своих верных слуг, кто вообще за ней пойдет? – Тогда почему, как ты думаешь, старейшины так говорят? – спрашивает она. Леон слегка отстраняется от нее, как делает всегда, когда раздумывает. После Авлиды его правый глаз так и остался наполовину закрыт. – Они представляют себя на вашем месте. Они думают, что могут справиться лучше вас. Они жаждут собственных царств и собственных корон. Ответ ей нравится. Леон может быть проницательным, если заставить его думать. Он мог бы стать хорошим правителем, если бы не его низкое происхождение. – И как, по-твоему, мне следует донести до них, что их собственные царства – это несбыточная мечта? – Никак. Полагаю, что в этом и заключается бремя правителя. – Он поднимается, лавка натужно скрипит. – Я оставлю вас, моя госпожа. Вам надо отдыхать. Он отвешивает поклон и направляется к дверям. – Леон, подойди. Он останавливается. На его лице явно читается удовлетворение. Он подходит к ней и опускается на колени. Она проводит рукой по его волосам и притягивает его к себе. У его губ вкус дома. И скорби. – Сюда могут войти, – задыхаясь, говорит он, поднимая ее хитон. – И пусть, – отвечает она. – Я царица и делаю что пожелаю. Эта мысль возбуждает его, дурманом растекаясь по венам. Она позволяет ему войти в себя, обхватывает руками его плечи, чувствует на шее его порывистое дыхание. «Это так неправильно, – думает она. – Так несправедливо. Представляет ли он Ифигению, когда смотрит на меня? Помнит ли он еще ее запах, помнит ли, какой нежной была ее кожа?» Он никогда не говорит о ней, но Клитемнестра чувствует его боль, знает, как она разрастается в нем, заполняя собой каждую щелочку, каждую рану, каждый уголок. Когда он заканчивает, то ненадолго прижимает к ней взмокшую грудь. Она не отстраняется от него и просто наблюдает, как угасает свет перегорающих факелов. Когда зал погружается во мрак, она пробует отыскать в себе какие-то чувства: горечь, спокойствие, гнев, наслаждение – хоть что-нибудь. Иногда лучше истечь кровью, чем вовсе ничего не чувствовать. Разве? 28. Сломленные люди За окнами крадется осень. Листья на деревьях полыхают красным, трава холодными ночами покрывается морозной корочкой. Она напоминает ей глаза Эгисфа. Птицы не поют, никто не маячит вдали, словно бы земли замерли, чтобы отдохнуть. – Моя госпожа, нам необходимо обсудить государственные дела. Скрипучий голос Полидаманта возвращает ее к реальности. В мегароне собрались старейшины, они полукругом расположились вокруг нее. Вместо того, чтобы занять трон, она встает у окна. Ей не хватает воздуха, когда они рядом. – Что нам обсуждать? – спрашивает она. – Если царь Агамемнон не вернется с войны… – начинает Полидамант.