От львицы от двуногой, той, что с волком спит, Покуда на охоте благородный лев[10]. Эсхил, «Агамемнон» 30. Преданность Так что же ты собираешься делать? Она задала этот вопрос и увидела, как ответ проступает у него на лице. И всё же она не знала, что случится. Она ожидала опаски, страха, жестокости, но ничего подобного не случилось. Его любовь к ней накатывает, как потоп: внезапно, неистово, сметая всё на своем пути. Она могла бы предположить, что для человека, всю жизнь проведшего в нелюбви и отторжении, должно быть настоящим чудом оказаться рядом с кем-то вроде нее. Когда по ночам он лежит в ее постели, она чувствует, что он не сводит с нее глаз. Наверное, думает, что если отвернется, она исчезнет. Она прикасается к его шрамам, проводит по ним пальцами, чтобы напомнить ему, что она всё еще здесь. Он никогда не вздрагивает. Боль уже стала для него чем-то обыденным, второй кожей, которую он не в силах сбросить. Ему нравится слушать, как она вспоминает Спарту, вспоминает своих братьев и сестер. Она избегает говорить о своей жизни в Микенах, видя, что от этого он начинает злиться, словно ему не хочется слышать даже о самом существовании ее семьи. Или же ему просто нравится воображать, что она принадлежит только ему и никому больше. Но и ей это нравится. Выражение его лица, когда она говорит нечто такое, отчего он чувствует, что его наконец понимают, напоминает ей цветок, пробившийся на свет среди камней. – Помнишь, ты хотела знать, сколько умирающих мужей я видел? – спрашивает он в одну из ночей. Факелы перегорели, их лица в темноте похожи на облака. – Помню. – Но ты не спросила о женщинах. Она лежит, прислушиваясь к шуму дождя. Обычно эти звуки успокаивают ее, помогают заснуть, но рядом с Эгисфом ей нет покоя. Ее вечно одолевает жажда новых слов, новых удовольствий, новых тайн. – Ты видела много умирающих женщин? – спрашивает он. Она приподнимается и наливает себе вина. Она знает, что он хочет услышать об Ифигении, но она не станет делиться с ним этими воспоминаниями – ни с ним, ни с кем-либо еще. – Я не видела, как умерла моя мать, – отвечает она, – но слышала, что зрелище было жалкое. – Почему? – Она умерла в собственной постели с кубком вина в руке. – Мирная смерть. – Не для нее. Когда я была маленькой, Леда была такой неукротимой. – Она проводит пальцем по драгоценному камню на кубке, ее мать всегда так делала, прежде чем отпить. – Однажды она сказала мне, что я несчастна, но, я думаю, тогда она говорила о себе. Она впервые говорит о смерти матери. Боясь, что Эгисф спросит, действительно ли она несчастна, она продолжает: – Она уж слишком верила в богов. Убеждала, что боги везде: в пещерах, в лесах, на крышах домов, в каждом переулке, и девочкой я постоянно пыталась их найти, но так и не смогла. Я думала, со мной что-то не так. Думала, если я не слышу, как они шепчут, то, наверное, я им не нравлюсь. – Атрей говорил что-то похожее. Только его боги были совсем не теми милостивыми существами, что шепчут детям на уши. – Боги никогда не бывают милостивы, – фыркает она. – Даже в тех историях, которые рассказывают детям. Кронос пожирает своих детей, чтобы они его не свергли. Зевс превращается в орлов, лебедей и змей, чтобы насиловать девственниц. Стоит Аполлону разгневаться, как он пускает свои стрелы и насылает на смертных хворь. Эгисф встает и наливает себе вина. Овечья шкура падает на пол, обнажая его тело, но он даже не вздрагивает. – А какими были боги твоей матери? – спрашивает он. – Простыми. Не такими завистливыми и мстительными. Не такими, как мы. Она любила их, а они любили ее, по крайней мере она так говорила. Она чувствует прикосновение его шершавой кожи. Она прижимается к нему, ее тепло встречается с его холодом. – Моя мать никогда не знала таких богов, – говорит он. – Никто и никогда не являл ей милости, вплоть до самой ее смерти. – У нее по коже бегут мурашки от того, как надламывается его голос. – Я видел, как умирали сотни мужей, умирали страшной смертью, но смерть Пелопии я не забуду никогда. – Она была твоей матерью. – Я ее совсем не знал. Она оставила меня, когда я родился, так что она не была мне матерью. – Ты видел, как она умерла? – Мы все видели, все были тогда в мегароне. Фиеста нашли неподалеку от Дельф и силой привели сюда. Атрей бросил его в темницу, а потом отправил меня убить его. – Почему тебя? – Он думал, что я слаб. Всегда искал способы испытать меня. Я спустился в темницу и впервые увидел своего отца. Видишь, как жестоки мойры? Я встретил отца за мгновение до того, как должен был его убить. Тогда я не знал, кто он, но когда я вытащил меч, Фиест сказал, что меч принадлежит ему. Так я узнал, что он может быть моим отцом. Единственной вещью, которую мать оставила мне, оказался меч ее насильника, которого она тоже не знала, потому что не видела его лица, когда он надругался над ней. Всё, что у нее было, – этот меч. Я не стал убивать Фиеста. Я пошел к Агамемнону и попросил его разыскать мою мать, и сказал Атрею, что оставлю его в живых совсем ненадолго. Мне нужно было узнать, отец ли он мне. В этом была моя ошибка. Ее обескураживает то, что он так открыто говорит о своих слабостях и неудачах. Из всех мужей так поступали лишь Тантал и Одиссей, но они делали это, чтобы утвердиться в собственной власти. Они говорили о своих промахах, чтобы добиться желаемого, расположить к себе окружающих и затем прогнуть их под свою волю. Тантал завоевал ее именно так. Эгисф же рассказывает о своих неудачах не для того, чтобы получить какую-то выгоду. Эта бесцельность поражает ее. – Люди Атрея отыскали Пелопию и доставили ее во дворец. Помню, я тогда подумал, что она слишком юна, чтобы быть моей матерью, но всё равно привел ее в мегарон. Атрей приказал привести туда же Фиеста. Увидев отца, Пелопия не проронила ни одной слезы. Я показал ей меч и сказал, что он принадлежит ему. Она глянула на Фиеста, затем на меч, а после – на меня. В ее глазах полыхал огонь. Она бросилась ко мне и выхватила у меня меч. Когда она ударила себя в живот, никто ничего не сделал. Мы все просто стояли и смотрели, как она, захлебываясь, умирала в луже собственной крови. Когда я поднял взгляд, Атрей на своем троне улыбался. Ему в лицо светило солнце, он расхохотался. Я возненавидел его за всё, что он со мной сделал. Я вынул меч из тела Пелопии и вонзил ему прямо в шею. – А что сделал Агамемнон? – Сбежал вместе с Менелаем. Он мог бы остаться и сразиться, он всегда был сильнее меня, но понимал, что после смерти Атрея не все стражники примут его сторону. Так мы вернули дворец себе. Фиест и я. – И ты отдал свою преданность человеку, который надругался над собственной дочерью? – Она не собиралась его обидеть, но эти слова летят в него, точно ножи. – У меня больше никого не было, – отвечает он. Она кладет руку ему на голову, и он закрывает глаза. Они долго молчат, пока дождь за окном не начинает терять силы. Она проводит пальцем по его скуле. Он поведал ей свои тайны, и теперь она обязана хранить их, как драгоценности. А как же мои тайны? – Я тоже видела, как умирали женщины, – говорит она. – В деревне илотов в Спарте несколько женщин погибли от голода. Одна скончалась при родах. А одну я убила сама. Она отняла у меня кое-что, и я ей отплатила. Я заколола ее кинжалом в ее же собственном доме и смотрела, как она умирает. Эгисф открывает глаза. Она убирает руку, ожидая его реакции. Ее слова повисают в воздухе между ними. Сейчас он разозлится. Или испугается. Он охладеет, его лицо превратится в ледышку, а глаза наполнятся недоверием. Одно дело – очароваться суровой царицей, и совсем другое – любить женщину, достаточно жестокую, чтобы своими руками казнить врагов. Он съежится и уползет прочь, как другие. И будет ненавидеть меня. Но он лишь целует ее в лоб и говорит: – Должно быть, она была очень глупа, если решила, что может у тебя что-то забрать. Они встречаются по ночам, когда весь дворец спит. Слуги наверняка подозревают, что между ними что-то происходит, но даже если так, вслух ничего не говорят. Днем Эгисф держится на расстоянии: ходит по лесам и в одиночестве упражняется в гимнасии. Стоит холод, но зима всё-таки проявляет к ним милосердие: иногда сквозь тучи пробивается солнце, сияющее и застенчивое, как обещание тепла и весны. – Женщина на кухне сказала мне, что к вам каждую ночь приходит Эгисф, – однажды говорит ей Эйлин. Они сидят в саду, Эйлин вплетает ей в волосы сухоцветы. – И что ты ей сказала? – спрашивает Клитемнестра. – Я не знала, что ответить. Клитемнестра задумывается, каково это – быть Эйлин. Она такая кроткая, преданная, честная. Похожа на собаку, спасенную в переулке: сначала она боится тебя, но если ты завоюешь ее доверие, она будет верна тебе до конца своих дней. – Ты думаешь, это неразумно, – спрашивает Клитемнестра, – что я сплю с Эгисфом? – Может быть, – отвечает Эйлин. – Он сломленный человек. – И что? – Сломленными людьми сложно управлять. – Эйлин кротко улыбается, словно извиняясь за свое смелое суждение. – Мне кажется, что ими управлять проще, – отвечает Клитемнестра. – Иногда. Но Эгисф полюбит вас, потому что вы сильная и красивая, и будет стремиться постоянно держаться вблизи. Он уже стремится. – Ты хочешь сказать, что я никогда не смогу от него избавиться, потому что он любит меня? Эйлин приглаживает собственные волосы. Она заплела их в длинную косу, но несколько непокорных прядей так и норовят упасть ей на лицо. Эйлин неуверенно кивает. Пока она откидывает голову, чтобы насладиться тем, как холодное солнце играет на ее бледной коже, Клитемнестра задумывается над ее словами. Эйлин время от времени поглядывает на свою царицу, и Клитемнестра замечает, что цвет ее глаз напоминает небо, а густая копна волос похожа на плодородную землю у них под ногами.