- Элейн? - Мама. Элейн сделала паузу, неуверенная в том, как ее примут. - О, Элейн. Ее мать придвинулась ближе, протягивая руку. Их кончики пальцев встретились в темноте, а затем мать притянула ее к себе. Она чувствовала сердцебиение своей матери, отчаянный прилив ее дыхания. Любой другой родитель потребовал бы знать, где она была. Ее мать была просто рада, что она вернулась - без неудобных вопросов о том, куда она подевалась в своем полураздетом состоянии. И слава Богу, что ей не пришлось отвечать на вопросы о своем местонахождении. В объятиях матери она могла вспомнить то, о чем позволила себе забыть в эти последние часы: что, хотя ее мать никогда не поймет сложностей общения в светском обществе, ей было больно осознавать, что ее дочь несчастна. Ее мать погладила ее по спине, и в ответ Элейн крепко обняла ее. Она не была уверена, кто кого утешал. Она больше не знала, чья это была боль. - Я не знала, - прошептала ей на ухо мать. - Мне жаль. Я не понимаю, почему люди смеются. Я всегда думала, что они смеялись, потому что были счастливы. В ее голосе звучало печальное недоумение. - Ну, ну, - услышала Элейн свой голос. - Я знаю, что есть некоторые вещи, которых я не понимаю. Может быть, если бы не я, ты была бы красавицей сезона. Хотя, - Элейн почти слышала, как она нахмурилась, - я все еще не понимаю, почему это не так. Ты уверена, что это не так? - Если бы не ты, я бы сдалась много лет назад. - Я не буду читать свою лекцию завтра. Элейн сглотнула и подумала о том, что может ожидать ее утром. Не так далеко от них лорд Уэстфелд был привязан к своей кровати. Она оставила его там. Она все еще не понимала, что произошло между ними. Она считала его таким высокомерным, таким уверенным в себе и своей золотой привлекательности. Она думала, что он настолько уверен в себе, что он смог бы обмануть ее, если бы только она оказала ему немного доверия. Она хотела проучить его. Но он заставил даже ее месть казаться какой-то плоской. Дело было не только в том, что он был красив. И не в том, что, как только он снял куртку, мускулы его рук стали видны сквозь рубашку. Она легко могла представить его альпинистом, держащимся за обломок скалы и подтягивающимся одной рукой. Но каким бы сильным он ни выглядел, когда он был связан перед ней, она почувствовала полномасштабное желание. Она могла прикоснуться к нему где угодно, сделать с ним что угодно - и он не смог бы причинить ей боль в ответ. Опасная мысль. И иллюзия. Он никогда не заставлял ее бояться физически - даже сегодня вечером. Нет, опасность в нем заключалась в прямо противоположном: в том, что он заставлял ее хотеть доверять ему, хотеть верить в него. Но он был ее врагом. И когда наступит завтра, он будет злее и неумолимее, чем когда-либо. На следующий день ее мать должна была прочитать лекцию о кометах. Что он сделает по этому поводу? - Мы можем уехать, - сказала ее мать. - Уедем на день раньше. Она могла бы сбежать. Но нет. Элейн глубоко вздохнула и положила руки на плечи матери. - Мы останемся. Ты встретишься с ними лицом к лицу и расскажешь им о своей комете. Я буду аплодировать тебе со всей искренностью. Если больше никто не будет хлопать, она сделает это достаточно громко, чтобы все услышали. Что было худшим, что могло случиться? Уэстфелд мог бы погубить ее, если бы сказал кому-нибудь, что она была в его покоях одна. Но в этот момент мысль о том, чтобы быть изгнанной из приличного общества, казалась скорее благословением, чем проклятием. Рука матери крепче обняла ее. - Если ты хочешь, чтобы я это сделала, - сказала она, - тогда меня больше ничего не будет волновать. И вот во второй раз за этот вечер Элейн поцеловали - на этот раз просто сухое прикосновение губ матери к ее лбу. Было удивительно, насколько по-другому мир выглядел для Элейн, когда она перестала бояться будущего. Ей не нужно было притворяться, чтобы присоединиться к дамам за завтраком, хотя разговор, который она подслушала, к сожалению, был лишен сплетен о некоем графе, которого нашли привязанным к столбикам кровати. Утром она гуляла со своей матерью, а днем помогала ей готовиться к лекции. Когда наступил вечер, она села в первом ряду. Стулья были расставлены в бальном зале, но сегодня вечером у Элейн не было желания созерцать стены. Вместо этого она с удовольствием слушала выступление блестящей леди Стокхерст. Все остальные могли хихикать над огоньком, вспыхнувшим в глазах ее матери, или над тем, как взволнованно она перескакивала с темы на тему. Но Элейн упивалась этим зрелищем. Тем не менее, она не могла забыть о Уэстфелде, сидевшем через несколько стульев позади нее. Он был достаточно близко, чтобы она могла представить жар, исходящий от его тела, почти могла почувствовать эхо его поцелуя на своих губах. Она позволила себе не волноваться, что он оскорбит ее. Но, кроме того, что он отвесил ей крошечный поклон с другого конца комнаты, он не предпринял ни малейшей попытки отомстить. Эта кажущаяся доброжелательность заставляла ее нервничать. После прошлой ночи он должен был отомстить. Это было неизбежно. И действительно, когда ее мать остановилась, затаив дыхание, и спросила, есть ли какие-нибудь вопросы, он был тем, кто встал. Он не мог причинить боль Элейн. Но если он причинит боль ее матери, она выцарапает ему глаза на виду у всей толпы. - Леди Стокхерст, - сказал он, и Элейн съежилась - уважение в его голосе, должно быть, было фальшивым. - В своих расчетах периодичности орбиты вы предположили, что она была чисто эллиптической. Какое влияние оказывает гравитационное притяжение больших планет на ваши расчеты? Было ли это оскорблением? Было больно? Элейн затаила дыхание и нахмурилась. Но солнечная улыбка озарила лицо ее матери. - Какой превосходный вопрос! Я проводила вычисления с февраля... И она вдалась в подробности, переполненная волнением и математикой, которую Элейн едва понимала. Уэстфелд просто наблюдал. Он все еще стоял; вместо того, чтобы обменяться взглядами со своей кузиной, он кивал, когда она заговорила. Его вежливость заставила Элейн почувствовать себя неловко. Что он планировал? Объяснение ее матери превратилось в один из тех неудобных моментов, когда она просто перечисляла формулы - она могла выполнять вычисления вслух почти так же легко, как на бумаге. Часто это был момент, когда люди начинали тихо посмеиваться. И когда леди Стокхерст начала серию исчислений, Уэстфелд наконец отвел взгляд: он взглянул на Элейн. Она не увидела озорства в его глазах. Худшая возможность из всех пришла ей в голову. Что, если он ничего не планировал? Что, если он имел в виду именно это, когда извинялся перед ней? Что, если... что, если он поцеловал ее, потому что хотел этого? Эти мысли вызвали нервное трепетание в ее животе. А потом леди Косгроув громко зевнула и потянулась. - Боже мой, - сказала она, - как мы потакаем старшим в их слабостях. Леди Стокхерст остановилась на полуслове и неуверенно посмотрела на Элейн. - Не будь грубой, Диана, - мягко сказал Уэстфелд. Выражение его лица ничуть не изменилось, но Элейн почувствовала, как у нее скрутило живот. - Я надеялся, что леди Стокхерст будет так любезна переслать мне копию своих замечаний. У меня есть друг, которому это может быть интересно. В ответ на это ее мать элегантно кивнула. Что, если он не ненавидел ее? Тогда прошлой ночью… Но она была не единственной, кто думал в этом направлении. - Только не говори мне, что тебе интересно, - выплюнула леди Косгроув. - Все знают, что ты думаешь о леди Элейн и ее матери. Мы все слышали это раньше. Глаза Уэстфелда потемнели. Он повернулся лицом к своей кузине. - Нет. Никто не знает. Но поскольку тебе наскучила математика, возможно, вместо этого мне следует рассказать тебе одну историю. Вся комната погрузилась в тишину. Элейн не смела дышать, опасаясь, что ее платье сдвинется с места и звук прервет его. Ее сердце, казалось, остановилось в груди. - Видите ли, - сказал Уэстфелд, - десять лет назад я встретил даму. Она была очень хорошенькой и совершенно бесстрашной. Она говорила то, что думала, и самозабвенно смеялась. Я влюбился в нее за один вечер. Это должно было превратиться в шутку. Но не было похоже, что он шутил. - В то время мне было девятнадцать, и поэтому я был глуп. Итак, на мой взгляд, мне предстояло сделать две важные вещи. Во-первых, я должен был заставить ее заметить меня так, как я заметил ее. Я хотел, чтобы она искала меня каждый раз, когда входила в комнату. Я хотел, чтобы она скучала по мне, когда меня там не было. Я хотел, чтобы она каждую секунду осознавала, где я нахожусь. - Он сделал паузу. - Кроме того, - сказал он, - будучи молодым человеком и, следовательно, не имея мыслей, о которых можно было бы говорить, казалось чрезвычайно важным, чтобы никто не знал, что я влюбился. Если бы они знали, мне было бы стыдно. И это был бы конец света. Это была не шутка. Элейн почувствовала, как у нее похолодели ладони. - Каким-то образом, - продолжил он, поднимая голову и глядя прямо ей в глаза, - то, что началось с этих простых требований - заставить ее заметить меня, но гарантировать, что никто не поймет, что я чувствую, - превратилось в самую жестокую вещь, которую я когда-либо делал с другим человеком. Я начал подшучивать над ее смехом. Сначала это была одна из тех вещей, которые я сказал, чтобы объяснить, почему я пялился на нее: "Боже мой, вы заметили, как леди Элейн смеется?" А потом, когда все охотно приняли в этом участие, я обнаружил, что не в силах это остановить. Это не было оправданием. Это не было извинением. Это была просто правда, и она не знала, как принять ее. Он остановился и покачал головой. Его губы сжались. - Нет. Я не был беспомощен. Я мог бы остановиться в любой момент. Я просто был слишком слаб, чтобы сделать это. Хотел бы я сказать, что просто держал рот на замке, но я этого не сделал. Я был худшим из всех. Я выдумал половину жестоких имен. Я подходил к ней, говорил с ней, просто ради острых ощущений от разговора с ней - и как только кто-нибудь смотрел в мою сторону, я вставлял оскорбление, чтобы никто не подумал, что мне не все равно. Весь мир Элейн перевернулся с ног на голову. Правильное стало неправильным и снова превратилось в правильное. - Она никогда не смотрела на меня. Но я мог сказать, что она знала, когда я был рядом, потому что в течение того года - в течение того ужасного года, когда я причинял ей боль снова и снова, она постепенно теряла свое бесстрашие. Это было ближе к концу сезона, когда я понял, насколько полностью я преуспел в своих целях. Она вошла в комнату. Она огляделась - именно так, как я хотел, когда впервые влюбился в нее. Ее взгляд скользнул по мне. И все же она знала, что я был там, потому что она повернулась и ушла. Она знала обо мне каждую секунду каждого дня. Я был тем человеком, который мучил ее, и для нее знание моего местонахождения стало вопросом самосохранения. Стало ли лучше или хуже от того, что он понял, что сделал с ней? Она не могла решить. - Итак, я сделал то, что сделал бы любой молодой, бессмысленный идиот. Я убежал. Уединения в деревне было недостаточно; я не мог вынести пребывания в Англии. Я должен был убежать от человека, которым вы все меня считали. Я провел лето в Греции, но каждая женщина, которую я видел, возвращала меня к мыслям о леди Элейн. Наконец, проезжая через Швейцарию, я поговорил с человеком, который пытался подняться на Монблан. Он сказал мне, что чуть не умер в процессе. На мой взгляд, это казалось лучшим, что я мог с собой сделать. Уэстфелд одарил всю комнату натянутой улыбкой. - И вот поэтому я начал заниматься альпинизмом: потому что я был слишком труслив, чтобы вернуться домой, извиниться и попытаться все исправить. Верно. Она больше не знала, где правда. Но то, что он сказал, было бесповоротно. Эта сплетня разнесется по всему приличному обществу. Она хотела, чтобы он был уязвим, неспособен причинить ей боль... и вот так и было.