Она подергала себя за рукава, скривив губы: – Мадам Руае сказала нашей консьержке, что на улице Сентонж свободна трехкомнатная квартира. Вот так и получилось. Ничего больше. Она замолчала, уняла нервное движение рук и сложила их на коленях. – Но, Мамэ, – пролепетала я, – вы не думали, что те люди вернутся? Ее лицо посерьезнело, губы сложились в болезненную гримасу. – Мы не знали, – сказала она, немного помолчав. – Мы ничего не знали, совсем ничего. Потом она опустила голову и посмотрела на свои руки. Больше она не разговаривала. Эта ночь была худшей из всех. Худшая ночь для нее и для всех детей, думала она. Из бараков вынесли абсолютно все. Ничего не осталось – ни одежды, ни одеял, ничего. Перины были вспороты, и белый пух устлал землю, как снег. Дети плакали, кричали, дети икали от страха. Самые маленькие ничего не понимали и продолжали жалобно звать маму. Они писались в одежду, в отчаянии бросались на пол, издавая пронзительные вопли. Те, кто был постарше, вроде нее, сидели на грязном полу, уткнув голову в колени. На них никто не обращал внимания. Никто ими не занимался. Их забыли покормить. Они были так голодны, что жевали обрывки сухой травы, солому. Никто не пришел их успокоить. Девочка думала: «А эти полицейские… Разве у них нет семей? Детей, которых они увидят вечером дома? Как же они могут так с нами обращаться? Им так приказали или для них это что-то естественное? Они машины или человеческие существа?» Она внимательно их разглядывала. Они состояли из плоти и крови. Без сомнения, они были людьми. Девочка не понимала. На следующий день она заметила, что детей разглядывают сквозь колючую проволоку. Женщины принесли свертки с едой и пытались просунуть их сквозь заграждение. Но полицейские приказали им убираться. Больше к ним никто не приходил. Девочке казалось, что она превратилась в кого-то другого. В существо жесткое, грубое, дикое. Иногда она дралась с другими детьми, теми, кто пытался отнять у нее кусок засохшего хлеба, который она нашла. Она ругалась на них. Она их била. Она была свирепа и опасна. Вначале она избегала самых младших детей. Они слишком напоминали братика. Но теперь она чувствовала, что обязана им помочь. Они были такие уязвимые, такие маленькие. Такие трогательные. Такие грязные. У большинства из них был понос. Их одежда задубела от испражнений. Никто их не мыл. Никто не кормил. Мало-помалу она узнавала их имена, возраст, но некоторые были настолько малы, что еще не умели отвечать на вопрос. Они были счастливы услышать мягкий голос, увидеть обращенную к ним улыбку, и поэтому ходили за ней по пятам, куда бы они ни пошла, десятками, топая за ней шаг в шаг, как выводок жалких утят. Она рассказывала им истории, которые нашептывала братику, прежде чем тот заснет. Ночью, вытянувшись на кишащей паразитами соломе, по которой шныряли крысы, она медленно нашептывала слова, стараясь растянуть, как только могла, этот благословенный момент. Те, кто постарше, тоже подходили. Некоторые делали вид, что не слушают, но ее трудно было провести. Девочка лет одиннадцати, высокое темноволосое создание по имени Рашель, часто поглядывала на нее с толикой презрения. Но ночь за ночью она все внимательнее прислушивалась к ее историям, подбиралась как можно ближе, чтобы не упустить ни словечка. Однажды вечером, когда все малыши уже заснули, она заговорила с ней своим низким хриплым голосом: – Отсюда надо уходить. Надо бежать. – Невозможно. У полицейских оружие. У нас не получится убежать. Рашель пожала худыми плечами: – Я все равно это сделаю. Я убегу. – А твоя мать? О ней ты подумала? Она будет ждать тебя в другом лагере, как и моя. Рашель улыбнулась: – Ты поверила в то, что они говорили? Ты поверила во всю эту болтовню? Девочке очень не понравилась снисходительная улыбка Рашель. – Нет, – твердо сказала она. – Конечно не поверила. Я больше ничему не верю. – Я тоже, – сказала Рашель. – Я видела, что они делали. Они даже не написали правильно имена малышей на бирках, которые к ним привязали, да и все бирки потом перемешались, когда малыши их сняли. Но им было глубоко наплевать. Они соврали нам, нам всем. И нам, и нашим матерям. К большому удивлению девочки, Рашель взяла ее за руку и крепко сжала, как Армель когда-то. Потом встала и исчезла. На следующее утро их разбудили очень рано. Полицейские зашли в барак и растолкали их дубинками. Самые маленькие, в тот момент крепко спавшие, начали кричать. Девочка попыталась успокоить тех, кто был поближе, но на них ничего не действовало. Слишком велик был их страх. Всех повели в другой барак. Девочка взяла двух малышей за руки. Увидела в руках у одного из полицейских странный предмет. Она не знала, что это такое. Малыши завопили от ужаса и попытались убежать назад. Полицейские надавали им пощечин и ударами ног подтолкнули к тому, кто держал инструмент. Перепуганная девочка стояла молча. Потом она поняла. Им сбреют волосы. Да, именно так, все дети будут обриты. Словно загипнотизированная, она смотрела, как падают густые темные волосы Рашель. Ее голый череп был бледным и напоминал яйцо. Рашель испепеляла полицейского взглядом, исполненным ненависти и презрения. Она плюнула им на ботинки. Один из жандармов отшвырнул ее жестоким ударом. Малыши обезумели от страха. Требовалось двое или трое мужчин, чтобы удержать одного ребенка на месте. Когда подошла ее очередь, девочка не сопротивлялась. Она наклонила голову. Почувствовала тяжесть машинки и закрыла глаза. Она не могла смотреть на свои длинные светлые пряди, падающие к ногам. Ее волосы, ее красивые волосы, которыми все так восхищались. Она почувствовала рвущиеся из горла рыдания, но удержалась от плача. Никогда нельзя плакать перед такими людьми. Никогда. Никогда! Это всего лишь волосы. Волосы отрастают. Надо думать об этом, и ни о чем другом. И не плакать. Все почти закончилось. Она снова открыла глаза. У полицейского, который ее держал, были пухлые розовые руки. Она подняла к нему лицо, пока ей сбривали последние пряди. Девочка узнала рыжего полицейского из их квартала, того, который был таким любезным. Того, с которым мать любила перемолвиться парой слов. Того, который всегда подмигивал ей, если она встречала его по дороге в школу. Того, кому она помахала в день облавы, а он отвернулся. Сейчас он этого сделать не мог. Они были слишком близко. Она выдержала его взгляд, не мигая. Глаза полицейского были странного желтого цвета. Как золото. Его смущение было так велико, что он весь покраснел, и она готова была поклясться, что его бьет дрожь. Она продолжала смотреть на него в упор, не говоря ни слова, со всем презрением, на какое только была способна. Ему ничего не оставалось, кроме как смотреть ей в глаза, не шевелясь. На губах у девочки появилась горькая улыбка, какой не бывает у десятилетнего ребенка, потом она оттолкнула руки, которые ее держали, пухлые розовые руки. Я покидала дом престарелых с легким головокружением. Мне нужно было заехать в бюро, где меня ждал Бамбер, но я очнулась по дороге к улице Сентонж, сама не понимая, как это произошло. В голове кишели вопросы. Это выматывало. Правду ли сказала Мамэ, или она все спутала из-за болезни? Действительно ли здесь жила еврейская семья? Разве могло семейство Тезак вселиться в квартиру, ничего не зная, как утверждала Мамэ? Я медленно прошла через двор. Комната консьержки должна была находиться здесь. Несколько лет назад ее превратили в студию. На нижней площадке висели в ряд металлические почтовые ящики. Консьержки больше не было, некому было каждый день выкладывать почту перед дверью. Мамэ сказала, что тогдашнюю консьержку звали мадам Руае. Я много читала о роли консьержек во время арестов. Большинство из них просто подчинялись приказам, а некоторые пошли еще дальше, донося полиции, где скрываются некоторые еврейские семьи. Другие обворовывали квартиры, оставшиеся пустыми после облавы. А иные защищали эти семьи как могли, но таких было мало. Я задумалась о том, какую роль сыграла мадам Руае. Мимоходом вспомнила о своей консьержке с бульвара Монпарнас: она была моего возраста и родом из Португалии, войны она знать не могла. Я не стала заходить в лифт и пешком поднялась на пятый этаж. В здании было тихо. Когда я открыла дверь, мной овладело странное чувство: незнакомое ощущение пустоты и отчаяния. Я направилась в самую старую часть квартиры, которую Бертран показывал нам недавно. Там все и произошло. Люди постучали в дверь перед самым рассветом, давним июльским утром, когда в Париже стояла жара. Мне казалось, что все прочитанное мною за последние недели, все, что я узнала о Вель д’Ив, сосредоточилось здесь, в этом самом месте, где я собиралась жить. Все рассказы, в которые я вникла, все исследования, которые изучила, все выжившие и свидетели, которых я опросила, – все помогало мне понять, представить себе с необычайной ясностью, что именно случилось в этих стенах, к которым я сейчас прикасалась. Статья, начатая мной несколько дней назад, была почти закончена. Номер закрывался уже скоро. Мне оставалось еще съездить в лагеря в Луарэ[23] и в Дранси, а потом встретиться с Франком Леви, чья ассоциация организовывала памятные акции в ознаменование шестидесятилетия облавы. Скоро я завершу эту работу и с головой уйду в другой сюжет. Но теперь, когда я узнала, что произошло здесь, так близко от меня, в такой тесной связи с моей собственной жизнью, я хотела докопаться и до всего остального. Мое расследование не было завершено. Я ощущала потребность узнать все до конца. Что случилось с той еврейской семьей, которая жила здесь? Как их звали? Были ли у них дети? Выжил ли кто-нибудь из них в лагерях? Или они все погибли? Я бродила по пустой квартире. Стену между комнатами снесли. Обходя груду строительного мусора, я заметила длинную и глубокую нишу, умело скрытую деревянными панелями. Из-за ремонтных работ она частично вышла наружу. Если бы стены могли говорить… Но мне это было и не нужно. Я знала, что здесь случилось. Я могла это отчетливо представить. Выжившие рассказывали мне о жаркой спокойной ночи, об ударах в дверь, грубых приказах, поездке в автобусах через Париж. Говорили о невыносимой вони на Вель д’Ив. Те, кто мог об этом рассказать, были теми, кто выжил. Теми, кто сорвал желтые звезды и так или иначе сумел выбраться. Я вдруг подумала, смогу ли выдержать груз того, что теперь знаю, смогу ли жить в этой квартире, помня, что здесь арестовали семью и, вполне вероятно, отправили на смерть. Как семейству Тезак удалось жить с этим? Я достала мобильник, чтобы позвонить Бертрану. Услышала, как он бросил: «На совещании!» Что-то вроде нашего условного кода, означающего: «Я занят». – Это срочно! – настойчиво бросила я. И услышала, как он что-то пробормотал, а потом до меня донесся его голос: – В чем дело, любовь моя? Давай быстрее, я не один. Я глубоко вдохнула: – Бертран, тебе известно, как твои бабушка с дедушкой оказались на улице Сентонж? – Нет. А что? – Я только что была у Мамэ. Она рассказала, что они вселились в июле сорок второго и что из квартиры забрали бывших жильцов, еврейскую семью, задержанную во время облавы Вель д’Ив. На том конце воцарилась тишина. – Ну и что? – проговорил наконец Бертран. Щеки у меня пылали. В пустой квартире мой голос отдавался эхом. – И тебя не смущает, что твоя семья получила эту квартиру, зная, что ее жильцов-евреев забрали? Они никогда ничего тебе об этом не говорили? Я почти слышала, как он морщится в типично французской манере, приподняв бровь и скорчив задумчивую гримасу. – Нет, меня это не смущает. Я не знал, и они никогда мне ничего не говорили. Я уверен, что множество парижан сделали то же самое после облавы в июле сорок второго. Это не превращает мою семью в шайку коллаборационистов – так мне кажется. Его смех ударил мне по барабанным перепонкам. – Я ничего такого и не говорила, Бертран. – Ты совсем заморочила себе голову этой историей, Джулия, – сказал он мягко. – Все случилось шестьдесят лет назад. Была война, припоминаешь? Трудное время для всех. Я вздохнула: – Я просто хочу знать, что произошло. Потому что не могу понять. – А ведь все просто, ангел мой. Моим бабушке и дедушке туго пришлось во время войны. От антикварного магазина было мало проку. И для них стало большим облегчением переселиться в более просторное и красивое место. Они наверняка были счастливы найти себе крышу. Скорее всего, они и не думали о той еврейской семье. – О, Бертран, – пробормотала я. – Но как такое возможно – даже не думать о той семье? Как им удалось об этом не думать? Он звонко чмокнул меня в телефон: – Полагаю, они ничего не знали. А сейчас мне правда пора. До вечера! И он отсоединился. Я пробыла еще некоторое время в квартире, шагая по коридору, застывая в пустых гостиных, поглаживая мрамор камина, стараясь понять, но не позволяя чувствам захлестнуть меня.