Рашель ее убедила. Они убегут. Они покинут это место. Или так, или смерть. Она это знала. Она знала, что, если останется здесь с другими детьми, это будет конец. Многие были больны. Полдюжины уже умерли. Однажды она увидела медсестру, такую же, как та женщина со стадиона, в синей косынке. Одна-единственная медсестра на столько больных и голодных детей. Побег был их секретом. Они не говорили о нем ни с одним другим ребенком. Никто ничего не подозревал. Они убегут в разгар дня, потому что заметили, что в дневную часть суток полицейские по большей части не обращали на них никакого внимания. Это будет легко и быстро. Позади бараков, недалеко от водонапорной башни, там, где женщины из деревни пытались просунуть им еду, они заметили маленький проем в проволочном ограждении, достаточно широкий, чтобы ребенок мог ползком пролезть на ту сторону. Часть детей уже покинула лагерь в сопровождении полиции. Обе девочки проводили их взглядами – хрупкие существа в лохмотьях, с гладкими черепами. Куда их вели? Далеко? Присоединятся ли они к матерям и отцам? Она в этом сомневалась. Рашель тоже. Если бы им всем предстояло отправиться в одно и то же место, зачем тогда полиции разделять детей и родителей? Зачем столько мучений, столько боли? «Это потому, что они нас ненавидят, – сказала ей Рашель своим странным хриплым голосом. – Их воротит от евреев». Но откуда столько ненависти? Она никогда никого не ненавидела в своей жизни, за исключением одной учительницы. Та очень строго ее наказала за то, что девочка не выучила урок. Она постаралась вспомнить, желала ли учительнице смерти. Да, она разозлилась до такой степени. Значит, вполне возможно, все так и есть. Оказывается, людей можно ненавидеть так сильно, что желать им смерти. Ненавидеть за то, что они носят желтую звезду. Ее пробрала дрожь. У нее было чувство, будто вся ненависть мира, все зло мира сосредоточились здесь, окружили их со всех сторон и теперь отражаются в замкнутых лицах полицейских, в их безразличии, в их презрении. А за пределами лагеря все так же, остальной мир тоже ненавидит евреев? Какой же тогда будет вся ее жизнь? Она вспомнила, как случайно услышала разговор соседей, когда возвращалась из школы. Это было в июне. Женщины тихонько переговаривались. Она остановилась на лестнице и прислушалась, навострив уши, как маленький щенок. «И знаете, его куртка распахнулась, а под ней была звезда. Никогда бы не подумала, что он еврей». Она услышала, как другая женщина аж задохнулась, прежде чем недоуменно воскликнуть: «Он еврей?! А ведь казался таким приличным господином. Кто бы мог подумать!». Она спросила у матери, почему некоторые соседи не любят евреев. Та пожала плечами, потом вздохнула, опустив глаза на глажку. Она не ответила на вопрос дочери, и та пошла поговорить с отцом. «Что такого ужасного – быть евреем? Почему некоторые люди не выносят евреев?» Отец почесал затылок и склонился к ней с загадочной улыбкой. Потом с некоторой заминкой сказал: «Потому что они думают, будто мы от них отличаемся, и это их пугает». Но чем же мы отличаемся, спрашивала она себя, да еще так сильно? Ее мать. Ее отец. Ее брат. Ей так их не хватало, что становилось физически плохо. Ей казалось, что она падает в бездонный колодец. Надежда убежать была единственным, что еще заставляло цепляться за жизнь, за ту, другую жизнь, которая была для нее совершенно непонятна. Может, родителям тоже удалось убежать? Может, они сумели вернуться домой? Может быть. Сколько всяких «может быть»… Она подумала о пустой квартире, о развороченных постелях, о еде, медленно гнившей на кухне. И о брате, одном в этой тишине. О мертвой тишине, воцарившейся там, где был их веселый и теплый домашний очаг. Прикосновение Рашель заставило ее вздрогнуть. – Сейчас, – прошептала та. – Попробуем сейчас. Лагерь был тих и почти пустынен. После того как увели родителей, девочки заметили, что полицейских стало меньше. Да и те редко обращали внимание на детей. Предоставляли их самим себе. Жара обволакивала бараки. Это было невыносимо. Внутри ослабевшие и голодные дети валялись на влажной соломе. Девочки слышали отдаленные мужские голоса и смех. Полицейские наверняка спрятались от солнца в одном из зданий. Единственный остававшийся на виду полицейский сидел в тенечке, положив автомат у ног. Его голова опиралась о стену, рот был открыт. Скорее всего, он задремал. Они доползли до заграждения, как два маленьких юрких зверька. Впереди расстилались луга и поля. По-прежнему никакого шума. Только жара и тишина. Кто-нибудь их видел? С бьющимся сердцем они затаились в траве, потом оглянулись через плечо. Никакого движения. Никакого шума. Неужели это так легко, подумала девочка. Нет, невозможно. Ничто никогда не бывает легко, во всяком случае, уж точно не теперь. Рашель держала под мышкой какую-то скомканную одежду. Она велела девочке побыстрее надеть ее. Дополнительные слои ткани защитят их от колючей проволоки, объяснила она. Девочка не смогла сдержать дрожь отвращения, с трудом натягивая на себя старый грязный свитер и узкие потертые штаны. Она спросила себя, кому раньше принадлежала эта одежда. Без сомнения, какому-то несчастному ребенку, умершему в одиночестве, вдали от матери. Все так же ползком девочки добрались до небольшой дыры в колючей проволоке. Полицейский был неподалеку. С того места, где они находились, им было не различить его лица, отчетливо был виден только силуэт и кепи. Рашель показала пальцем на дыру. Теперь надо было поторопиться. Нельзя терять ни секунды. Они легли на живот и поползли, как змеи, чтобы очутиться по ту сторону заграждения. Отверстие показалось девочке очень узким. Как они сумеют пролезть, не разодрав кожу о колючую проволоку, несмотря на дополнительную одежду? Как они вообще могли представить себе, что такое возможно? Что никто их не заметит? Что у них получится? Они обе просто сошли с ума. Окончательно и бесповоротно. Трава щекотала ей нос и хорошо пахла. Ей хотелось окунуть в нее лицо и вдохнуть полной грудью мощный запах зелени. Она увидела, что Рашель уже просунула голову в отверстие, стараясь не пораниться. Внезапно девочка услышала тяжелые шаги по траве. Ее сердце замерло. Она подняла глаза. Огромная тень возвышалась над ней. Полицейский. Он поднял ее за потрепанный ворот рубашки и встряхнул. Она обмерла от ужаса. – Вы что здесь делаете? Голос просвистел у нее в ушах. Рашель уже наполовину вылезла. Мужчина, держа девочку за загривок, схватил Рашель за щиколотку. Та отбивалась, лягалась, но мужчина был сильнее. Он подтянул ее к себе, не обращая внимания на колючую проволоку. Лицо и руки Рашель были в крови. И вот уже они обе стояли к нему лицом. Рашель рыдала. А девочка держалась очень прямо, вздернув подбородок, словно бросая вызов. В душе она умирала от страха, но решила этого не показывать. По крайней мере, постараться. Когда она наконец глянула в лицо полицейского, то невольно вскрикнула. Это был тот рыжий. Он тоже мгновенно ее узнал. Она увидела, как задергался его кадык, и почувствовала, как задрожала пухлая рука, державшая ее за шею. – Никуда вы не убежите, – сказал он грубым голосом. – Останетесь здесь, ясно? Он был молод, лет двадцать, не больше, крупный, с розовой кожей. Девочка заметила, что он потеет под плотным темным мундиром. Капли пота выступили у него на лбу и над верхней губой. Он без конца моргал и нервно переступал с ноги на ногу. Она осознала, что не боится его и даже испытывает странную жалость к молодому человеку. Это ощущение смутило ее. Она положила ладонь на его руку. У него был удивленный и даже озадаченный вид. Потом она сказала: – Ты же помнишь меня, правда? Это был не вопрос, а признание факта. Он кивнул, утерев капли пота на носу. Она вытащила из кармана ключ и показала ему. Ее рука не дрожала. – Ты наверняка помнишь моего младшего брата, – сказала она. – Маленький кудрявый блондин? Он опять кивнул. – Ты должен меня отпустить, месье. Из-за братика, месье. Он в Париже. Совсем один. Я заперла его в шкафу, потому что подумала… – Голос у нее сорвался. – Я подумала, что он будет там в убежище! Я должна туда вернуться! Позволь мне пролезть в эту дыру. Ты скажешь, что просто ничего не видел, месье. Молодой полицейский бросил взгляд через плечо, в сторону бараков, словно боялся, что кто-нибудь выйдет, увидит их или услышит. Он приложил палец к ее губам и повернулся к девочке. Его лицо сморщилось, он затряс головой. – Я не могу этого сделать, – тихо сказал он. – У меня приказы. Она положила руку ему на грудь. – Пожалуйста, месье, – мягко сказала она. Рашель шмыгала носом рядом, лицо у нее было в крови и слезах. Молодой человек еще раз оглянулся через плечо. Он казался очень взволнованным. Она заметила у него на лице то же странное выражение, что и в день облавы. Смесь жалости, стыда и гнева. Каждая минута падала с тяжестью свинца. Ожидание было бесконечным. Она чувствовала, что вот-вот зарыдает. Подступала паника. Что она будет делать, если он вернет ее в лагерь? Как она выдержит удар? Как? Снова попытается сбежать, яростно подумала она, снова и снова. Она только это и будет делать. Вдруг он назвал ее по имени. И взял за руку. Его ладонь была горячей и влажной. – Давай, – сказал он, сжав зубы. – Давай, прямо сейчас! Быстрее! Пот стекал по его пухлым щекам. Она посмотрела в его золотистые глаза. Она не была уверена, что поняла. Он подтолкнул ее к дыре в ограждении, рукой прижав к земле. Приподнял колючую проволоку и с силой толкнул вперед. Она почувствовала, как металл царапнул лоб. Получилось. Она неуклюже выпрямилась. Она была свободна. Она перебралась на другую сторону. Рашель не верила своим глазам, замерев от изумления. – Я тоже хочу туда, – проговорила она. Полицейский решительно схватил ее за ворот: – Нет, ты останешься. Рашель застонала: – Это несправедливо! Почему она, а не я? Почему? Он заставил ее замолчать угрожающим жестом. По ту сторону колючей проволоки девочка застыла, оцепенев. Почему Рашель не может пойти с ней? Почему она должна остаться в лагере? – Прошу тебя, отпусти ее. Месье, прошу тебя. Голос ее был мягким и спокойным. Почти голос молодой женщины. Полицейскому было очень не по себе. Он растерялся. Но колебания длились недолго. – Ладно, давай. – Он подтолкнул Рашель вперед. – Поторопись. И опять придержал проволоку, пока Рашель переползала. Очень скоро она, запыхавшись, уже стояла рядом с девочкой. Молодой человек порылся в карманах, достал что-то и протянул через ограждение девочке: – Возьми. Это прозвучало как приказ. Девочка посмотрела на пачку банкнот, оказавшуюся у нее в руке, потом сунула ее в тот же карман, где лежал ключ. Мужчина, нахмурившись, повернулся к баракам: – Богом заклинаю, бегите! Да бегите же! Быстрее. Если вас увидят… Сорвите звезды. Найдите помощь. А главное, будьте осторожны! Удачи! Девочке хотелось поблагодарить его за то, что помог, за деньги, а еще попрощаться, но Рашель уже схватила ее за руку и, бросившись бежать, потянула за собой. Они мчались до изнеможения через пшеничное поле, вперед и вперед, задыхаясь, размахивая руками и не глядя под ноги. Подальше от лагеря. Дальше, дальше! Как можно дальше. Вернувшись домой, я осознала, что неприятное чувство подташнивания не покидает меня уже несколько дней. До этого я не обращала на него внимания, слишком поглощенная изысканиями на тему Вель д’Ива. А потом еще и открытием, связанным с квартирой Мамэ. Но насторожило меня не это, а моя грудь. Она была напряжена и болезненна. Я проверила, что у меня с менструальным циклом. Задержка. Раньше такое уже случалось. И все же я решила сходить в аптеку за тестом на беременность. Для очистки совести. И вот он перед носом. Маленькая синяя полоска. Я беременна. Беременна? Поверить не могу. Я уселась на кухне, едва дыша. Моя последняя беременность пять лет назад окончилась выкидышем и была настоящим кошмаром. С самого начала меня мучили кровотечения и боли, потом врачи констатировали, что яйцеклетка развивается вне матки в одной из труб. Потребовалась операция. И довольно непростая. Не обошлось без осложнений, как физических, так и психологических. Я очень долго приходила в себя. Один из яичников пришлось удалить, и хирург крайне скептично отнесся к перспективе забеременеть в будущем. Плюс к тому мне уже было сорок лет. Какое разочарование, какая грусть отразились на лице Бертрана! Он никогда об этом не заговаривал, но я чувствовала. Я знала. А оттого что он отказывался говорить о своих чувствах, делалось еще хуже. Он все держал в себе, ничем не делясь со мной. Непроизнесенные слова встали между нами беззвучной и невидимой реальностью. Я могла поговорить об этом только с моим психиатром. Или с самыми близкими друзьями. Я вспомнила последний уик-энд в Бургундии. Мы пригласили Изабель с мужем и детьми. Их дочь Матильда была ровесницей Зоэ. Матье помладше. То, как Бертран смотрел на мальчика, чудесного малыша лет четырех-пяти… Он не сводил с него глаз. Все время играл с ним, таскал на плечах, улыбался ему с тенью грусти и сожаления в глазах. Это было невыносимо. В какой-то момент Изабель застала меня в слезах на кухне, пока остальные на улице приканчивали классический французский пирог «киш лорен». Она крепко обняла меня, потом мы выпили по большому бокалу вина, поставив на полную громкость старый шлягер Дайаны Росс. «Это не твоя вина, подруга, нет, не твоя. Вбей это как следует себе в голову». Я чувствовала себя бесполезной очень долгое время. В сложившейся ситуации семейство Тезак демонстрировало чудеса сдержанности и понимания, что не мешало мне постоянно помнить о своей неспособности дать Бертрану то, чего ему хотелось больше всего на свете: второго ребенка. А главное, сына. У Бертрана две сестры. Он был единственным мальчиком в семье. Без наследника мужского пола фамилия исчезнет. Я недооценила всей важности этого для их клана.