Когда я настояла на том, чтобы меня продолжали называть «мисс Джармонд», несмотря на статус замужней женщины, то натолкнулась на изумленное молчание. Свекровь, Колетт, объяснила мне со сладкой улыбкой, что для Франции подобное поведение, как бы это сказать… современно. Что означало «слишком уж современно». По эту сторону Атлантики столь феминистский подход не очень-то жаловали. Во Франции жена обязана носить фамилию мужа. А значит, я до конца своих дней буду мадам Бертран Тезак. Помню, я одарила свекровь своей самой белозубой рекламной улыбкой, непринужденно заявив, что меня вполне устраивает «Джармонд», и точка. Она ничего не сказала, но с того дня Эдуар и она сама, представляя меня, всегда говорили «жена Бертрана». Я склонилась над голубой полоской. Ребенок. Ребенок! Чувство радости и счастья взяло верх над всем остальным. У меня будет ребенок! Я окинула взглядом такую знакомую кухню. Потом подошла к окну и выглянула в старый обветшалый двор. Девочка или мальчик, мне все равно. Я знала, что Бертран очень хотел мальчика. Но если будет девочка, я была уверена, он полюбит ее не меньше. Второй ребенок. То, чего мы так долго ждали. То, на что уже не надеялись. Сестра или брат, о которых Зоэ больше не осмеливалась заговаривать. Как и Мамэ. Как объявить об этом Бертрану? Я не могла сделать это по телефону. Мы должны быть рядом, и только вдвоем. Это должен быть момент настоящей близости. И надо сделать все возможное, чтобы никто не узнал об этом до срока в три месяца, когда беременность уже необратима. Я умирала от желания позвонить Эрве и Кристофу, Изабель, сестре, родителям, но не сделала этого. Мой муж должен быть первым, кто узнает. Потом я объявлю об этом дочери. Внезапно мне пришла в голову мысль. Я позвонила Эльзе, няне, и спросила, свободна ли она этим вечером и сможет ли посидеть с Зоэ. Она могла. Потом я заказала столик в нашем любимом ресторане на улице Сен-Доминик, где мы часто бывали с самой свадьбы. В заключение я набрала Бертрана, попала на автоответчик и оставила сообщение с просьбой присоединиться ко мне в «Тумьё» ровно в девять часов. Я услышала, как вернувшаяся Зоэ поворачивает ключ в замке. Она громко хлопнула дверью и направилась на кухню с тяжелым рюкзаком в руке. – Привет, мама, – сказала она. – Хороший был день? Я улыбнулась. Как всегда, то есть всякий раз, когда мой взгляд падал на дочь, я поражалась ее красоте, стройному силуэту, ореховым лучистым глазам. – Эй, иди ко мне, – позвала я, облапив ее, как волчица. Она отстранилась, внимательно глядя на меня. – А денек, видно, был просто классный, судя по тому, как ты меня обнимаешь. – Ты права, – признала я, борясь с бешеным желанием все ей рассказать. – Очень, очень хороший день! – Рада за тебя. У тебя был такой странный вид в последнее время. Наверно, из-за тех детей. – Детей? Каких детей? – удивилась я, откидывая назад ее волосы, упавшие ей на лицо, – красивые гладкие каштановые волосы. – Ну ты же знаешь, дети. Дети Вель д’Ив. Те, которые так и не вернулись обратно. – Да, верно, – сказала я. – Меня такая грусть одолела, и я никак не могла от нее избавиться. Зоэ взяла мои руки и начала крутить обручальное кольцо на моем пальце – привычка, которой она обзавелась еще в раннем детстве. – Знаешь, я слышала твой разговор по телефону на той неделе, – призналась она, не смея поднять на меня глаза. – То есть? – Ты думала, я сплю. – Ох ты, – вырвалось у меня. – Но я не спала. Было поздно. Ты разговаривала с Эрве, мне кажется. Ты пересказывала ему то, что узнала от Мамэ. – По поводу квартиры? – спросила я. – Ну да, – кивнула она, поднимая на меня взгляд. – О семье, которая там раньше жила, о том, что с ними случилось, и как Мамэ жила там все эти годы, словно ее это совершенно не касалось. – Ты все слышала… – выдохнула я. Она кивнула: – Ты что-нибудь знаешь о той семье, мама? Знаешь, кем были те люди и что с ними случилось? – Нет, милая, не знаю. – А правда, что Мамэ было все равно? Это был деликатный момент. – Сердце мое, я уверена, что нет, но думаю, она сама не знает, что в действительности произошло. Пальцы Зоэ опять принялись вертеть кольцо, но уже чуть быстрее. – Мама, думаешь, тебе удастся что-нибудь найти про тех людей? Я остановила нервные пальцы и вернула кольцо на место. – Да, Зоэ. Именно этим я и займусь, – заверила я. – Папа взорвется! – заявила она. – Я слышала, как он говорил, чтобы ты выбросила все это из головы. Перестала этим заниматься. У него был очень сердитый вид. Я прижала ее к себе, положила подбородок ей на плечо. Подумала о чудесном секрете, который носила в себе. А еще о встрече сегодня вечером в «Тумьё». Представила себе ошеломленный вид Бертрана, крик радости, который он не сумеет сдержать. – Дорогая, – сказала я. – Папа ничего не скажет, обещаю тебе. Измученные безумным бегом, обе малышки рухнули на землю за какими-то кустами. Они задыхались, и им очень хотелось пить. У девочки кололо в боку. Если бы она могла выпить воды и хоть немного передохнуть, силы вернулись бы. Но она знала, что задерживаться нельзя. Нужно двигаться дальше. Она должна добраться до Парижа. Во что бы то ни стало. «Сорвите звезды» – сказал молодой полицейский. Они стащили с себя одежду, которая должна была защитить их от колючей проволоки и которая была изодрана в клочья. Девочка посмотрела на свою грудь – туда, где на блузке была пришита звезда. Девочка подергала за нее. Рашель поступила так же, подцепив свою звезду ногтями. И легко ее оторвала. Но у девочки звезда была пришита накрепко. Тогда она сняла блузку и поднесла ее к глазам. Маленькие, идеально ровные стежки. Она вспомнила мать, склонившуюся над шитьем, терпеливо пришивающую звезды, одну за другой. На глаза навернулись слезы. Она уткнула лицо в блузку и заплакала с таким отчаянием, какого никогда еще не испытывала. Почувствовала израненные колючей проволокой пальцы Рашель и руки, которые крепко обняли ее. Рашель сказала: – Это правда, про твоего младшего брата? Он действительно в шкафу? Девочка молча кивнула. Рашель прижала ее к себе еще крепче, погладила по голове. Где теперь ее мать? И отец? Девочке так хотелось знать. Куда полицейские их отправили? Вместе ли они? Все ли у них хорошо? Видели бы они, как их дочка плачет за кустом, грязная, голодная, измученная… Видели бы они ее сейчас… Она взяла себя в руки и обратила к Рашель не только полные слез глаза, но и самую теплую свою улыбку. Грязная, потерянная, голодная – да, конечно, но не запуганная. Она неловко утерла слезы. Теперь она слишком взрослая, чтобы бояться. Она больше не ребенок. Родители гордились бы ею. Она этого так хотела – чтобы они гордились их большой дочкой. Потому что ей удалось убежать из лагеря. Потому что она вернется в Париж спасти брата. О да, они могут гордиться, потому что ей не страшно. Она вцепилась в свою звезду пальцами, уничтожая работу матери. И кусок желтой ткани в конце концов сдался. Она какое-то мгновение смотрела на звезду, упавшую с ее блузки. «ЕВРЕЙ» – было на ней написано большими черными буквами. Девочка скатала ее в комочек на ладони. – Смотри, какая она стала маленькая, правда? – бросила она Рашель. – Что будем с ними делать? – спросила Рашель. – Если оставим у себя в карманах и нас обыщут, мы пропали. Они решили закопать звезды под кустом вместе с одеждой, которая помогла им бежать. Почва была сухой и рыхлой. Рашель вырыла небольшую яму, положила туда звезды и одежду и засыпала все бурой землей. – Ну вот! – выдохнула она с облегчением. – Я закопала наши звезды. Они умерли. И похоронены. На веки вечные. Девочка засмеялась вместе с подругой. Потом ей стало стыдно. Мать говорила, что нужно гордиться этой звездой. Гордиться тем, что ты еврейка. Ей не хотелось сейчас думать об этом. Теперь все по-другому. Все переменилось. Но кое-что не терпело отлагательств. Им надо как можно скорее найти воду, еду и укрытие. А самой девочке скорее вернуться домой. Как? Она не знала. Она даже не знала, где они сейчас. Но у нее были деньги. Те, которые дал полицейский. В конечном счете он оказался не таким уж плохим, тот полицейский. А это наводило на мысль, что и другие люди могут захотеть помочь. Люди, которые не будут ненавидеть их потому, что они еврейки. Которые не будут думать, что они чем-то «отличаются». Девочки были недалеко от деревни. «Бон-ла-Роланд» – громко прочла Рашель. От их кустов была видна надпись на указателе. Инстинктивно они решили туда и носа не совать. Там они помощи не найдут. Деревенские знали о существовании лагеря, и, однако, никто не пришел им на помощь, кроме тех женщин с едой. К тому же деревня была слишком близко от лагеря. Они могут столкнуться там с кем-нибудь, кто вернет их прямиком в прежний кошмар. Они двинулись в противоположном направлении от деревни, скрываясь в высоких травах на обочине. Вот бы еще воды найти, думали они, чувствуя, что могут потерять сознание. Они шли долго, прячась всякий раз, когда слышали шум – машину или фермера, ведущего корову в стойло. Но правильно ли они идут? Приближаются ли к Парижу? Девочка представления не имела. Зато она была уверена, что они удаляются от лагеря. Она посмотрела на свои башмаки. Настоящая рухлядь. Подумать только, ведь это ее выходные, те, которые она надевала на дни рождения, в кино или в гости к друзьям. Вместе с матерью они ходили покупать их на площадь Республики. Все казалось таким далеким. Словно речь шла о другой жизни. А теперь башмаки были ей малы и натирали большие пальцы. Ближе к вечеру они дошли до леса, тянущегося длинной и свежей зеленой лентой с мягким и влажным запахом. Они сошли с дороги, надеясь найти землянику или ежевику. Вскоре они набрали столько, что могли бы наполнить маленькую корзинку. Рашель завизжала от удовольствия. Они уселись и стали с жадностью есть. Девочка вспомнила время, когда она ходила собирать ягоды с отцом, на каникулах, у речки. Как давно это было. Ее желудок, отвыкший от такой роскоши, плохо перенес столько еды. Девочка схватилась за живот, согнувшись от боли, и ее вырвало. Ягоды вышли наружу почти целыми. Во рту был горький привкус. Она сказала Рашель, что надо обязательно найти воду. Заставила ту подняться, и они вместе углубились в лес – в загадочный изумрудный мир, залитый солнцем. Девочка заметила в папоротниках косулю. У нее перехватило дыхание. Как настоящая городская мышка, она не привыкла к такому обилию природы. Наконец они вышли к берегу маленького озерца с прозрачной прохладной водой. Они окунули туда руки, и девочка пила долго, потом прополоскала рот и умыла лицо. Оно было все измазано ежевикой. Потом она опустила в озеро ноги. Она не плавала с того самого лета, когда они жили в маленькой гостинице у реки, и теперь не решалась залезть в воду целиком. Но Рашель уговорила присоединиться к ней. Девочка схватила подругу за плечи, и та помогала ей плыть, поддерживая за подбородок и под животом, как делал отец. Ощущение воды на коже было чудесным, успокаивающим и нежным, как бархат. Она смочила свой бритый череп, на котором волосы начали отрастать, жесткие, совсем как пробивающаяся щетина на отцовских щеках. Внезапно на нее навалилась страшная усталость. Ей хотелось одного: вытянуться на мягком мху и заснуть. Совсем ненадолго. Устроить себе маленькую сиесту. Рашель вроде бы не возражала. Они могли немного отдохнуть. Здесь они были в безопасности. Девочки прижались друг к другу, а когда, укладываясь, поерзали по земле, их окутал свежий запах мха, так не похожий на тошнотворный запах барачной соломы. Девочка быстро заснула. Сон был глубоким и мирным – так она не спала уже очень давно. Нас посадили за наш любимый столик. В самом углу, справа от входа, за старой стойкой и потускневшими зеркалами. Красная бархатная угловая банкетка. Я села и стала наблюдать за грациозными передвижениями официантов в длинных белых фартуках. Один из них принес мне кир-руаяль[24]. Народу было много. Бертран пригласил меня сюда на наше первое свидание. С тех пор ресторанчик не изменился. Тот же низкий потолок, кремовые стены, лампы-шары с мягким светом, накрахмаленные скатерти и салфетки. Та же коррезская[25] и гасконская кухня, любимая Бертраном. Когда мы познакомились, он жил на улице Малар, в крошечной квартирке под самой крышей, где летом невозможно было дышать. Как настоящая американка, выросшая в кондиционированном воздухе, я не понимала, как он умудряется выжить в таком пекле. А я жила на улице Берт с мальчиками, и моя маленькая, но прохладная комната удушливым парижским летом казалась мне настоящим раем. Бертран и его сестры выросли в Седьмом округе, изысканном аристократическом квартале, где его родители жили уже много лет, на длинной Университетской улице, неподалеку от антикварного магазина на улице Бак. Наш столик. Здесь Бертран сделал мне предложение. Здесь я объявила ему, что беременна Зоэ. Здесь я сказала ему, что знаю про Амели. Амели. Только не сегодня вечером. Не сейчас. Амели – это давняя история. Действительно ли давняя? Должна признать, что не была в этом вполне уверена. Скажем так: я предпочитаю не знать. Ничего не видеть. У нас будет еще один ребенок. Что может Амели против этого? Я горько усмехнулась. Да, я закрывала глаза. Разве я не усвоила типично французское поведение: «закрывать глаза» на неверность мужа? И все же я порой спрашивала себя, действительно ли способна на это. Когда я в первый раз обнаружила, что он мне изменил, то устроила ему грандиозную сцену. Мы сидели как раз за этим столиком. И здесь я решила расставить все точки над «i». Он ничего не отрицал. Сидел спокойный, невозмутимый и слушал меня, сцепив пальцы под подбородком. У меня были доказательства. Чеки его кредитки. Отель «Перль» на улице Канет. Отель «Ленокс», улица Деламбр. «Рёле Кристин» на улице Кристин. Я доставала квитанции одну за другой. Он был не слишком осторожен. Квитанции, запах женских духов, впитавшийся в его одежду, волосы и даже в ремни безопасности его «ауди» – первый звоночек, который меня насторожил. «Синие сумерки». Самые тяжелые, мощные и приторные духи дома «Герлен». Мне было нетрудно определить, кому они принадлежат. На самом деле я ее и без того знала. Бертран нас познакомил сразу после свадьбы. Разведенная, около сорока, трое детей-подростков, волосы с проседью. Символ совершенства «made in Paris». Маленькая, худенькая, великолепно одетая, на руке всегда отличная сумка, в прекрасной обуви, высокая должность, просторная квартира, выходящая на Трокадеро. Вдобавок к этому – звучная фамилия, как изысканная марка вина. Старинное аристократическое семейство, фамильную печатку которого она носила на левой руке. Амели. Его подружка по лицею Виктора Дюрюи[26]. Та, которую он никогда не терял из виду. Та, которую он продолжал трахать, несмотря на женитьбу, детей и прошедшие годы. «Мы теперь просто друзья, – заверял он. – Только друзья. Добрые друзья». Когда после ужина в тот день мы добрались до машины, я превратилась в настоящую львицу, готовую кусаться и царапаться. В конечном счете ему, наверное, это льстило. Он обещал, клялся. У него только я, никого, кроме меня. Она не имеет значения, просто случайная интрижка. Я долго ему верила. Но с недавнего времени я опять начала задаваться вопросами. У меня появились сомнения, ничего конкретного, лишь мимолетно посещающие меня сомнения. Доверяю ли я ему?