– Так часто бывало? – Да. Так выжили многие еврейские дети благодаря помощи и великодушию французских семей или религиозных организаций. Я продолжала настаивать: – Вы думаете, Сара Старзински спаслась? Думаете, она выжила? Он опустил глаза на фотографию прелестного ребенка с робкой улыбкой. – Я надеюсь. Теперь у вас имеется вся информация, которую вы искали. Вы знаете, кто жил в вашей квартире. – Да, – сказала я. – Спасибо, большое спасибо. Но я по-прежнему спрашиваю себя, как семья моего мужа могла жить в таком месте, зная, что Старзински были арестованы. У меня это не укладывается в голове. – Не судите их слишком поспешно, – предупредил меня Франк Леви. – Конечно, многие парижане проявили редкое равнодушие, но не забудьте, Париж был под Оккупацией. Люди боялись за свою жизнь. Это было весьма специфическое время. Выйдя из его кабинета, я вдруг почувствовала себя уязвимой и беззащитной. Я чуть не плакала. Этот день меня совершенно вымотал. Я была буквально опустошена. Как будто мир сжимался вокруг меня и давил со всех сторон. Бертран. Ребенок. Невозможное решение, которое я должна принять. Разговор с мужем, который предстоял мне сегодня вечером. А еще загадка квартиры на улице Сентонж. Переезд семьи Тезак сразу после ареста семьи Старзински. Мамэ и Эдуар, не желавшие говорить об этом. Почему? Что тогда произошло? Почему они не хотят рассказать? Пока я шагала в направлении улицы Мабёф, на меня нахлынуло нечто огромное и необъяснимое. Вечером я встретилась с Гийомом в «Селекте». Мы устроились внутри, рядом с баром, подальше от шумной террасы. Он принес книги. Я была счастлива. Именно их я и искала, но безуспешно. Особенно одну, о лагерях в Луарэ. Я горячо его поблагодарила. Вообще-то, я не собиралась делиться с ним своими сегодняшними открытиями, но все получилось само собой. Гийом внимательно меня слушал. Когда я закончила, он заметил, что бабушка рассказывала ему о квартирах, реквизированных после облавы. Некоторые из них полиция опечатала, но через несколько месяцев или лет печати были сломаны, когда уже стало очевидно, что никто сюда больше не вернется. По словам его бабушки, полиция обычно действовала при содействии консьержек – те всегда мигом находили новых жильцов. Возможно, так произошло и с семьей родителей мужа. – Почему для вас это так важно, Джулия? – спросил под конец Гийом. – Я хочу знать, что случилось с той девочкой. Он внимательно посмотрел на меня. Взгляд его был глубокий и серьезный. – Понимаю, но будьте осторожны, расспрашивая семью мужа. – Я уверена, что они от меня что-то скрывают. И хочу знать, что именно. – Будьте осторожны, Джулия, – повторил он, улыбнувшись, хотя глаза оставались по-прежнему серьезными. – Нельзя безнаказанно играть с ящиком Пандоры. Иногда лучше оставить его закрытым. Иногда лучше ничего не знать. Утром меня об том же предупреждал Франк Леви. Минут десять Жюль и Женевьева метались по всему дому, как обезумевшие животные, ломая руки и не говоря ни слова. Казалось, они были в отчаянии. Они попытались переместить Рашель, отправив ее вниз, на первый этаж, но малышка была слишком слаба. В конце концов они решили оставить ее в кровати. Жюль всячески старался успокоить Женевьеву, но без особого успеха. Она то и дело падала в кресло или на ближайший диван и заливалась слезами. Девочка ходила за ними по пятам, как встревоженная собачонка. Они не отвечали ни на один ее вопрос. Она заметила, что Жюль все время поглядывает то в сторону входной двери, то в сторону забора, то в окно. Девочка чувствовала, как в сердце закрадывается страх. Когда наступила ночь, Жюль с Женевьевой уселись друг против друга у камина. К ним вернулось самообладание. Лихорадочное беспокойство отступило. Однако девочка видела, что руки у Женевьевы дрожат. Оба старика были бледными и не отводили глаз от огромных настенных часов. В какой-то момент Жюль повернулся к девочке и мягко с ней заговорил. Он велел ей снова спрятаться в подвале, забраться за большие мешки с картошкой и как можно лучше укрыться за ними. Спросил, все ли она поняла. Это очень важно. Если кто-нибудь залезет в подвал, она должна стать абсолютно невидимой. Девочка закаменела: – Немцы придут! Прежде чем Жюль или Женевьева успели сказать хоть слово, залаял пес. Они подскочили. Жюль сделал знак девочке и открыл крышку погреба. Она немедленно послушалась и скользнула в темноту подвала, пахнувшего плесенью. Она ничего не видела, но в конце концов в самой глубине нащупала мешки с картошкой. Почувствовала под пальцами грубую джутовую ткань. Мешков было много, их навалили друг на друга. Она раздвинула их, чтобы пролезть вглубь. Один из мешков раскрылся, с дробным шумом вывалилось все его содержимое. Она торопливо зарылась в картошку. Потом она услышала шаги. Тяжелые и размеренные. Она слышала такие же в Париже, после наступления комендантского часа. И знала, что они означают. В родительском доме она смотрела в окно, отогнув краешек крафтовой бумаги, приклеенной к стеклу, и видела людей, которые патрулировали слабоосвещенные улицы, – людей в круглых касках, с заученными движениями. Те же шаги. И направлялись они прямиком к дому. Человек двенадцать, насколько она могла разобрать. До ее ушей донесся мужской голос, чуть приглушенный, но вполне слышный. Он говорил по-немецки. Значит, они здесь. Они пришли забрать их, Рашель и ее. Девочке вдруг неудержимо захотелось облегчить мочевой пузырь. Она чувствовала шаги прямо над своей головой. Звуки разговора, которые она не могла различить. Потом голос Жюля: – Да, лейтенант, есть, здесь больной ребенок. – Больной ребенок, но, разумеется, арийский? – продолжил чужой горловой голос. – Больной ребенок, лейтенант. – Где она? – На втором этаже. – Голос Жюля стал совсем глухим. От тяжелых шагов задрожал потолок. Потом по всему дому разнесся пронзительный крик Рашель. Немцы вытащили ее из кровати. Дальше слышны были только тихие стоны. Рашель была совсем не в том состоянии, чтобы сопротивляться. Девочка заткнула руками уши. Она не хотела ничего слышать. Это было выше ее сил. В такой тишине она чувствовала себя защищенной. Лежа под картошкой, она увидела пробившийся слабый лучик света. Кто-то откинул крышку люка и собирался спуститься по лесенке, ведущей в подпол. Она убрала руки от ушей. – Там никого нет, – говорил Жюль. – Малышка была одна, когда мы нашли ее в собачьей будке. Девочка услышала, как высморкалась Женевьева. Потом со слезами в голосе она взмолилась: – Прошу вас, не уводите малышку! Она очень больна. В горловом голосе зазвучала ирония: – Мадам, этот ребенок – еврейка, и вполне возможно, что она сбежала из лагеря по соседству. Ей нечего делать в вашем доме. Девочка не сводила глаз с оранжевого луча фонарика, который обшаривал стены подвала и приближался к ее убежищу. Потом она увидела гигантский черный силуэт солдата, который надвигался, как в книжке с картинками. Она была в ужасе. Он ищет ее. Он ее схватит. Она сжалась, как только могла, и перестала дышать. Ее сердце как будто перестало биться. Нет, он не найдет ее! Это было бы слишком большой, чудовищной несправедливостью. Они уже забрали Рашель. Разве этого недостаточно? И куда они ее унесли? Наружу, в грузовик с солдатами? Она что, потеряла сознание? Куда ее отвезут? В больницу? В лагерь? Кровожадные чудовища! Чудовища! Чудовища! Она их ненавидела. Ублюдки! Она вспомнила все грубые слова, какие знала, все слова, которые мать запрещала ей произносить. Сволочные ублюдки! Эти ругательства набатом бились у нее в голове, пока она изо всех сил жмурилась, чтобы не видеть луча фонарика, приближавшегося, а потом скользившего по мешкам, которые служили ей укрытием. Эти люди не найдут ее. Никогда. Ублюдки, сволочные ублюдки! И опять она услышала голос Жюля: – Внизу никого нет, лейтенант. Малышка была одна. Она едва держалась на ногах. Мы должны были как-то ей помочь. Голос лейтенанта зарокотал в ушах девочки: – Мы просто проверяем. Сейчас закончим с подвалом, а потом вы поедете с нами в Kommandantur. Девочка делала все, что могла, стараясь ничем себя не выдать, ни единым движением, ни единым вздохом, пока луч метался над ее головой. – Ехать с вами? – Жюль не мог опомниться от удара. – Но почему? – Еврейка у вас в доме, а вы еще спрашиваете почему? Потом вмешался голос Женевьевы, до странности спокойный. Она больше не плакала. – Вы же прекрасно видели, что мы не собирались ее скрывать, лейтенант. Мы хотели только помочь ей выздороветь. И все. Мы не знаем ее имени. Она не смогла его назвать. Она была так больна, что не могла говорить. – Моя жена говорит правду, лейтенант, – подхватил Жюль, – мы даже позвали врача. А если бы мы хотели ее спрятать, сами понимаете… Повисла пауза. Девочка слышала, как лейтенант откашлялся: – Именно так нам Гийемен и говорил. Что вы не прятали ребенка. Так он и сказал, наш добрый Doktor. Девочка почувствовала, как над ее головой зашевелились картофелины. Она застыла как статуя, не дыша. В носу щекотало, ей хотелось чихнуть. Она услышала голос Женевьевы, по-прежнему спокойный, ясный, почти жесткий. Такого тона она от нее не ожидала. – А не желают ли месье выпить по стаканчику вина? Картофелины перестали двигаться: – Вина? Jawohl![28] – И немного паштета, чтобы лучше пошло? – продолжала Женевьева тем же тоном. Солдаты двинулись в обратном направлении, поднимаясь по ступенькам. Люк с шумом закрылся. Девочка чуть не лишилась чувств от облегчения. Она крепко обхватила себя руками и позволила пролиться слезам. Сколько еще времени они оставались наверху, сколько еще времени звонко чокались, топали и громко смеялись? Вечность. Громогласный голос лейтенанта становился все веселее. Она даже слышала его утробную отрыжку, но Жюля и Женевьеву не слышала. Они все еще там? Что происходит? Было ужасно ничего не знать, только помнить о необходимости прятаться в этом подполе, пока один из стариков не придет за ней. К девочке вернулись силы, но она все еще не смела шевельнуться. Наконец в доме стало тихо. Собака гавкнула разок, потом замолчала. Девочка напрягла слух. Неужели немцы забрали Жюля и Женевьеву? Неужели она осталась одна в доме? Она услышала сдавленные рыдания, потом дверца подпола со скрипом открылась. Жюль позвал ее: – Сирка! Сирка! Когда она добрела до них на затекших ногах, с красными от пыли глазами и мокрыми грязными щеками, то увидела совершенно убитую Женевьеву, уткнувшую в ладони лицо. Жюль делал что мог, чтобы утешить жену. Девочка беспомощно смотрела на них. Старая женщина подняла на нее глаза. Ее лицо внезапно совсем постарело, покрывшись глубокими морщинами. Это ужаснуло девочку. – Твоя подруга, – пролепетала старая женщина, – они забрали ее. Она умрет. Я не знаю, куда они ее увезли и где будут держать, но она умрет. Они ничего не хотели слышать. Мы постарались их напоить, но они крепко держались за свое. Нас они оставили в покое, но Рашель увезли.