– О, но ты не можешь так поступить, – задохнулась старая женщина, едва не уронив чашку, которую вытирала. – На всех дорогах контрольные пункты, и поезда под наблюдением. У тебя даже нет документов. Тебя задержат и отправят обратно в лагерь. – У меня есть деньги, – возразила Сара. – Это не помешает немцам… Жюль прервал жену взмахом руки. Он попытался убедить Сару остаться еще ненадолго. Он говорил спокойно, но твердо, как ее отец. Она слушала, рассеянно качая головой. Она должна сделать так, чтобы они поняли. Как объяснить, что вернуться было для нее абсолютной необходимостью? И как это сделать, оставаясь такой же спокойной и решительной, как Жюль? Слова цеплялись друг за друга в полном беспорядке. Ей надоело играть во взрослую. Она затопала ногами, как капризный ребенок. – Если вы захотите мне помешать… – заявила она почти угрожающе, – если вы захотите задержать меня здесь, я убегу. Она встала и направилась к двери. Они не шевельнулись, застыв и неотрывно глядя на нее. – Погоди! – сказал Жюль в последний момент. – Подожди минуту. – Нет. Я не могу ждать! Я иду на вокзал, – сказала Сара, взявшись за ручку двери. – Ты даже не знаешь, где он, – попытался вразумить ее Жюль. – Я найду. Я разберусь. Она толкнула дверь. – До свиданья, – сказала она пожилой чете. – До свиданья и спасибо. Она повернулась и пошла к калитке. В конечном счете это оказалось просто. Легко. Наклонилась погладить собаку, вышла, но, едва оказалась за оградой, вдруг поняла, что сейчас сделала. Теперь она осталась совсем одна. Совсем одна. Она вспомнила страшный крик Рашель, тяжелые мерные шаги, леденящий смех лейтенанта. Мужество покинуло ее. Невольно она в последний раз повернула голову в сторону дома. Застывшие Жюль и Женевьева смотрели на нее сквозь стекло. Оцепенение спало с них в одну секунду. Жюль схватил свою кепку, Женевьева – бумажник. Они выбежали на улицу, заперев дверь на ключ. Догнали девочку, и Жюль положил руку ей на плечо. – Прошу вас, не пытайтесь меня остановить, – пробормотала Сара, краснея. Она была и счастлива, и раздосадована тем, что они пошли за ней следом. – И не собирались! – улыбнулся Жюль. – Совсем наоборот, маленькая упрямица. Мы идем с тобой. Под палящим солнцем мы двинулись по дороге к кладбищу. Меня вдруг замутило, и пришлось остановиться, чтобы как следует продышаться. Бамбер заволновался. Я успокоила его, сказав, что это просто недосып. У него опять закрались сомнения, но он воздержался от комментариев. Кладбище было небольшим, но мы потратили много времени, пока нашли то, что искали. Мы уже готовы были махнуть рукой, когда Бамбер заметил булыжники на одной из могил. Это такой еврейский обычай. Подойдя к белой гладкой стеле, мы прочитали: Через десять лет после своего заключения в лагерь бывшие депортированные евреи возвели этот памятник, чтобы увековечить память о своих мучениках – жертвах гитлеровского варварства. Май 1941-го – май 1951-го. – Гитлеровское варварство! – сухо заметил Бамбер. – Как будто французы тут вообще ни при чем. На срезе могильного камне было написано множество имен и дат. Я наклонилась, пытаясь прочесть. Судя по датам, речь шла о детях. О детях, умерших в этом лагере в июле и августе сорок второго. О детях Вель д’Ив. Я никогда не сомневалась в реальности того, что прочла об облавах. И все же этим прекрасным весенним днем, склонившись над могильным камнем, я была потрясена. Потрясена реальностью произошедшего. В это мгновение я ясно поняла, что мне не будет ни покоя, ни мира с самой собой, пока я не выясню, что случилось с Сарой Старзински. И то, что семейство Тезак так тщательно от меня скрывало. Вернувшись в центр города, мы наткнулись на старика, который еле волочил ноги, но тащил корзину с овощами. Ему было не меньше восьмидесяти. Лицо у него было круглое и красное, а волосы совершенно белые. Я спросила его, может ли он показать, где находился бывший лагерь. Он подозрительно оглядел нас. – Лагерь? – переспросил он. – Вы хотите знать, где был лагерь? Мы кивнули. – Никто никогда не спрашивает про лагерь, – пробормотал он, теребя лук-порей, торчащий из корзинки. Он старательно отводил от нас взгляд. – Вы знаете, где это? – продолжала настаивать я. Он закашлялся: – Конечно знаю. Я всегда тут жил. Когда я был ребенком, то ничего про лагерь не знал. Никто об этом не говорил. Делали вид, будто его вовсе нет. Знали, что это связано с евреями, но не смели задавать вопросы. Слишком уж боялись. Поэтому в чужие дела не лезли. – Вы помните что-нибудь особенное про этот лагерь? – спросила я. – Мне было пятнадцать лет, – начал он. – Я помню лето сорок второго, толпу евреев, которые шли с вокзала по этой дороге, прямо здесь. – Он ткнул узловатым пальцем в широкое шоссе, на котором мы стояли. – Авеню де ла Гар[32]. Полчища евреев. Однажды мы услышали сильный шум. Страшный шум. А ведь мои родители жили далеко от лагеря. И все равно было слышно. Вой стоял во всем городе. Это длилось целый день. Я услышал, как мои родители переговариваются с соседями. Говорили, что матерей разлучили с детьми. Зачем? Никто не знал. Я видел, как группа еврейских женщин шла к вокзалу. Нет, на самом деле они не шли, они едва передвигали ноги, плакали, а полицейские силой заставляли их двигаться вперед. Его глаза невидяще уставились на дорогу. Он вспоминал. Потом, ворча, снова взялся за корзину. – А в один прекрасный день, – сказал он, – в лагере больше никого не осталось. Я подумал, что все евреи ушли. Куда? Я не знал. А потом это перестало меня занимать. Никто больше об этом не думал. О таких вещах, вообще-то, не говорят. Кому нужно ворошить воспоминания. Многие, кто живет здесь, так ничего и не знают об этой истории. Он пошел своей дорогой. Я достала блокнот, чтобы записать все, что услышала. Меня опять затошнило. Но на этот раз я не была уверена, что причиной тому беременность. Может, все дело было во взгляде старика, в том безразличии и презрении, которые я в нем прочла. Мы проехали на машине по улице Ролан и припарковались перед лицеем. Бамбер обратил мое внимание, что улица называется «улица Депортированных». Я почувствовала облегчение. «Улицу Республики» мне было бы сложнее переварить. Технический лицей оказался унылым современным зданием, над которым доминировала старая водонапорная башня. Трудно было себе представить, что лагерь находился здесь, под этой массой цемента и паркингов. У входа курили ученики. Обеденный перерыв. На квадратной, плохо ухоженной лужайке перед лицеем мы увидели странные искривленные скульптуры, на которых были выгравированы рисунки. На одной из них было написано: «Они должны взаимодействовать в духе братства». И все. Мы с Бамбером растерянно переглянулись. Я поинтересовалась у одного из лицеистов, связаны ли скульптуры с лагерем. – С каким еще лагерем? – спросил он меня. Его подружка захихикала как идиотка. Я объяснила, о чем идет речь. Это его несколько охладило. Тогда вмешалась девушка, сказав, что чуть дальше по дороге в деревню висело что-то вроде доски. Мы проскочили мимо, направляясь сюда. Я спросила у девушки, была ли это мемориальная доска. По ее мнению, да, но она не уверена. Памятник был из черного мрамора, с потертой надписью золотыми буквами. Его поставили в шестьдесят пятом году по распоряжению мэра Бон-ла-Роланда. Сооружение венчала позолоченная звезда Давида. Там были имена. Нескончаемый список имен. И две фамилии, которые стали мне так хорошо и болезненно знакомы, тоже были там: «Старзински Владислав. Старзински Ривка». У постамента стояла маленькая квадратная урна. «Здесь покоится пепел наших мучеников Освенцима». Чуть выше, под списком имен, я прочла другую надпись: «Памяти 3500 еврейских детей, вырванных у их родителей, интернированных в Бон-ла-Роланд и Питивье, а затем депортированных и убитых в Освенциме». Затем Бамбер прочел вслух с сильным британским акцентом: «Жертвы нацистов, погребенные на кладбище Бон-ла-Роланда». Далее следовал тот же список имен, что и на могиле на кладбище. Список детей с Вель д’Ив, умерших в лагере. – Опять жертвы нацистов, – пробормотал Бамбер. – Можно подумать, что мы здесь столкнулись со случаем полной амнезии. Мы оба молча постояли перед монументом. Бамбер уже сделал несколько фотографий, но теперь сложил все свое оборудование. На черном мраморе не было никаких упоминаний о том, что ответственность за поддержание жизни в лагере и за все, что происходило за колючей проволокой, лежала исключительно на французской полиции. Я повернулась к деревне. Слева виднелся темный и мрачный церковный колокол. Сара Старзински с великим трудом прошла по этой дороге. Она прошла здесь, где сейчас стою я, потом повернула налево и оказалась в лагере. Несколькими днями позже ее родители вышли оттуда, их отвели на вокзал и отправили на смерть. Дети оставались одни на протяжении нескольких недель, прежде чем их отправили в Дранси. А потом – в долгое путешествие в Польшу, где их ожидала смерть в одиночестве. Что произошло с Сарой? Она тоже умерла? Ее имени не было ни на надгробном камне, ни на Мемориале. Может, она сбежала? Я глянула за водонапорную башню, возвышающуюся севернее, на краю деревни. Может, она еще жива? Мой мобильник зазвонил, заставив нас обоих вздрогнуть. Моя сестра, Чарла. – У тебя все в порядке? – спросила она на удивление ясным голосом, словно была рядом, а не на расстоянии в тысячи километров по другую сторону Атлантики. – Сообщение, которое ты мне утром оставила, было довольно грустным. Мои мысли отвлеклись от Сары Старзински и сосредоточились на ребенке, которого я носила. И на том, что сказал вчера вечером Бертран: «Конец нашего брака». И я снова почувствовала непомерную тяжесть на своих плечах. На орлеанском вокзале царили шум и суета. Настоящий муравейник, в котором кишели серые мундиры. Сара прилепилась к пожилой чете. Она не хотела показывать, что ей страшно. Если она сумела добраться досюда, значит надежда еще не потеряна. Надежда на Париж. Но сама она должна быть мужественной и сильной. – Если тебя кто-нибудь спросит, – прошептал ей Жюль, пока они стояли в очереди за билетами, – ты наша внучка, и зовут тебя Стефани Дюфор. А волосы у тебя сбриты, потому что ты подцепила вшей в школе. Женевьева поправила на девочке воротник. – Ну вот, – сказала она, улыбаясь. – Ты чистенькая и аккуратная. И прелестная, как картинка! Как наша внучка. – У вас и правда есть внучка? – спросила Сара. – На мне ее одежда? Женевьева засмеялась: – У нас только неугомонные внуки, Гаспар и Николя. А еще сын, Ален. Ему сорок лет. Он живет в Орлеане со своей женой Генриеттой. На тебе одежда Николя. Он чуть старше тебя. И вроде красивый паренек! Сара восхищалась тем, как спокойно и естественно ведет себя пожилая чета. Они улыбались, держались так, будто сегодня утро как утро – обычная безобидная поездка в Париж. Однако она заметила, как они украдкой косили глаза, все время оставаясь начеку. Она занервничала еще больше, заметив, что солдаты проверяют всех пассажиров, заходящих в вагоны. Она вытянула шею, стараясь получше все рассмотреть. Немцы? Нет, французы. Французские солдаты. Ее документов при ней не было. Только ключ и деньги. Она незаметно и молча протянула пачку банкнот Жюлю. Тот изобразил на лице удивление. Она подбородком указала на солдат, преграждающих доступ к поезду. – Что ты хочешь, чтобы я с этим сделал, Сара? – заинтригованно шепнул он. – Они у вас попросят мои документы. У меня их нет. Может, это выручит. Жюль посмотрел на шеренгу мужчин перед поездом. Волнение у него нарастало. Женевьева тихонько толкнула его локтем: – Жюль! Все получится. Надо попробовать. Другого выхода нет. Старик взял себя в руки. Кивнул жене. К нему вроде бы вернулось спокойствие. Они купили билеты и направились к поезду. На перроне было полно народу. Их со всех сторон толкала все прибывающая толпа пассажиров: женщины с хнычущими младенцами на руках, старики с суровыми лицами, нетерпеливые деловые люди в костюмах. Сара знала, что ей делать. Она вспомнила о мальчике, который выбрался с велодрома, воспользовавшись неразберихой. Она усвоила урок. Ей только на руку суматоха, беспорядок, кричащие солдаты, суетящаяся толпа.