Она выпустила руку Жюля и присела на корточки. Так и двинулась вперед, с ощущением, что она под водой, в плотной массе юбок и брюк, башмаков и щиколоток. Она продвигалась с трудом, пихаясь локтями, потом прямо перед собой увидела поезд. В момент, когда она поднималась в вагон, ее поймала за плечо чья-то рука. Она немедленно напустила на лицо подходящее выражение, сложив губы в беспечную улыбку. Улыбку нормальной девочки. Нормальной девочки, которая едет на поезде в Париж. Такой же нормальной, как та девочка в сиреневом платье, которую она увидела на противоположной платформе, когда их везли в лагерь – в день, который теперь казался таким далеким. – Я с бабушкой, – сказала она, указывая вглубь вагона и расплываясь в улыбке. Солдат покачал головой и пропустил ее. Запыхавшись, она стала проталкиваться по проходу, ища глазами Жюля и Женевьеву за стеклянными дверями купе. Сердце билось как бешеное. Наконец она их заметила. Старики оторопело смотрели на нее. Девочка триумфально помахала им. Она была так горда собой. Ей удалось самостоятельно забраться в поезд, и никакие солдаты ее не задержали. Ее торжествующая улыбка померкла, когда она увидела, какое множество солдат тоже садились в вагон. Их гулкие грубые голоса разносились по забитому коридору. Люди отворачивались, смотрели себе под ноги, старались сжаться и стать как можно менее заметными. Сара забилась в уголок купе, частично прячась за Жюля и Женевьеву. Виднелось только ее личико, выглядывающее из-за плеч стариков. Она зачарованно смотрела, как приближаются немцы. Ее глаза неотрывно следили за ними. Жюль прошептал, чтобы она отвернулась. Но это было выше ее сил, она не могла. Один из мужчин показался ей особенно отвратительным. Высокий, худой, с бледным угловатым лицом. Его голубые глаза были такими светлыми, что казались прозрачными под тяжелыми розовыми веками. Когда группа офицеров проходила мимо, этот мужчина протянул серую, бесконечно длинную руку и дернул Сару за ухо. По девочке пробежала дрожь. – Ну, мой мальчик, – бросил офицер, – не надо меня бояться. Когда-нибудь ты тоже станешь солдатом, верно? Жюль и Женевьева с застывшими улыбками даже глазом не моргнули. Они обнимали Сару как ни в чем не бывало, но та чувствовала, как трясутся их руки. – Симпатичный у вас паренек, – улыбнулся офицер, взъерошив ежик волос на голове Сары. – Глаза голубые, волосы светлые, прямо как один из наших, верно? Он заговорщицки подмигнул, потом вернулся к своей группе. Он решил, что я мальчик, подумала Сара. Он не увидел, что я еврейка. А вообще, можно ли с первого взгляда разглядеть, что ты еврей? Она сомневалась. Однажды она спросила об этом Армель. Та ответила, что Сара не похожа на еврейку из-за голубых глаз и блондинистых волос. Сейчас она подумала, что это только что спасло ей жизнь. Всю поездку она провела, окутанная теплом и нежностью пожилой четы. Никто с ними не заговаривал. Им не задали ни одного вопроса. Она смотрела в окно и думала, что с каждой минутой Париж приближается и с каждым мгновением она все ближе к Мишелю. Серые тучи сгущались, первые капли дождя упали на стекла, а потом их сдул ветер. Поезд прибыл в пункт назначения, на Аустерлицкий вокзал, с которого она жарким пыльным днем уехала с родителями из Парижа. Вместе с пожилой четой девочка направилась к метро. Жюль задрожал. Прямо перед ними стояли полицейские в темно-синей форме. Они останавливали прибывших и проверяли документы. Женевьева ничего не сказала и тихонько подтолкнуло его и Сару вперед. Сама она шагала уверенно, высоко вздернув круглый подбородок. Жюль шел, вцепившись в руку Сары. Пока они стояли в очереди, Сара разглядывала полицейского. Мужчина лет сорока. На пальце массивное обручальное кольцо. У него был равнодушный вид, но она заметила, что его глаза перебегали с документов, которые он держал в руках, на лица стоящих перед ним. Он добросовестно выполнял свою работу. Она не знала, что делать. А главное, не желала думать о том, что может случиться. У нее просто не было сил это вообразить. Она позволила мыслям разбежаться. Подумала о коте, который у них когда-то жил и из-за которого она вечно чихала. Как же его звали? Она уже не помнила. Какая-то глупая кличка, то ли Зефирка, то ли Лакричка. Семье пришлось с ним расстаться, потому что у девочки из-за него текло из носа и были красные опухшие глаза. В тот день ей было грустно. Мишелю тоже. Он плакал до самого вечера. И говорил, что все из-за нее. Полицейский усталым жестом протянул руку. Жюль передал ему лежащие в конверте документы. Мужчина опустил глаза, полистал страницы, поглядывая на лицо Жюля, потом Женевьевы. Затем сказал: – А ребенок? Жюль указал на конверт, добавив: – Документы ребенка там, месье. Вместе с нашими. Мужчина аккуратным движением большого пальца открыл конверт пошире. В глубине лежала сложенная втрое крупная банкнота. Мужчина даже не моргнул. Он опять опустил глаза – сначала на банкноту, потом на Сару. Она смотрела на него, в ее взгляде не было ни страха, ни мольбы. Она просто на него смотрела. Мгновение зависло, как та нескончаемая минута в лагере, когда полицейский решал, позволить ли ей убежать. Мужчина сухо кивнул. Протянул бумаги Жюлю, быстро убрав конверт в карман. Потом посторонился, давая им пройти. – Спасибо, месье, – сказал он, переходя к следующему в очереди. Голос Чарлы звучал у меня в ухе. – Джулия, ты это серьезно? Он не мог так сказать. Он не может ставить тебя в такое положение. Не имеет права. У нее был адвокатский голос. Голос крутого и напористого манхэттенского адвоката, который не боится никого и ничего. – И тем не менее он так сказал, – вяло возразила я. – И добавил, что иначе между нами все кончено. Что он бросит меня, если я оставлю ребенка. Сказал, что чувствует себя старым, что у него нет сил на еще одного ребенка, что не хочет быть старым отцом. Чарла ответила не сразу. – А не связано ли это так или иначе с той женщиной, с которой у него была интрижка? – наконец спросила она. – Как там ее звали? – Нет. Бертран о ней не говорил. – Не позволяй ему решать за тебя, Джулия. Это и твой ребенок тоже. Никогда не забывай об этом, дорогая. Весь день слова сестры не шли у меня из головы. «Это и твой ребенок тоже». Я побывала у своего врача. Она не очень-то удивилась решению Бертрана, заметив, что у него классический кризис пятидесяти лет и ответственность за еще одного ребенка слишком тяжела для него. Еще она добавила, что он, без сомнения, чувствует себя уязвимым, как часто случается у мужчин, приближающихся к этому возрастному барьеру. Действительно ли Бертран переживает такой кризис? Если да, то я не заметила его приближения. Как такое возможно? А по-моему, он просто выставил себя эгоистом, он думает только о себе, как обычно. Кстати, именно это я ему и сказала во время нашего разговора. Я выложила ему все, что лежало у меня на сердце. Как он мог толкать меня на аборт после всех выкидышей, которые я перенесла, после боли, несбывшихся мечтаний, отчаяния? Я даже спросила, любит ли он меня, любит ли по-настоящему. Он посмотрел на меня, покачивая головой. Ну конечно, он меня любит. Как я могу быть настолько глупой, чтобы об этом спрашивать? Он любит меня, я не должна в этом сомневаться. Я вспоминала его срывающийся голос, его признание, что он боится стареть. Кризис пятидесяти лет… Может, в конечном счете врач права? А я ничего не замечала, потому что была слишком занята последние месяцы. Я пребывала в растерянности. И не знала, что делать со страхами Бертрана. Врач также предупредила, что у меня остается мало времени для принятия решения. Беременности уже шесть недель. Если я решу делать аборт, то только в течение ближайших пятнадцати дней. Еще надо сдать анализы и подобрать клинику. Она посоветовала нам с Бертраном поговорить с семейным психологом. Было бы неплохо все обсудить и расставить точки над «i». «Если вы сделаете аборт против собственного желания, – настойчиво внушала врач, – вы никогда не простите этого мужу. Но если вы не сделаете аборт, то, как он вас предупредил, ситуация станет непереносимой для него. Поэтому вам необходимо поговорить друг с другом, и как можно скорее». Она была права. Но мне очень не хотелось торопить события. Каждая выигранная минута – это лишние шестьдесят секунд для ребенка. Которого я уже любила. Пока он был не больше горошины, но мне был дорог не меньше, чем Зоэ. Я решила зайти к Изабель. Она жила в небольшой, но очень симпатичной двухэтажной квартире на улице Тольбиак. Я чувствовала, что не в состоянии прямо из бюро вернуться домой, где мне оставалось только ждать возвращения мужа. У меня не было сил. Я позвонила Эльзе, няне, и попросила подменить меня. Изабель сделала мне тосты с овечьим сыром и вкуснейший салат. Ее мужа дома не было, он уехал в деловую поездку. – Ладно, птичка моя, – сказала она, старательно выдыхая в сторону, чтобы дым сигареты не попадал мне в лицо, – постарайся вообразить жизнь без Бертрана. Видишь картинку? Развод, адвокаты, роды, чем это станет для Зоэ, во что превратятся ваши жизни: два дома, раздельное существование, Зоэ мечется от одного к другому, нет больше настоящей семьи, никаких завтраков, никаких сочельников, никаких совместных каникул… Ты чувствуешь, что готова к этому? Ты можешь себе представить такую жизнь? Я не сводила с нее глаз. Нет, это казалось немыслимым, невозможным. И все же такое случалось на каждом шагу. Зоэ была практически единственной в своем классе, чьи родители были еще женаты после пятнадцати совместно прожитых лет. Я сказала Изабель, что больше не в силах продолжать этот разговор. Она угостила меня шоколадным муссом, а потом мы устроились перед видеопроигрывателем и посмотрели «Девушек из Рошфора». Вернувшись домой, я нашла Бертрана под душем, а Зоэ крепко спящей. Я забралась в кровать, пока Бертран сидел в гостиной перед телевизором. Когда он пришел ложиться, я уже уснула. Сегодня был день визита к Мамэ. Впервые я едва не позвонила, чтобы его отменить. Я была вымотана и хотела только одного: остаться в постели и спать до середины дня. Но я знала, что она ждет меня в своем самом красивом платье, лавандово-розовом, что она даже дала себе труд подкрасить губы и надушиться «Шалимаром». Я не могла подвести ее. В дом престарелых я пришла перед самым полуднем и заметила серый «мерседес» свекра, припаркованный во дворе. Это было непривычно. Он приехал повидать меня. Обычно он никогда не навещал мать в один день со мной. Мы распределили дни. Лаура и Сесиль приходили по выходным, Колетт – в понедельник после полудня, Эдуар – в четверг и пятницу, а я – в среду с Зоэ и в полдень четверга. И мы твердо придерживались этого расписания. Он был там – сидел, прямой как палка, и слушал мать. Она только что отобедала. Стариков всегда кормили до смешного рано. Я вдруг почувствовала беспокойство, как школьница, наделавшая глупостей. Что ему от меня надо? Почему он не позвонил, если хотел меня видеть? И почему сейчас? Скрывая свой гнев и волнение за теплой улыбкой, я расцеловала его в обе щеки и присела рядом с Мамэ, взяв ее за руку, как делала всегда. У меня была тайная надежда, что он уйдет, но нет, он остался сидеть, приветливо глядя на нас. Это очень раздражало. Как если бы кто-то влез в мою личную жизнь, шпионя и оценивая каждое слово, которое я говорила Мамэ. Через полчаса он, глянув на часы, встал и обратился ко мне, странно улыбаясь. – Я должен поговорить с вами, Джулия, пожалуйста, – тихо проговорил он, чтобы Мамэ не услышала. У него вдруг сделался напряженный вид, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Я поцеловала Мамэ и пошла за свекром к его машине. Он жестом предложил мне сесть в салон. Сам устроился за рулем, повертел в руках ключи, но не стал заводить мотор. Меня удивили нервные движения его пальцев. Молчание становилось гнетущим. Я попыталась отвлечься, принявшись разглядывать плитки, которыми был выложен двор, потом подняла глаза, отслеживая плавные перемещения медсестер, толкающих кресла-каталки с беспомощными стариками. Он решился заговорить. – Как у вас дела? – спросил он с натянутой улыбкой. – Очень хорошо. А у вас? – У меня все в порядке. У Колетт тоже. Опять молчание. – Я вчера говорил с Зоэ. Вас не было дома, – сказал он, не глядя на меня. Я видела только его профиль, надменный нос, аристократический подбородок. – И что? – осторожно спросила я. – Она сказала мне, что вы ведете расследование… Он замолчал. Ключи позвякивали у него в руках. – Расследование по поводу квартиры, – закончил он, наконец-то повернувшись ко мне. – Да, теперь я знаю фамилию семьи, которая жила там до вас. Зоэ, наверное, вам сказала. Он вздохнул, уперевшись подбородком в грудь; его кожа собралась на воротнике в складки. – Джулия, я ведь вас предупреждал, помните? У меня участился пульс. – Вы просили меня не задавать больше вопросов Мамэ, – глухо сказала я. – Что я и сделала. – Тогда почему вы продолжаете рыться в прошлом? Он был мертвенно-бледен и с трудом дышал. Теперь все стало ясно. Я наконец поняла, почему он хотел поговорить со мной сегодня. – Я нашла, кто жил в этой квартире, – продолжила я, закипая, – вот и все. Мне нужно было знать, кто были те люди. Больше я ничего не знаю. Я не знаю, какое отношение к этому имеет ваша семья… – Никакого! – оборвал он меня, почти закричав. – Мы не имеем никакого отношения к их аресту. Я молча смотрела на него. Он дрожал, но я не понимала, от гнева или от чего-то другого. – Мы не имеем никакого отношения к их аресту, – повторил он с напором. – Их забрали во время облавы Вель д’Ив. Мы их не выдавали, мы ничего подобного не делали. Вы понимаете? Я была шокирована. – Эдуар, я никогда и не думала ничего такого. Никогда!