– После их ухода отец сел, опустив голову. Он плакал. Долго. Я никогда не видел его плачущим. Это было в первый и последний раз. Отец был человеком сильным и крепким. Мне всегда говорили, что Тезаки никогда не плачут и никогда не показывают своих чувств. Это было ужасное зрелище. Он сказал, что случилось нечто чудовищное. Нечто такое, о чем и он и я будем вспоминать всю свою жизнь. Потом стал объяснять мне некоторые вещи, про которые никогда со мной не говорил. Он сказал, что я достаточно большой, чтобы понять. Он не спросил у мадам Руае, кто жил в этой квартире, потому что и так знал. Он знал, что там жила еврейская семья, которую забрали во время облавы. Но он закрыл на это глаза, как и многие парижане в тот страшный сорок второй год. Он закрыл глаза в день облавы, когда видел, как всех этих людей заталкивают в автобусы, чтобы отвезти бог знает куда. Он не стал доискиваться, с чего вдруг освободилась квартира и куда делись вещи предыдущих жильцов. Он поступил, как и множество парижских семей, с нетерпением поджидавших случая переселиться в более просторную и удобную квартиру. Да, он закрывал глаза. И случилось то, что случилось. Девочка вернулась, а мальчик умер. Он наверняка был уже мертв, когда мы сюда переехали. Отец сказал, что мы никогда не сможем забыть. Никогда. И он был прав, Джулия. Это в нас, внутри. Во мне. Вот уже шестьдесят лет. Он замолк и уронил подбородок на грудь. Я попробовала представить себе, каково ему было хранить эту тайну столько лет. – А Мамэ? – спросила я, решив прояснить все до конца в этой истории. Он медленно покачал головой: – В тот день Мамэ куда-то ушла после полудня, ее не было дома. Отец не хотел, чтобы она узнала о том, что произошло. Его грызло чувство вины, он думал, что все случилось из-за него, даже то, что, разумеется, от него не зависело. Ему была невыносима мысль, что Мамэ узнает. Конечно, он боялся, что она его осудит. Он сказал, что я достаточно взрослый, чтобы сохранить тайну. «Она не должна никогда узнать», – сказал он. Он был в таком отчаянии, в такой печали. И я пообещал ему сохранить тайну. – И она так никогда и не узнала? – тихо спросила я. Он глубоко вздохнул: – Я не знаю, Джулия. Она была в курсе, что проводилась облава. Мы все были в курсе. Все происходило у нас на глазах. Когда она в тот вечер вернулась, мы с отцом вели себя странно, не так, как обычно. Она почувствовала, что что-то случилось. В ту ночь, как и многие ночи потом, мне снился мертвый мальчик. Меня мучили кошмары. Это продолжалось, пока мне не исполнилось двадцать. Для меня было облегчением уехать из этой квартиры. Думаю, в глубине души мать догадывалась. Думаю, она поняла, через какое испытание прошел отец, что он перечувствовал. Возможно, в конце концов он все ей рассказал, потому что груз был слишком тяжел для одного человека. Но она никогда об этом не говорила. – А Бертран? И девочки? И Колетт? – Они ничего не знают. – Как это? – не поняла я. Он взял меня за запястье. Рука у него была ледяная. Я почувствовала, как полярный холод проникает мне под кожу. – Я пообещал отцу на его смертном одре, что ничего не скажу ни своим детям, ни жене. Чувство вины не оставляло его всю жизнь. Сам он был неспособен открыться кому-либо. Он никогда об этом не говорил. Я отнесся с уважением к его решению молчать. Вы понимаете? – Конечно. Я на мгновение задумалась: – Эдуар, а что было дальше с Сарой? – С сорок второго года и до самой смерти отец не произносил ее имени. Сара была частью тайны. Тайны, о которой я постоянно думал. Мне кажется, отец не подозревал, до какой степени мысли о ней меня преследовали. И насколько мучительно было для меня его молчание на эту тему. Я хотел во что бы то ни стало узнать, как она живет, где она, что с ней случилось. Но всякий раз, когда я пытался задать вопрос, он затыкал мне рот. Мне было невыносимо думать, что его это не заботит, что он перевернул страницу и Сара больше для него ничего не значит. Похоже было, что он решил похоронить прошлое. – И вы злились на него за это. – Да, – кивнул он, – злился. И это не давало мне восхищаться им, как прежде, причем до конца его дней. Но я не мог ничего ему сказать. И так и не сказал. Мы оба долго молчали. Медсестры наверняка задавались вопросом, что месье Тезак со снохой делают в его машине. – Эдуар, а вам не хотелось бы узнать, что стало с Сарой Старзински? Он улыбнулся, впервые с начала нашего разговора. – Но я даже не знаю, с чего начать, – заметил он. Пришел мой черед улыбнуться. – Это уже моя работа. Я знаю, как действовать. На его лицо вернулись краски. Глаза внезапно зажглись новым светом. – Джулия, и последнее. Когда мой отец умер, почти тридцать лет назад, его нотариус сообщил мне, что конфиденциальные бумаги отца хранятся в его банковском сейфе. – Вы их прочли? – спросила я. Мой пульс участился. Он опустил взгляд: – Я быстро их пробежал, сразу после смерти отца. – И что? – спросила я, затаив дыхание. – Бумаги касались магазина: документы на картины, мебель и серебро. – И все? Мое явное разочарование вызвало у него улыбку. – Мне так кажется. – Что значит «кажется»? – недоуменно спросила я. – Я больше никогда их не просматривал. Я тогда очень торопился и был в ярости, что там не нашлось ничего о Саре. Это только разожгло мой гнев на отца. Я прикусила губу: – Вы хотите сказать, что полагаете, будто там ничего нет, но сами не уверены? – Именно. С тех пор я не пытался проверить. – Почему? Он поджал губы: – Потому что боялся удостовериться, что там действительно ничего нет. – И еще больше разозлиться на отца. – Да, – признал он. – Значит, вы ни в чем не уверены насчет тех бумаг? И это длится уже тридцать лет? – Да. Наши взгляды встретились. У нас мелькнула одна и та же мысль. Он завел мотор и на бешеной скорости рванул туда, где, как я предполагала, находился банк. Я никогда не видела, чтобы он вел машину так быстро. Другие водители яростно размахивали кулаками. Пешеходы в ужасе шарахались. Мы больше не разговаривали, но наше молчание было исполнено теплоты и надежды. Мы разделили этот момент. Впервые нас связывало что-то общее. Временами мы поглядывали друг на друга и улыбались. Пока мы искали, где припарковаться на авеню Боске, и бежали к банку, двери его закрылись. Перерыв на обед – еще одна типично французская традиция, которая выводила меня из себя, особенно сегодня. Я чуть не плакала от досады. Эдуар расцеловал меня в обе щеки и отвел в сторону: – Возвращайтесь к себе, Джулия. Я дождусь двух часов, когда они откроются, и позвоню вам, если что-нибудь найду. Я прошла по улице до остановки девяносто второго автобуса, который довез меня прямо до бюро на Правом берегу. Когда автобус тронулся с места, я обернулась взглянуть на Эдуара. Он ждал у входа в банк – прямой одинокий силуэт в темно-зеленом пальто. Я спросила себя, что с ним будет, если в сейфе не окажется ничего о Саре, а только пачки старых сертификатов на картины и фарфор. Мое сердце осталось с ним. – Вы уверены в том, что вы делаете, мисс Джармонд? – спросила врач, глядя на меня поверх своих очков-полумесяцев. – Нет, – совершенно искренне ответила я. – Но на данный момент мне нужны эти консультации. Она просмотрела мою медицинскую карту: – Я с радостью сделаю это для вас, но мне кажется, что вы не в восторге от собственного решения. Я опять вспомнила вчерашний вечер. Бертран был необычайно ласков и внимателен. Всю ночь он держал меня в объятиях, без конца повторяя, как он меня любит, как я ему нужна, но он просто не может смириться с перспективой обзавестись ребенком так поздно в своей жизни. Он думал, что, старея, мы станем уделять больше внимания друг другу, чаще путешествовать, пользуясь тем, что Зоэ становится все более независимой. Он представлял свое пятидесятилетие как второй медовый месяц. Я слушала его, плача в темноте. Я находила столько иронии в том, что он сейчас говорил. Он почти дословно повторял то, что я всегда мечтала от него услышать. Все было в его словах: ласка, обещание, великодушие. Единственная загвоздка в том, что я носила ребенка, которого он не хотел. Мой последний шанс стать матерью. Я без конца вспоминала о словах Чарлы: «Это и твой ребенок тоже». На протяжении многих лет я мечтала подарить Бертрану еще одного ребенка. Чтобы показать, что я на это способна. Чтобы соответствовать представлениям семейства Тезак об идеальной жене. Теперь я понимала, что хочу этого ребенка для себя самой. Моего ребенка. Моего последнего ребенка. Я хотела почувствовать его в своих руках. Молочный запах его кожи. Мой ребенок. Да, Бертран был отцом, но это был мой ребенок. Моя плоть. Моя кровь. Я так желала момента родов, когда голова младенца пробьется сквозь мое тело, чтобы появиться на свет, этого момента истины, мучительного и чистого момента рождения. Да, я c нетерпением ждала его, несмотря на слезы и страдания. Я исступленно желала их, этих слез и страданий. Но я не желала страдать и плакать над своими пустыми искромсанными внутренностями. Покинув врачебный кабинет, я направилась на встречу с Эрве и Кристофом в «Кафе де Флор» на бульваре Сен-Жермен. Я не собиралась ничего им рассказывать, но, увидев мое лицо, они так переполошились, что я выложила все. Как обычно, их мнения разошлись. Эрве считал, что я должна сделать аборт, чтобы спасти свой брак, а Кристоф настаивал на том, что ребенок важнее и я должна любой ценой сохранить его, иначе потом буду всю жизнь жалеть. Разгорелся спор, причем они так разошлись, что в конце концов забыли о моем присутствии и начали ругаться между собой. Это было невыносимо. Я стукнула по столу кулаком так, что задребезжали стаканы. Они удивленно уставились на меня. Это было совсем не в моем духе. Я извинилась, сославшись на то, что слишком устала, чтобы и дальше обсуждать эту тему, встала и ушла. Они, казалось, были ошеломлены. «Ничего, – подумала я, – объяснимся позже. Они мои самые давние друзья. Они поймут». Домой я возвращалась через Люксембургский сад. Со вчерашнего дня я не получала никаких известий от Эдуара. Означало ли это, что он ничего не нашел в сейфе отца? В таком случае я представляла себе его гнев и горечь. И разочарование тоже. Я чувствовала себя виноватой, словно все произошло из-за меня. Словно я нарочно провернула нож в ране. Я медленно прошлась по извилистым цветущим аллеям, сторонясь бегунов, колясок, стариков, садовников, туристов, влюбленных, фанатов тай-чи, игроков в петанк, подростков, читателей, любителей позагорать. Обычных посетителей Люксембургского сада. И всех малышей, каждый из которых возвращал меня мыслями к тому маленькому существу, которое я носила в себе. В начале дня, до моего визита к врачу, я поговорила с Изабель. Она была мне надежной опорой, как всегда. Изабель всячески настаивала на том, что выбор остается за мной, несмотря на консультации с психологами и всех друзей на земле, с какого бока они бы ни рассматривали ситуацию и какие бы мнения ни высказывали. Это мой выбор, и точка, – что и было самым мучительным. Одно я знала совершенно твердо: Зоэ следует держать подальше от всего этого. Через несколько дней у нее начнутся каникулы, и часть лета она проведет с детьми Чарлы, Купером и Алексом, на Лонг-Айленде, а потом у моих родителей, в Наханте. Эта перспектива приносила мне облегчение. Аборт состоится в ее отсутствие. Если в результате я остановлюсь на этом решении.