– Месье Дюфор, – сказала я, – мне хотелось бы узнать, где Сара Старзински сейчас. Потому я и приехала. Вы можете мне помочь? Гаспар Дюфор почесал голову и бросил на меня вопросительный взгляд. – А я вот что хотел бы узнать, мадемуазель Джармонд, – с улыбкой сказал он, – почему для вас-то это так важно? Телефон снова ожил. Зоэ. Она звонила с Лонг-Айленда. Ей весело, погода отличная, она загорает, получила новый велосипед, кузен Купер очень симпатичный, но она скучает по мне. Я ответила, что тоже по ней скучаю и окажусь рядом, не пройдет и десяти дней. Потом она понизила голос и спросила, как я продвинулась в поисках Сары Старзински. Меня растрогала та серьезность, с которой был задан вопрос. Я ответила, что действительно очень продвинулась и скоро все ей расскажу. – Ой, мама, скажи, ты узнала что-то новое? Я хочу знать! Прямо сейчас! – Ладно, – уступила я ее напору. – Сегодня я встречалась с одним человеком, который хорошо знал Сару, когда она была совсем молоденькой. Он сказал, что Сара уехала из Франции в пятьдесят втором году и собиралась работать няней в Нью-Йорке. – Ты хочешь сказать, она живет в Нью-Йорке? – Похоже на то, – подтвердила я. Повисла пауза. – И как же ты ее здесь найдешь? – спросила она голосом, в котором поубавилось веселости. – Штаты ведь куда больше Франции. – Один Бог знает, дорогая, – вздохнула я. Потом тепло ее поцеловала, послала «люблю тебя» и повесила трубку. А я вот что хотел бы узнать, мадемуазель Джармонд, почему для вас-то это так важно? Я сразу же решила сказать Гаспару Дюфору всю правду. Как Сара появилась в моей жизни, как я обнаружила ужасную тайну, как она связана с семьей моего свекра. И наконец, что теперь – когда я все узнала про лето сорок второго, Вель д’Ив, Бон-ла-Роланд, смерть маленького Мишеля в квартире Тезаков – найти Сару стало моей целью, моим поиском, средоточием всей моей воли. Гаспара Дюфора удивило мое упорство. Зачем ее искать, для чего? – спросил он, покачивая седой головой. «Чтобы сказать ей, что она для нас важна и что мы ничего не забыли». Таков был мой ответ. Это «мы» вызвало у него улыбку. О ком речь? О семействе свекра, о французском народе? Слегка задетая его насмешливым тоном, я заявила, что это я, просто я сама и только я, хотела бы сказать ей, как мне жаль, и что я не забуду про ту облаву, про лагерь, про Мишеля и поезд в Освенцим, который навсегда унес ее родителей. С чего бы мне, американке, так переживать? Разве не мои соотечественники освободили Францию в сорок четвертом? Он не понимал. Он со смехом сказал, что лично мне переживать не из-за чего. Я посмотрела ему прямо в глаза: – Да, я переживаю. Переживаю из-за того, что мне сорок пять лет, а я так мало об этом знаю. – Сара покинула Францию в конце пятьдесят второго года. Она уехала в Америку. – Почему туда? – спросила я. – Она сказала нам, что хочет жить в стране, которую напрямую не затронул Холокост, как этот случилось с Францией. Нам всем тяжело далось ее решение, особенно бабушке с дедушкой. Они любили ее, как родную дочь. Но ничто не могло заставить ее передумать. Она уехала. И так никогда и не вернулась. Насколько я знаю. – А что с ней происходило там? – спросила я с таким же пылом и нетерпением, как у Натали. Гаспар Дюфор пожал плечами и глубоко вздохнул. Он встал, полуслепая собака поплелась следом. Его жена приготовила мне новую чашку крепкого кофе. Их внучка молчала, забившись в кресло и переводя растроганный взгляд с меня на деда. Я знала, что она не раз вспомнит этот момент, что она не забудет. Гаспар Дюфор снова уселся, тихонько ворча, и протянул мне чашку с кофе. Он обошел всю комнату, разглядывая старые фотографии и потертую мебель. Вздохнув, опять почесал голову. Я ждала. Натали ждала. Наконец он заговорил. У них не было известий от Сары с пятьдесят пятого года. – Она прислала несколько писем дедушке с бабушкой. Через год после ее приезда в Штаты известила нас открыткой, что вышла замуж. Помню, отец сказал, что она выскочила за янки. – Гаспар улыбнулся. – Мы были очень рады за нее. А потом больше ни звонка, ни письма. Никогда больше. Бабушка с дедушкой пытались узнать, где она. Они звонили в Нью-Йорк, писали письма, посылали телеграммы. Они пытались найти ее мужа. Безуспешно. Сара исчезла. Для них это было ужасно. Шли годы, а они все ждали, что она подаст знак, позвонит, пришлет открытку. Но так ничего и не дождались. Дед умер в шестидесятых годах, а через несколько лет за ним последовала бабушка. Я уверен, что они умерли с разбитым сердцем. – А вы знаете, что ваши дедушка и бабушка имеют право на звание Праведников? – спросила я. – Что это значит? – Иерусалимский Институт Яд Вашем присваивает это звание неевреям, которые спасали евреев во время войны. Звание можно получить и посмертно. Он прокашлялся и отвел глаза: – Найдите ее. Остальное не имеет значения. Прошу вас, найдите ее, мадемуазель Джармонд. Скажите ей, что мне ее не хватает. И моему брату Николя тоже. Скажите ей, что мы ее любим и обнимаем. Перед тем как я ушла, он протянул мне письмо: – Бабушка написала это письмо отцу после войны. Может, вам интересно будет взглянуть. Передайте его Натали, когда прочтете. Оказавшись одна дома, я принялась разбирать старинный почерк. Я плакала, читая. Наконец взяла себя в руки, вытерла слезы и высморкалась. Потом позвонила Эдуару и прочла ему письмо. Думаю, он тоже плакал, хотя я чувствовала, как он старался, чтобы я этого не заметила. Он поблагодарил меня сдавленным голосом и повесил трубку. 8 сентября 1946 г. Ален, мой дорогой сын, когда Сара вернулась на прошлой неделе, проведя лето с тобой и Генриеттой, у нее были такие замечательные румяные щечки… и улыбка. Жюль и я никак в себя не придем. Это что-то необычайное. Она сама напишет тебе, чтобы поблагодарить, но я хотела уже сейчас сказать, как я признательна за твою помощь и гостеприимство. Как ты знаешь, позади четыре очень мрачных года. Четыре долгих года Оккупации, страха, лишений. И для нас, и для всей страны. Четыре года, за которые мы дорого заплатили, Жюль и я, и особенно Сара. Думаю, она так и не оправилась от того, что произошло летом 1942-го, когда мы привезли ее из квартиры ее родителей в Марэ. В тот день что-то в ней сломалось. Рухнуло. Это были тяжелые времена, и твоя поддержка для нас очень много значила. Прятать Сару, чтобы она не попалась врагу, укрывать ее до самого перемирия было постоянным кошмаром. Но отныне у Сары есть семья. Мы стали ее семьей. А твои сыновья, Гаспар и Николя, – ее братьями. Теперь она Сара Дюфор. Она носит нашу фамилию. И все же я знаю, что она никогда не забудет. За улыбкой и розовыми щечками в ней таится что-то жесткое. Она никогда не будет такой же четырнадцатилетней девочкой, как другие. Она стала женщиной – и женщиной, полной горечи. Иногда мне кажется, что она старше меня. Она никогда не говорит ни о своей семье, ни о младшем брате. Но я знаю, что они всегда с ней. Всегда. Каждую неделю, а иногда даже чаще, она ходит на кладбище поклониться могиле брата. Она ходит туда одна. И не позволяет мне пойти с ней. Бывает, я иду следом – просто чтобы удостовериться, что с ней все в порядке. Она садится у маленькой могилы и больше не двигается. Она может оставаться так часами, сжимая в пальцах медный ключ, который всегда при ней. Ключ от шкафа, где умер ее бедный братик. Когда она возвращается, у нее замкнутое холодное лицо. Ей трудно говорить, трудно общаться со мной. Я стараюсь дать ей всю мою любовь. Она та дочь, которой у меня никогда не было. Она никогда не говорит о Бон-ла-Роланде. Если мы случайно проходим через деревню, она делается вся бледная. Отворачивает голову и закрывает глаза. Я спрашиваю себя, узнает ли когда-нибудь мир обо всем этом. Выйдет ли когда-нибудь на свет дня то, что здесь произошло. Или же это останется тайной, похороненной в прошлом, в таком мутном прошлом. С тех пор как война закончилась, Жюль часто ходил в «Лютецию», иногда вместе с Сарой, чтобы узнать, кто возвратился из лагерей. С надеждой, по-прежнему с надеждой. Мы все надеялись, изо всех сил. Но теперь мы знаем. Ее родители не вернутся. Они погибли в Освенциме тем ужасным летом 1942-го. Я часто спрашиваю себя, сколько еще таких детей, как она, прошли через этот ад и выжили, а сейчас должны продолжать жить без тех, кого любили. Сколько страданий и горя. Саре пришлось от всего отказаться: от семьи, фамилии, религии. Мы никогда об этом не говорим, но я знаю, как глубока пустота, как все это жестоко. Сара часто заговаривает о том, чтобы уехать из этой страны, начать жить заново где-то еще, подальше от всего, что она узнала и пережила. Она еще слишком мала и слишком слаба, чтобы оставить ферму, но придет день… Жюлю и мне придется суметь отпустить ее. Да, война закончилась, наконец-то закончилась, но для твоего отца и для меня все переменилось. И ничего уже не будет как прежде. У наступившего мира горький привкус. Будущее тревожно. Произошедшие события изменили лицо всего света. И лицо Франции тоже. Наша страна еще не отошла от этих мрачных лет. Да и произойдет ли это когда-нибудь? Это не та Франция, которую я знала ребенком. Это другая Франция, которой я не узнаю. Я уже стара и понимаю, что мои дни сочтены. Но Сара, Гаспар и Николя еще молоды. Они будут жить в этой новой Франции. Я очень тревожусь за них, потому что боюсь того, что будет. Мой дорогой сын, я не хотела писать тебе грустное письмо, но, увы, боюсь, что таким оно все-таки получилось, – поверь, мне очень жаль. Огород требует ухода, куры ждут, чтобы их покормили, поэтому я тебя оставляю. Еще раз благодарю тебя за все, что ты сделал для Сары. Благослови вас Господь, тебя и Генриетту, за ваше великодушие, верность, и да благословит Он ваших детей. Твоя любящая мать Женевьева Опять звонок. Мне следовало отключить мобильник. Это Джошуа. Я удивлена. Он никогда не звонил мне так поздно. – Я только что видел тебя в выпуске новостей. Прекрасна как картинка. Немного бледновата, но очень гламурна. – Выпуск новостей? Каких новостей? – Я включил телевизор посмотреть вечерние новости на TF1[35] и вдруг увидел мою Джулию, прямо у ног премьер-министра. – О! – поняла я. – Ты смотрел церемонию, посвященную Вель д’Ив. – Хорошая речь, не находишь? – Да, очень хорошая. Он помолчал. Я услышала щелчок его зажигалки. Наверняка он прикурил «Marlboro Medium», в такой серебристой пачке, какие можно найти только в Штатах. О чем же он хотел меня попросить? Обычно он бывал более прямолинейным. Слишком прямолинейным. – Чего ты хочешь, Джошуа? – недоверчиво спросила я. – Ничего, ничего. Я позвонил только сказать тебе, что ты проделала отличную работу. Твоя статья о Вель д’Ив наделала много шума. Я хотел, чтобы ты знала. И у Бамбера получились отличные фото. Вы показали себя настоящей командой. – О, спасибо. Но я хорошо его знала. – Ты уверен, что это все? – осторожно добавила я. – Кое-что меня смущает. – Давай, я слушаю. – По-моему, тут чего-то не хватает. Ты опросила выживших, свидетелей, старика из Бона и так далее, и это отлично. Правда, отлично. Но ты забыла два-три момента. Полицейских. Французскую полицию. – И что дальше? – (Он начал меня раздражать.) – К чему ты клонишь со своей французской полицией? – Твоя статья стала бы идеальной, если бы ты смогла сделать интервью с бывшими копами, которые участвовали в облаве. Вот если бы ты отыскала хоть парочку, просто чтобы показать другой взгляд на вещи. Даже если на сегодняшний день они уже дряхлые старики. Что эти люди рассказывают своим детям? В курсе ли их семьи? Конечно, он был прав. Мне просто не пришло это в голову. Мое раздражение испарилось. Я не знала, что ответить. Он меня подловил. – Джулия, не беспокойся, все в порядке, – бросил Джошуа со смехом. – Ты отлично поработала. Возможно, эти полицейские все равно не захотели бы с тобой разговаривать. Ты ведь ничего особенного о них не нарыла, верно?