– Мама, не плачь, – взмолилась Зоэ, судорожно вытирая ладонями мое лицо. – Все хорошо, все теперь хорошо. Я улыбнулась, чтобы успокоить ее, хотя улыбка получилась усталой. Весь мир казался мне пустым, выхолощенным. Образ Уильяма Рейнсферда, исчезающего со словами: Я не хочу больше никогда вас видеть. А также что-либо слышать обо всем этом. И ради бога, не звоните мне – раз за разом вставал у меня перед глазами, и я снова видела его ссутулившиеся плечи и горько искривившиеся губы. Предстоящие дни, недели и месяцы виделись мне как серая безрадостная масса. Никогда еще я не чувствовала себя такой подавленной и потерянной. Словно меня изглодали до костей. Что мне оставалось? Ребенок, о котором мой будущий «бывший муж» и слышать не хочет и которого мне предстоит растить одной. Дочь, которая становится подростком и, возможно, уже не будет той очаровательной девчушкой, какая есть еще сегодня. Мне как будто нечего ждать, и ничто не побуждает меня двигаться вперед. Прилетел Бертран, спокойный, деятельный, нежный. Я решила не вмешиваться, наблюдая, как он разговаривает с врачами, успокаивает Зоэ, ласково глядя на нее. Он позаботился обо всех деталях. Я должна оставаться в больнице, пока кровотечение полностью не прекратится. Потом вернусь в Париж и до осени, то есть до пятого месяца беременности, буду вести себя очень осторожно. Бертран ни разу не упомянул о Саре. Не задал ни единого вопроса. Так что я расслабилась в уютном молчании. Я не хотела говорить о ней. Я все больше ощущала себя старушкой, которую перемещают туда-сюда, как поступали с Мамэ, вывозя на прогулку в знакомых пределах ее теперешнего «дома». Я получала свою порцию таких же успокоительных улыбок, такой же замшелой благожелательности. Но была и некая легкость бытия в том, чтобы передать другому ответственность за свою жизнь. У меня больше не осталось желания бороться. Кроме как за ребенка. Ребенка, о котором Бертран тоже ни разу не заговорил. Когда через несколько недель самолет приземлился в Париже, мне показалось, что прошел целый год. Я так и не преодолела печаль и усталость. Каждый день я думала об Уильяме Рейнсферде. Много раз порывалась написать ему или позвонить. Я хотела объяснить, сказать уж не знаю что – может, что мне очень жаль, но всякий раз удерживалась. Дни шли за днями, своим чередом. Лето сменилось осенью. Я оставалась в постели, читала, писала статьи на ноутбуке, звонила Джошуа, Бамберу, Алессандре, своим родным и друзьям. Спальня стала моим кабинетом. Поначалу с этим были сложности, но потом все как-то наладилось. Мои подруги – Изабель, Холли и Сюзанна – по очереди приходили готовить обед. Раз в неделю одна из золовок отправлялась вместе с Зоэ за закупками в какой-нибудь супермаркет. Кругленькая и чувственная Сесиль пекла нежнейшие, исходящие маслом блины, а шикарная угловатая Лаура составляла салаты в экзотическом духе, но на удивление вкусные. Иногда заходила свекровь – правда, редко, зато присылала свою домработницу, проворную и благоухающую мадам Леклер, которая манипулировала пылесосом с такой бешеной энергией, что от одного ее вида у меня начинались спазмы. На неделю приехали мои родители. Они остановились в их любимой маленькой гостинице на улице Деламбр и чувствовали себя на седьмом небе при мысли, что снова станут бабушкой и дедушкой. Эдуар появлялся раз в неделю с букетом роз. Он усаживался в кресло рядом с моей постелью и раз за разом просил пересказать во всех подробностях разговор с Уильямом в Лукке. Выслушивал меня, покачивая головой и вздыхая. Без конца повторял, что должен был предвидеть подобную реакцию Уильяма, что с нашей стороны это было чистое безумие – не предполагать, что он ничего не знал, что Сара никогда об этом не рассказывала. «А может, и правда позвонить ему? – вопрошал Эдуар с отчаянной надеждой в глазах. – Может, мне самому ему позвонить и все объяснить?» Потом бросал на меня взгляд и бормотал: «Нет, конечно же, я не должен этого делать. Какая глупость. Я просто смешон». Я спросила у врача, могу ли организовать дома небольшую вечеринку, если сама буду лежать на диване в гостиной. Она позволила при условии, что я пообещаю не поднимать ничего тяжелого и оставаться в горизонтальном положении, на манер мадам Рекамье[43]. В тот летний вечер Гаспар и Николя Дюфоры познакомились с Эдуаром. Еще я пригласила Натали Дюфор и Гийома. Это был трогательный и волшебный момент. Встреча трех пожилых мужчин, которых объединяла одна незабываемая девочка. Я смотрела, как они обмениваются фотографиями и письмами. Гаспар и Николя расспрашивали об Уильяме, Натали внимательно слушала, помогая Зоэ разносить еду и напитки. Николя – точная копия Гаспара, только помоложе, с таким же круглым лицом и белыми редкими волосами – рассказал о своих особых отношениях с Сарой: как он задирал ее, потому что переживал из-за ее молчаливости, и потому любая ее реакция, будь то пожимание плечами, обидное слово или пинок, была для него победой, поскольку выводила Сару из привычной замкнутости. А еще он рассказал о ее первой поездке на море, в Трувиль, в начале пятидесятых годов. Ее потряс океан, она всплеснула от восторга руками, потом худенькие проворные ноги стремительно понесли ее к воде, и она бросилась в синие прохладные волны, визжа от радости. Мальчики с воплем присоединились к ней, увлекаемые порывом той новой Сары, какой они никогда еще не видели. – Она была красивой, – вспоминал Николя, – красивой восемнадцатилетней девушкой, полной жизни и энергии, и в тот день я впервые почувствовал, что в ней еще таились силы и для счастья, и для надежды. Два года спустя Сара навсегда исчезла из жизни Дюфоров, увезя свою тайну в Америку. Двадцать лет спустя она умерла. Что произошло за эти два десятилетия? Она вышла замуж, родила сына… Была ли она счастлива в Роксбери? Только Уильям знал ответы. Только Уильям мог бы сказать. Я перехватила взгляд Эдуара. Он подумал о том же. Я услышала, как в дверях поворачивается ключ. Это был Бертран. Он зашел в гостиную, загорелый, красивый, в облаке мощного аромата «Habit rouge»[44]. На лице жизнерадостная улыбка. Пожал руки с небрежной элегантностью. Я вспомнила ту песню Карли Саймон, о которой Чарла говорила, что она напоминает ей Бертрана: «You walked into the party like you were walking on to a yacht». Поистине, он завалился на вечеринку, как поднимаются на борт яхты. Бертран решил отложить наш переезд на улицу Сентонж из-за моей тяжелой беременности. В этой новой и странной жизни, к которой мне никак не удавалось приспособиться, муж присутствовал физически, дружелюбный и деятельный, но душой напрочь отсутствовал. Теперь он проводил куда больше времени в поездках, возвращался поздно, уходил рано. Мы по-прежнему делили одну постель, но она уже не была супружеским ложем. Глухая стена разделяла ее пополам. Зоэ вроде бы неплохо восприняла сложившуюся ситуацию. Она часто заговаривала о ребенке, повторяла, как это важно для нее и как она взволнована. Она ходила по магазинам с моей матерью, пока родители были в Париже. На обеих напала покупательская лихорадка в «Бонпуэн» – дорогущем бутике детской одежды на Университетской улице. Большинство близких отреагировали, как Зоэ: мои родители, семейство свекра и свекрови, Мамэ, – они все были взволнованы будущим рождением ребенка. Даже Джошуа, печально известный своим пренебрежительным отношением к младенцам и к больничным по уходу, казалось, проявил интерес. «Я и не знал, что в таком возрасте еще можно заиметь детей», – насмешливо бросил он. Никто никогда не заговаривал о трудностях, которые переживал мой брак. Все, казалось, не замечали, что происходит между Бертраном и мной. Надеялись ли они втайне, что после родов Бертран одумается и встретит младенца с распростертыми объятиями? Я поняла, что мы с Бертраном окончательно замкнулись в глубоком молчании. Мы не говорили друг с другом, нам нечего было сказать. Мы ждали родов. А потом посмотрим. Тогда и настанет время принятия решений. Однажды утром я почувствовала, как ребенок во мне шевельнулся и толкнул ножкой. Мне хотелось, чтобы он уже вышел, хотелось ощутить его в своих руках. Я терпеть не могла этот вынужденный отдых, это состояние молчаливой летаргии, это ожидание. Я чувствовала себя в ловушке. Мне хотелось, чтобы уже наступила зима, пришел Новый год, а вместе с ним и время рождения моего ребенка. Я терпеть не могла последние дни лета, постепенно спадающую жару, ощущение, что время ползет со скоростью черепахи. Я терпеть не могла французское название первых дней сентября, окончания каникул и начала нового учебного года – «rentrée»[45], это слово то и дело повторяли по радио, по телевизору, во всех газетах и журналах. Я терпеть не могла, когда меня спрашивали, как я назову ребенка. Благодаря пункции околоплодного пузыря пол ребенка был известен, но я не захотела, чтобы мне его сообщали. Имени у ребенка еще не было. Но это вовсе не означало, что я об этом не думала. Я зачеркивала дни в календаре. Наступил октябрь. Мой живот приятно округлился. Мне уже разрешили вставать, ходить на работу, я могла забирать Зоэ из школы, пойти в кино с Изабель, пообедать с Гийомом в «Селекте». Но хотя мои дни стали более наполненными и разнообразными, пустота и боль никуда не ушли. Уильям Рейнсферд. Его лицо. Его глаза. То, как он смотрел на фотографию девочки с желтой звездой. О господи. Его голос, когда он произносил эти слова. Какой теперь стала его жизнь? Отбросил ли он все прочь, едва повернувшись к нам спиной? Забыл ли все, оказавшись дома? Или же все пошло по-другому? Живет ли он теперь в аду из-за того, что я ему рассказала? Изменили ли эти открытия его жизнь? Ведь собственная мать вдруг стала для него незнакомкой, человеком, чье прошлое оказалось сплошной загадкой. Мне хотелось бы знать, говорил ли он об этом жене, дочерям. Рассказал ли о некой американке, появившейся в Лукке со своей дочерью, которая показала ему какую-то фотографию, утверждая, что его мать была еврейкой, жертвой облавы во время войны, что она страдала, потеряла родителей и брата, о котором он никогда не слышал. Мне хотелось бы знать, порылся ли он в Интернете, разыскивая информацию о Вель д’Ив, почитал ли статьи и книги о событиях июля сорок второго года в самом сердце Парижа. Просыпается ли он ночью с мыслями о матери, о ее прошлом, спрашивая себя, правда ли то, что я ему рассказала, и размышляя о том, что осталось тайным, несказанным, в тени? Квартира на улице Сентонж была практически готова. Бертран все организовал, чтобы мы с Зоэ могли перебраться туда сразу после рождения ребенка, в феврале. Там все переменилось и стало очень красиво. Его команда проделала отличную работу. Все следы Мамэ исчезли, и я предполагаю, что квартира теперь очень отличается от той, которую знала Сара. И однако, прохаживаясь по пустым комнатам, еще пахнущим свежей краской, оглядывая кухню и кабинет, я спрашивала себя, как я смогу выдержать пребывание в этом месте. Здесь, где умер младший брат Сары. Секретный шкаф более не существовал, его уничтожили, когда сносили перегородку, чтобы объединить две комнаты. Но для меня это ничего не меняло. Вот здесь все и произошло. Я не могла изгнать эту мысль из головы. Я не рассказывала дочери о произошедшей в этих стенах трагедии, но она ее по-своему чувствовала – интуитивно и эмоционально. Одним дождливым ноябрьским утром я отправилась в квартиру, чтобы определиться со шторами, обоями и коврами. Изабель оказывала мне бесценную помощь. Она ходила со мной по бутикам и студиям домашнего дизайна. К величайшей радости Зоэ, я решила отказаться от нейтральных тонов, которые так любила в прошлом, и осмелилась выбрать новые, более смелые цвета. Бертран выказал свое безразличие, махнув рукой: «Как вам будет угодно, – в конце концов, это же ваш дом». Зоэ пожелала комнату в лимонно-лиловых тонах. Это настолько напоминало вкусы Чарлы, что я не удержалась от улыбки. На лакированном паркете меня ожидала груда каталогов. Я добросовестно их листала, когда зазвонил мой мобильник. Я узнала номер. Это был дом престарелых Мамэ. В последнее время Мамэ была усталой, раздражительной, иногда невыносимой. От нее трудно стало добиться улыбки, даже Зоэ это редко удавалось. Она со всеми была до крайности нетерпелива. Теперь посещения превратились в настоящее испытание. – Мадемуазель Джармонд? Это Вероника, из дома престарелых. Вынуждена сообщить вам плохие новости. С мадам Тезак все не очень хорошо, у нее случился удар. Потрясенная, я вскочила: – Удар? – Сейчас ей немного лучше, ею занимается доктор Рош, но вам бы следовало приехать. Мы уже предупредили вашего свекра. Но нам не удалось связаться с вашим мужем. Я повесила трубку в растерянности и панике. Снаружи дождь стучал в окна. Где Бертран? Я набрала его и попала на автоответчик. В его бюро рядом с площадью Мадлен никто вроде бы не знал, где он может быть, даже Антуан, которому я сказала, что нахожусь на улице Сентонж и если объявится Бертран, пусть перезвонит мне как можно скорее. Это очень срочно. – Господи, это ребенок? – пролепетал он. – Нет, Антуан, это не ребенок, это его бабушка, – ответила я. И отсоединилась. Я бросила взгляд наружу. Дождь лил как из ведра, на улице словно висел серый блестящий занавес. Я вымокну. О нет! А впрочем, не важно. Мамэ. Чудесная Мамэ, милая Мамэ. Моя Мамэ. Нет, Мамэ не может покинуть нас сейчас, она слишком нужна мне. Слишком рано. Я не готова. Впрочем, я никогда не буду готова к ее уходу. Я огляделась вокруг. Гостиная, где я увидела ее в первый раз. И снова я почувствовала всю навалившуюся тяжесть случившихся здесь событий, которые неотступно меня преследовали. Я решила позвонить Сесиль и Лауре, чтобы удостовериться, что их тоже предупредили и они едут в дом престарелых. Лаура ответила голосом спешащей женщины, что она уже в машине и мы увидимся там. Сесиль казалась более взволнованной и растерянной, в ее голосе чувствовались слезы. – О, Джулия, я и представить не могу, что Мамэ… Ну, ты понимаешь… Это слишком ужасно… Я сказала, что никак не могу связаться с Бертраном. Она удивилась. – Но я только что с ним разговаривала, – возразила она. – Ты звонила ему на мобильник? – Нет, – неуверенно ответила она. – Тогда в бюро? – Он заедет за мной через минуту, чтобы отвезти в дом престарелых. – А мне так и не удалось с ним поговорить. – Правда? – осторожно сказала она. – Понимаю. Тут и до меня дошло. И меня охватил гнев. – Он ведь у Амели, да? – Амели? – повторила она с деланым удивлением. – О, перестань, Сесиль. Я отлично знаю, о чем говорю. – Домофон звонит, я вешаю трубку, Бертран приехал. Она дала отбой. Я осталась стоять посреди гостиной, сжимая телефон в руке, словно это был револьвер. Уткнулась лбом в оконное стекло. Стало холодно. Мне хотелось надавать Бертрану пощечин. И вовсе не возобновление отношений с Амели привело меня в такое состояние, а тот факт, что у сестер имелся номер телефона этой женщины и они знали, как связаться с ним в случае срочной необходимости вроде сегодняшней, а вот я не знала. Даже если наш брак дышал на ладан, он мог бы набраться мужества и сказать мне, что он по-прежнему с ней видится. Как обычно, я была последней, кто узнал. Извечный водевильный персонаж – обманутая жена. Какое-то время я так и стояла не шевелясь. Я чувствовала, как ребенок бьет ножкой. И колебалась между смехом и слезами. Неужели Бертран мне все еще нужен и потому мне так больно? Или же во мне говорит уязвленная гордость? Амели и ее парижский лоск, ее имидж совершенной женщины, ее такая современная квартира на Трокадеро, ее прекрасно воспитанные дети, которые всегда первыми здороваются с дамой, пьянящий аромат ее духов, которым пропитались волосы и одежда Бертрана. Если он любит ее и больше не любит меня, почему он боится сказать мне об этом? Не хочет сделать мне больно? Сделать больно Зоэ? Чего он так боится? Когда же он поймет, что не его неверность для меня невыносима, а его трусость? Я пошла на кухню. У меня пересохло во рту. Наклонилась над раковиной и попила прямо из крана; мой громоздкий живот уперся в край столешницы. Снова бросила взгляд на улицу. Дождь вроде утих. Я накинула плащ, взяла сумочку и направилась к двери. Кто-то постучал. Три коротких удара. Это наверняка Бертран. Меня переполняла горечь. Антуан и Сесиль должны были передать ему, чтобы он позвонил или заехал. Сесиль, скорее всего, ждет внизу, в машине. Я представила себе, в каком она затруднении. Представила напряженное, нервозное молчание, которое воцарится, как только я сяду в «ауди». Я твердо настроилась показать им, из какого я теста. И совершенно не собиралась строить из себя милую робкую супругу на французский манер. Я потребую, чтобы Бертран впредь говорил мне правду. Я резко распахнула дверь. Стоящий на пороге мужчина был вовсе не Бертран. Я немедленно узнала высокую фигуру, широкие плечи, светлые волосы с сединой, потемневшие от дождя и прилипшие к голове.