Я вышел из квартиры и никак не мог упорядочить в голове то, что произошло. Но я знал, что той жизни, которая у меня была до этого, больше не будет. По пути я столкнулся с азиатским студентом, на котором был галстук-бабочка клуба Питта. Он напоминал клоуна. Я испугался, когда он толкнул меня и прорычал мне в лицо: «Осторожней, старик!» Я никак не отреагировал, сел на камни перед квартирой Шарлотты и прислонился к двери. Я опустил голову на грудь, так что мои длинные серебристые волосы, которыми я всегда гордился, упали грудь. Мне было тошно от себя самого. Джош Понедельник, утро: прогулка у воды, наблюдал за гребцами во время тренировки. Я совсем недавно стал выбираться на эти прогулки, и хотя они были очень скучными, но в то же время в этом был особый шик – гулять в одиночестве. И кроме того, движение при низком пульсе очень полезно для здоровья. А еще я однажды видел, как Ханс совершал вечернюю пробежку в одиночестве, и подумал, не стать ли мне боксером, который всегда гуляет один. А что, мне понравилось бы, если бы люди рассказывали это про меня – сильная история. Я посмотрел на восьмерку колледжа Клэр, которая как раз скользила мимо меня. Команда гребла в такт, меня всегда восхищала эта гармония. Правда, я считал этот вид спорта увлечением для инвалидов, эти слитные костюмы были очень педиковатыми, но мне нравилось спокойствие, царящее в лодке, которое было возможно только благодаря подчинению общему делу каждого в восьмерке. Мы с Хансом тоже были такими, мы объединились, мы были как два гребца в одной лодке, несмотря на то что занимались боксом в разных весовых категориях и в разное время. Мы выиграли этот бой совместно. Мне показалось странным то, как Ханс повел себя недавно в клубе и что он захотел оставить эту мышку только себе. Но почему-то было довольно забавно, как этот малой утащил девушку от нас. Мы долго смеялись, когда он ушел. Это то, о чем я думал сегодня утром. А еще о том, что недавно прочитал: что лошади не могли издавать звуки, говорящие о том, что им больно, и это было захватывающим зрелищем, особенно если бы речь шла о людях. Сегодня ранним утром я позвонил в банк, в котором должен был проходить практику, и уточнил, можно ли мне в качестве контактного лица предложить другую кандидатуру в случае, если у меня что-либо случится. Мышка, ответившая мне, была немного раздражена, но все-таки записала имя «Ханс Штихлер». Бам! Пару минут спустя я получил эсэмэску от Ханса. Вероятно, всего лишь случайность. Он написал, что будет ждать меня в южном крыле большой библиотеки на четвертом этаже, возле полок с буквами «На» и «Нав». Я редко посещал большую библиотеку: уродливое здание на западе города с башней, выглядевшей как стояк монстра. Один друг рассказал мне во время моего первого триместра, что в этой башне была спрятана вся порнографическая литература, которая только имелась в стране. И я заглянул туда, чтобы проверить, и мне было так стыдно, что я поверил в эту идиотскую историю. Ханс стоял между полками. Он проводил тыльной стороной своей руки по корешкам книг. Если бы это делал кто-то другой, то это выглядело бы педиковато, но у Ханса это выглядело круто. Он выглядел как-то иначе: на нем были джинсы, свитшот, кеды, он явно пару дней не брился – щетина переливалась зеленым оттенком на его коже. Крутой тип. Наверное, мне тоже стоит попробовать отрастить такую бороду, эта идея никогда не приходила мне в голову. Но дело было вовсе не во внешности – он выглядел и уставшим и бодрым одновременно. Его рукопожатие было крепким и более долгим, чем обычно. – Извини, что испортил тогда вечер, – сказал он. – Да ладно, все в порядке. Ты захотел поиметь эту мышку один, я понимаю. Мы спустились в читальный зал с высокими одиннадцатиметровыми потолками, стены разрезали арочные окна, сквозь которые падал теплый свет. Библиотекари, находящиеся в зале, следили за тем, чтобы никто не разговаривал. В воздухе пахло книжной пылью. Этот запах показался мне классным, несмотря на то что я заботился о балансе влажности слизистой моего носа. Книги иногда пахнут превосходно – точно женские киски. Ханс присел за стол и придвинул стул так, что дерево заскрипело по полу. Служащий зала тотчас поднял вверх указательный палец. Кембридж был таким смешным. Ханс достал из сумки чистый лист бумаги и авторучку. Я улыбнулся, увидев это. Когда я был ребенком, я часами сидел за письменным столом и писал, чтобы полюбоваться своим почерком. Мне хотелось видеть, насколько я могу изменить его, и я всегда гордился результатом. Ханс открутил колпачок авторучки. «Ты знаешь, почему я забрал тогда девушку?» – написал он. – Почему бы нам просто не поговорить, бро? – прошептал я. Сукин сын библиотекарь сразу же приподнял свою бровь. Ханс постучал указательным пальцем по предложению, которое написал. «Ты знаешь, почему я забрал тогда девушку?» «Да», – написал я синими чернилами своим круглым почерком. Я протянул Хансу ручку. Наши пальцы соприкоснулись. «Почему?» – написал он. Я тихо улыбнулся. Мне действительно нравилась эта странная птичка. «Это была твоя ночь», – написал я в ответ. Ханс долго смотрел на бумагу, отодвинул ее и слегка нахмурил лоб. Мы слышали, как посетители переворачивают страницы. На другом конце зала какая-то девушка стучала по клавишам своего ноутбука. «У тебя очень интересный почерк», – написал Ханс. До сих пор никто не комментировал мой почерк, кроме моей учительницы. Ханс и вправду был каким-то другим. Наверное, мы могли бы вместе тренироваться летом в Корнуолле. Я взял ручку и постарался написать красиво. «Спасибо, мой друг», – написал я. Буква «Д» в качестве украшения получила большую дугу. Бам. Ханс закрутил колпачок на авторучке, встал, взял в руку бумагу, и мы вышли из читального зала. Мы еще немного прошлись между полок. В будущем мне хотелось бы почаще ходить в библиотеку. Тишина – суперкруто. В помещениях наверху воздух был более влажным. Я взял с одной полки книгу о фламбировании, понюхал ее и потерялся в этом запахе. Когда я снова открыл глаза, Ханса уже не было. Я напишу ему летом, подумал я. Я хотел написать ему, что я, вообще-то, не люблю бабочек, потому что они напоминают мне о том, что когда-то были гусеницами. Хансу это точно понравится. Билли В доме моих родителей в Ричмонде в эти дни пахло дрожжами, накрахмаленными хлопчатобумажными скатертями, парфюмом от Penhaligon’s, ароматическими свечами по 80 фунтов за штуку, апельсинами, джином и старыми купюрами. Я сидел за завтраком вместе с мамой. Я приехал домой, потому что она испекла крампеты[10], что бывало очень редко. Мама послала за мной машину. Кухарка разложила ложечкой по белым фарфоровым чашечкам разные виды мармелада, а рядом в корзинке стояли крампеты. Посередине стола возвышалась этажерка с сыром из Франции. Мама была избирательна, когда речь шла о сыре, и настояла на том, что следует есть только сыр из региона Овернь. Она рассказала, как пару дней назад в дверь позвонил мужчина и сказал, что он увидел нашу кухню с улицы. Он был сотрудником одной киностудии и как раз искал дом для съемки нового фильма о Брижит Бардо. Кухня с отдельно стоящей плитой и стеклянной крышей была, по его словам, превосходна. Ему нужен был наш дом на неделю, а мы бы тем временем могли пожить в отеле Savoy и, кроме того, получили бы четырехзначную сумму в качестве возмещения убытков. Мама вежливо поблагодарила его, протянула визитную карту дворецкому, ожидавшему возле двери, и ушла на теннис. Крампеты были очень вкусные, я соскучился по ним. На мне был светло-голубой блейзер, чистые волосы убраны в хвост. Мама погладила меня по руке и сказала, что папа очень гордится мной и передает привет. Но его здесь не было. Он рано утром уехал на работу, сказала мама. Там что-то случилось с его нефтепроводом в Нигерии, и он должен был позаботиться об этом. – Я знаю, это ужасно, когда к тебе приезжает сын, а ты беспокоишься о какой-то там трубе. Мы поговорили немного о летнем отпуске. Я хотел в Колумбию, но мама думала, что это слишком опасно. Вместо этого она арендовала пару бунгало на Барбадосе и считала это достаточно неплохим вариантом. Может быть, немецкий друг из боксерской команды заедет туда на неделю. Я улыбнулся, потому что вспомнил, как я заметил ложь Ханса. Тогда в больнице. Хоть я и был выпившим, я увидел имя, стоявшее в его немецком удостоверении. Я удивился, но все же собрал воедино эту историю, конец которой не мог угадать. Мне было знакомо это чувство, когда иногда легче было выдавать себя за кого-нибудь другого. Когда мы виделись с ним последний раз у фонтана на рыночной площади, Ханс задал мне один вопрос, над которым я с тех пор ломал себе голову. – Что есть правда? – спросил он. Тогда я промолчал, потому что не знал ответа на этот вопрос, и это меня немного угнетало. Сейчас я понял, что это прозвучало в тот момент как прощание, и я задумался о том, увижу ли Ханса снова. – Что есть правда? – спросил я у мамы. Она намазала немного лимонного крема себе на крампеты. – Правда – это то, что мне удались на славу эти крампеты, – сказала она. Она улыбнулась, сказала, чтобы я прекратил ломать голову над этой ерундой, а лучше съел пару ягод клубники. Я взял ее руку, увидел синие вены и золотое кольцо с голубым камнем. Мама серьезно посмотрела на меня, отказавшись на мгновение от своей маски. Мне нравилось это в ней, она была немного такой же, как я, только наоборот. Она весь день играла роль леди, которая пьет чай в Fortnum & Mason и покупает нижнее белье в Harrods. Но я знал, что таким образом она просто пытается справиться со своей жизнью. – Правда, Билли, – сказала она, – это истории, которые мы рассказываем друг другу до тех пор, пока не поверим, что они правдивы. Затем на ее лице снова появилась улыбка, и она была совершенна. Наверное, я научился умению играть и притворяться у нее. Я посмотрел вверх, серое небо нависало над стеклянной крышей. По сравнению с цветом облаков светло-голубой оттенок блейзера казался почти красивым. Я подумал, не слишком ли рано для джин-тоника, но мама поняла бы меня. Я кивнул дворецкому, стоявшему в углу, и заказал напиток с двумя ломтиками лимона. – Это витамины, – сказал я. Мама рассмеялась и сказала, что мне еще обязательно нужно попробовать лимонный крем. Цитрусовые для него были привезены с Амальфитанского побережья и были в этом году особенно ароматными. Ханс Я проснулся, когда уборщица просунула свою голову в дверь гостиничного номера. Лучи солнца падали на пустой матрас и скомканное одеяло, лежавшее рядом со мной. На тумбочке возле кровати лежала неразлинованная тетрадь коричневого цвета. Накануне вечером я очень долго писал в ней. Выйдя на балкон, я почувствовал теплоту камня под ногами, в руке у меня был ноутбук Шарлотты. Я уселся под лучами утреннего солнца. На мне не было ничего, кроме цепочки из красного золота. Ноутбук балансировал у меня на коленях. На сайте одной большой английской газеты я прочитал историю о бабочках. Газета опубликовала все, что я рассказал Алекс. А она запомнила каждую деталь из моего рассказа. На фотографии рядом со статьей была изображена желтая печать бабочки из воска, но словосочетание «испачканная кровью» в тексте не фигурировало. Все упомянутые в статье мужчины либо вообще не отвечали, либо отказались комментировать обвинения. Молчал и Ангус Фарвэлл. Пока не было доказано обратное, мужчины считались невиновными, писал автор. В конце стояли имена нынешних бабочек. Среди них Ханс Штихлер – человек, которым я недолгое время был. Я принял душ, надел майку и те же джинсы, которые носил уже неделю. Босиком спустился вниз. Шарлотта предложила приехать сюда. Ей хотелось быть подальше ото всех, сказала она. Мы улетели в Верону, арендовали небольшое авто и поехали вдоль западного побережья озера Гарда. Я был за рулем, Шарлотта рядом со мной, ноги она забросила на приборную панель. Она сказала, что не может ехать по правой полосе, опустила окно и подставила свою руку ветру. Я был удивлен тому, насколько она была расслабленна. В Гардоне-Ривьера она попросила меня свернуть направо и остановиться у виллы из красного мрамора. Шарлотта сказала, что в этом доме в конце Второй мировой войны жил Муссолини со своей возлюбленной. Сейчас здесь был отель. С золотыми кранами. Этим утром я прошел через террасу и сел на невысокий приступ. Пахло теплым деревом и морскими водорослями. Официантка в белых перчатках принесла мне эспрессо, сказав, что это кофе свежей обжарки, из кенийских какао-бобов, ароматный, с легкими нотками грейпфрута. Я выпил, почувствовав только вкус кофе, окунул в чашку сладкие кексы из миндальной муки. И мне это понравилось. Сидя под солнечными лучами, я снова вспомнил по порядку все события, которые привели меня в это место. Я подумал о мужчинах из Кембриджа, видевших во мне того, кем я не был.