Этот кусок известняка был единственной вещью, которую, покидая Египет, я взяла с собой. Вода/Бостон Уже с детства я знала, что у любви есть своя цена. Мама рассказывала легенду о Тристане, который отправился в Ирландию за прекрасной Изольдой, невестой его дяди, короля, но по дороге влюбился в девушку сам. В результате король приговорил обоих к смерти: Тристана к повешению, а Изольду – к сожжению на костре. Тристан совершил побег и спас Изольду, однако из чувства долга возвратил ее королю. И вот много лет спустя Тристан, уже женившийся на другой женщине, был ранен отравленным стилетом и, умирая, послал за своей первой любовью. Но он не знал, согласится ли Изольда приехать. Итак, если она скажет «да», корабль, привезший ответ, должен был поднять белые паруса, а если скажет «нет», то – черные. Тристан, слишком слабый, чтобы встать с постели, попросил жену посмотреть, какого цвета паруса у приплывшего корабля, и та из ревности солгала, что паруса черные. Тристан умер от горя, а Изольда, увидев бездыханное тело, – от разбитого сердца. После того как их похоронили, на могиле Тристана вырос орешник, а на могиле Изольды – жимолость, и растения эти так плотно переплелись, что их невозможно было разъединить. Мораль истории, сказала мама, в том, что свою жимолость нужно всегда сажать подальше от своего орешника. В присутствии Мерит мы с Брайаном ведем себя так, будто ничего не изменилось. И действительно, когда мы все вместе, я иногда даже забываю, что между мной и мужем пробежала черная кошка. Но время от времени я впадаю в ярость из-за того, что Брайан имел глупость нарушить баланс наших семейных отношений. По ночам я продолжаю спать у себя в кабинете и иногда просыпаюсь, отчаянно стискивая зубы и не давая прорваться воспоминаниям. Оказалось, что куда легче проводить время с умирающей женщиной, чем бороться за возрождение отношений с мужем. Незаметно Вин становится моей главной клиенткой. В первую неделю я навещаю ее три раза, а во вторую – уже четыре. И я убеждаю себя, что такая усиленная забота о Вин никак не связана с тем фактом, что благодаря этому я провожу меньше времени дома с Брайаном. В один из дней мы с Вин решаем съездить в Музей изящных искусств Бостона на экспозицию картин Мане из Метрополитен-музея. Мы бродим по выставке, время от времени присаживаясь отдохнуть. И в конце концов оказываемся в зале современного искусства. – Не понимаю я современного искусства, – говорю я, когда мы останавливаемся перед картиной Пикассо «Похищение сабинянок». Наклонив голову, я вглядываюсь в геометрически искаженные фигуры, деформированные тела под копытами лошадей, обнаженного воина, глаз которого находится на его мече. – Ты и не должна ничего понимать. Ты должна чувствовать, – смеется Вин. – Но они совсем не похожи на людей. – В том-то и суть. Вот что война делает с людьми. Она превращает их в машины для убийства, где оружием может служить даже часть тела. И в результате жертвы заливают друг друга кровью, так что их невозможно различить. Я с удивлением смотрю на Вин: – А ты когда-нибудь преподавала? – Нет. Просто внимательно слушала лекции. – Достав телефон, Вин открывает фотографию потрясающей картины. Обнаженная женщина лежит на постели, а чернокожая служанка протягивает ей букет цветов. – Это «Олимпия» Мане. Принято считать, что данное полотно Мане заложило основы современного искусства. Видишь, как эта женщина смотрит прямо на тебя? Своим новаторством картина произвела настолько ошеломляющий эффект, что, после того как она была выставлена в Париже в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, критики буквально распяли художника, а сам холст пришлось охранять от вандалов. Мане изобразил не богиню или известную святую, а показал нам реальную женщину, работницу сексуального фронта, которая заставляет зрителя, предпочитающего не замечать неприглядных сторон нашего бытия, посмотреть ей прямо в глаза. – Вин пожимает плечами. – Все эти безумно богатые чуваки, посетившие Парижский салон, где выставлялась картина, имели проституток во все места, но категорически не желали, чтобы им об этом напоминали. Я взяла у Вин телефон, чтобы увеличить изображение. И посмотрела прямо в глаза лежавшей женщины. Посмотрела на ее руку на бедре, оставившую вмятину в упругой плоти. – Как бы мне хотелось увидеть все это в оригинале. – Тогда поезжай в музей Орсе в Париже. Картина потрясающая. Я пытаюсь представить поездку с Брайаном в Париж и хождение с ним по музею. И отчетливо вижу себя там. Но рядом со мной пустое пространство. Брайан с подозрением относится к искусству, фильмам, короче, к любому манипулированию эмоциями. То, что невозможно измерить, нельзя и принять на законных основаниях. Завернув за угол, мы с Вин оказываемся в зале, где выставлены полотна, напоминавшие мне рисунки, которые Мерит приносила из детского сада. Капли краски, похожие на те, что остаются на укрывном материале во время ремонта, огромные серые и коричневые кубы, стоящие друг на друге. – Вот что я имела в виду, – говорю я, показывая на работы Ротко. – Так даже я могу. – Ах, это же абстрактное искусство, – объясняет Вин. – Всеобъемлющая экспрессия. Хочешь верь, а хочешь нет, но на творчество художников-абстракционистов оказали большое влияние мастера эпохи Ренессанса. – Что-то не похоже. – Художники-абстракционисты понимали, что прекрасные живописные полотна рождают у зрителя эмоции. Но мир кардинально изменился с эпохи Ренессанса, когда красота была необходима как воздух, а основной темой искусства являлась религия. Поэтому современные художники попытались определить, что сейчас может вызвать такой же прилив чувств: радости, печали или страха. Именно так будут выглядеть эмоции, в чистом виде перенесенные на холст. Я остановилась перед картиной Ротко – темными, приглушенными цветными квадратами: – Такие вещи просто вгоняют меня в тоску. – Ну да. Подобная реакция говорит о твоем эмоциональном состоянии, и ты можешь попробовать разобраться в первопричине. – Картина заменяет психотерапевта, – задумчиво произношу я. – Вот именно. – А какая твоя любимая картина? – «Воскресный день на острове Гранд-Жатт» Жоржа Сёра, – с ходу отвечает Вин. – Это та, что состоит из сплошных точек? – Пуантилизм. Да. Картина представляет собой две стороны искусства, которые я люблю: с одной стороны, она очень красиво написана, ведь каждый дюйм полотна наполнен биением жизни. Но тут есть и другая сторона: пуантилизм – это метафорическое изображение общества и политики. Письмо четкими мазками точка за точкой как бы олицетворяет промышленную революцию и ее влияние на досуг общества. Я могу написать целую статью на эту тему, – улыбается Вин. – Уже написала. – Похоже на образцовый союз мастерства и идейного наполнения. – Образцовый союз, – повторяет Вин. – Да. Мы подходим к фреске Джексона Поллока. Вин, затаив дыхание, смотрит на это произведение. Сплошные завитки и острые углы, желтые, голубые, малиновые мазки, напоминающие пятна крови в телешоу «Место преступления». – Мне нравятся голубые краски, – говорю я. – Да, – выдыхает Вин. – Голубые. – Итак, когда ты писала картины, они были в этом стиле или в стиле Мане? – Ни то ни другое. – Губы у Вин белые, совершенно бескровные. Она словно тает на глазах. – Я что-то себя плохо чувствую. Поедем домой. Тотчас же среагировав, я пытаюсь поддержать Вин всем своим телом. Обнимаю ее за талию, не давая упасть. Но когда мы идем по музейным залам, я вдруг ощущаю странное покалывание в позвоночнике. Меня, будто магнитом, тянет посмотреть направо. Через лестничную площадку я вижу деревянные фигурки из гробницы Джехутинахта и его жены. Еще три шага в этом направлении – и передо мной предстанут саркофаги в стеклянной витрине. И волнистые линии «Книги двух путей», нарисованные на стенке одного из них. Интересно, кто первый понял, что это карта? А потом я вижу его. Он присел перед стеклом. Я судорожно ловлю ртом воздух. Мужчина выпрямляется. Ну да, моложе. Не такой белокурый. Незнакомец, а не призрак. – Дон? – Голос Вин точно истертая нить. – Я здесь, – отвечаю я и помогаю ей двигаться дальше. Вы можете не согласиться, что все фобии связаны со смертью. Арахнофобия? Вы реально боитесь, что паук вас укусит и тем самым убьет. Акрофобия? Страх упасть с высоты и насмерть разбиться. Аэрофобия? Страх авиакатастрофы. Змеи, огонь… В общем, вы поняли. По утверждению Джерри Сайнфелда, для некоторых людей выступать на публике страшнее смерти. Поэтому, если такому человеку приходится произнести речь на похоронах, он иногда даже завидует тому, кто лежит в гробу. Почему люди боятся смерти? Ну, тут все просто. Потому что им трудно представить мир, в котором их не будет. С каждым днем Вин угасает все больше. Она становится очень беспокойной и вообще перестает спать. Феликс говорит, что она стала меньше есть. По-моему, ей кажется, будто она съедает Феликса, подобно тому как термиты разъедают основание дома. – А как ты расслаблялась раньше? – спрашиваю я Вин. – Время от времени принимала транквилизатор «Ксанакс». Но у меня осталось совсем мало времени, и я не хочу потратить его на сон. – Мы можем попробовать магний, если он совместим с твоими лекарствами. – Больше никаких таблеток, – морщится Вин. – А как насчет холистических методов? Медитации, ароматерапии, массажа, звуковой ванны… – А знаешь что, – оживляется Вин. – Я хочу обкуриться. В Массачусетсе нет запрета на коноплю, что упрощает дело. У меня довольно широкий выбор: просто травка, каннабидиол в уколах, таблетках и даже в молочных коктейлях. В итоге я приношу мармеладных мишек. Я вовсе не собиралась принимать в этом участие, но Вин, которая, к моему удивлению, никогда не пробовала наркотики, так волнуется перед своим первым опытом, что это сводит на нет все преимущества. В конце концов я говорю, что не оставлю ее одну, и Вин заставляет меня сжевать мармеладного мишку в своем присутствии, словно она сестра Милдред Рэтчед из «Пролетая над гнездом кукушки». Я сажусь рядом с Вин на диван, позволяя углам комнаты надвигаться на нас и чувствуя, как приятно тяжелеют веки. – Сколько лет ты замужем? – спрашивает Вин. Я перевожу на нее взгляд. Руки у нее сложены на груди – архаичная поза покойников. Но я решаю об этом не говорить. – Четырнадцать лет, – отвечаю я. – А зачем ты вышла замуж? Подобная постановка вопроса застает меня врасплох. Люди обычно спрашивают, как и почему ты влюбилась или как поняла, что он и есть твой единственный. Мне не хочется отвечать, и не потому, что это значит сыпать соль на рану, а скорее потому, что, по идее, я должна помогать Вин, а не наоборот.