Да и к тому же я сейчас торчу рядом со своим клиентом. – Потому что это было правильно. Тогда, – отвечаю я и, пытаясь перевести разговор в нейтральное русло, добавляю: – А ты знала, что современные египтянки щиплют невесту на счастье? – Бедняжка! – И вообще, есть куча предрассудков, связанных со свадьбой. Фата предохраняла невесту от злых духов. Подружки невесты должны были ввести в заблуждение дьявола, если тот явится ее украсть. А длинный шлейф нужен для того, чтобы невесте было труднее сбежать. – Вау! У этих женихов явно заниженная самооценка. – А то, что посаженый отец «передает невесту жениху», связано с передачей имущества. Вин задумчиво крутит на пальце обручальное кольцо: – Когда мы с Феликсом отправились покупать это кольцо, Феликс поинтересовался, какая разница между платиной и белым золотом. Продавщица объяснила, что платина со временем начинает серебриться по краям. Феликс посмотрел на меня и сказал: «Как и она?» – Вин глядит на свои руки так, будто не узнает их. – Похоже, мне не судьба начать серебриться по краям. Я до этого не доживу. На некоторых людей дурь не действует, а некоторые, вместо того чтобы расслабиться, становятся параноиками. Для Вин такой побочный эффект крайне нежелателен. – Вин… – начинаю я, но она меня перебивает. – Я все пытаюсь понять, чему меня учит эта болезнь, – медленно говорит она. – Ты о смерти? – Нет. О жизни. – Вин проводит рукой по замшевой обивке дивана, слегка взъерошивая ворс. – Выражаясь фигурально, жизнь заставляет нас расти, так? Становиться лучше? Но если суть именно в этом, что собирается сделать со мной смерть? – Смерть приходит к нам не просто так. Не зря в английском языке слово «умереть» не имеет пассивного залога. Это активный глагол. Ты должен умереть. – Я пожимаю плечами. – Ежедневно рождаются триста шестьдесят тысяч младенцев, а умирают сто пятьдесят тысяч человек. На микроуровне отмирают ороговевшая кожа и клетки мозга, но при этом мы еще живы. Даже когда сердце перестает биться, в клетках достаточно кислорода, который позволяет им еще какое-то время жить после констатации врачом смерти. Жизнь и смерть – это как голова и хвост. Нельзя иметь одно без другого. – Возможно, чтобы расти и становиться лучше, частица нас должна умереть и освободить место для чего-то нового, – задумчиво произносит Вин. – Вроде разбитого сердца. Я удивленно поворачиваюсь к Вин. У нее в глазах стоят слезы. Вин смахивает слезы рукой и смущенно смеется: – Экстренное сообщение: гораздо труднее пережить смерть того, кого любишь, чем принять свою собственную. Вот и поди разберись! Я переплетаю свои пальцы с ее и слегка сжимаю: – Вин, я постараюсь сделать все, чтобы помочь Феликсу пережить горе. Я поддержу его во время похорон, а потом буду навещать. Клянусь, я не оставлю Феликса! Я буду с ним до тех пор, пока не пойму, что он справился. Вин с удивлением поднимает на меня глаза: – Что ж, я рада. Но я, собственно, имела в виду Арло. Своего сына. Который умер. – Мне бы хотелось услышать о нем. Если, конечно, не возражаешь. Вин откидывается на диванные подушки, буквально утонув в них. – Ну что тебе сказать? Он родился восьмимесячным. У него были слабые легкие, и ему пришлось несколько недель провести в отделении интенсивной терапии. И все же он явился в этот мир смеясь. Я знаю, младенцы не умеют смеяться, но он действительно смеялся. Все время смеялся. Когда садился в детской кроватке, когда я купала его, когда пела ему песенки. Хотя, если честно, мне слон на ухо наступил. – На губах Вин появляется бледная улыбка. – Он все время смеялся до тех пор, пока не начал плакать. Мы не понимали, что не так. Как и Арло. Ему было то жарко, то холодно. Лейбл рубашки натирал шею. Учитель был слишком строгим. Дети его не любили. – Вин мнется, но продолжает: – Всегда был виноват кто-то другой. Иногда он просто заползал в чулан и рыдал до тех пор, пока не засыпал. А потом в один из дней он разбил бейсбольной битой все окна в доме. – Вин переводит дух. – Мы отвели его к психологу. Семейная психотерапия по полной программе. У Арло диагностировали вызывающее оппозиционное расстройство. Ты знаешь, что это такое? Я слышала этот термин раньше применительно к маленькой девочке, которая училась с Мерит в начальной школе. Девочку удочерили, взяв из детского дома на Украине, но ей никак не удавалось ужиться с приемными родителями. Она кусалась, царапалась и плакала. – Кажется, это связано с неспособностью формировать эмоциональную близость с окружающими, да? – Да. – Вин нервно сглатывает. – Можешь себе представить, каково мне пришлось?! Арло три недели провел в палате интенсивной терапии, и я навещала его каждый день. Каждый божий день! Никто не любил Арло сильнее, чем я. – Она наклоняется вперед, упершись локтями в колени. – Ничего не работало. Ни система поощрений, ни тайм-ауты, ни даже – мне стыдно в этом признаться – порка. Я стала убеждать себя, что моего мальчика унесли злые феи, временно оставив вместо него… странное существо. Знаю, это нелепо. Но так было легче, чем признаваться в том, что иногда я проклинала тот день, когда Арло появился на свет. Какая мать посмеет в этом признаться и после этого будет называть себя матерью?! И вот в один прекрасный день наш педиатр посоветовал мне попробовать холдинг-терапию. Метод весьма спорный. Проводились специальные конференции для тренинга родителей с такими особенными детьми, но нам это было не по средствам. Поэтому я читала книги и пыталась все сделать сама. Каждый раз, когда у Арло случался нервный срыв, я или Феликс держали его. Я часами держала его, очень крепко. Терапия заключалась в том, что Арло мог орать, вопить, обзываться, говорить ужасные вещи, но через два часа он должен был посмотреть мне в глаза. Вот и все. И тогда я отпускала его. Это работало. Пока он не вырос, и я уже не могла его удержать. – Лицо Вин вдруг озаряется внутренним светом. – Когда у Арло случались плохие дни, он приходил ко мне. Представляешь? Для него я не была врагом. Мы сражались плечом к плечу. Я стала для Арло безопасным местом. А потом все изменилось. – Вин крепко сжимает сплетенные руки. – Не знаю, когда он впервые это попробовал. И кто ему это дал. В то время это стоило недорого, а под кайфом он был счастлив. – Вин смотрит на меня. – Он снова смеялся. Постоянно. Я знаю, какими ужасными могут быть последствия различных зависимостей. У меня в хосписе был пациент с наклеенным на тело обезболивающим фентаниловым пластырем, который внук больного, содрав, вымочил в алкоголе, чтобы принять наркотик. И даже сейчас, если в доме умершего клиента я нахожу опиоиды, то уничтожаю их, смешав с кошачьим туалетом или с моющими средствами. – Итак, я умолила Арло лечь в клинику для наркозависимых. Он лег, и у него случился рецидив. Умер от передозировки за шесть дней до своего шестнадцатилетия. – Вин закрывает лицо руками. – И это моя вина, потому что я не смогла удержать. – Нет, Вин, ты не можешь винить себя за то, что он оказался в отделении интенсивной терапии, и ты не была для него источником гнева. У тебя нет доказательств. И ты определенно не можешь обвинять себя за то, что не сумела спасти сына. – Я молилась, чтобы Арло избавился от страданий, – тусклым голосом произносит Вин. – И он избавился. – Вин внезапно встает, слегка покачиваясь. – Хочу кое-что тебе показать. Вскочив на ноги, я поспешно подхватываю ее. Поднявшись по лестнице, она останавливается перед антикварным письменным столом, чтобы достать из ящика ключ старого образца на желтой ленточке, а затем ведет меня к запертой двери в конце коридора. Комната маленькая, восьмиугольная – отгороженная часть башенки викторианского дома. Тяжелые бархатные портьеры создают полумрак. Вин подходит к окну и рывком раздвигает портьеры. Пылинки, словно по волшебству, начинают свой причудливый танец в затхлом воздухе. Вин раздвигает портьеры еще на двух окнах, и закупоренное помещение заливает солнечный свет. Из всей обстановки здесь только табурет и приземистый столик, заляпанный краской. Пустой мольберт. Вдоль стен сложены штабелем десятки картин, в основном лицевой стороной внутрь; на задниках отчетливо видны отпечатки пальцев, словно призывающие перевернуть холсты. Но некоторые из них смело смотрят мне в глаза. Присев на корточки, я внимательно изучаю одну из картин. На ней изображен загорелый мальчик с нимбом абсолютно белых волос. В руках у мальчика одуванчик с такой же белоснежной шапкой семян. Техника исполнения чем-то напоминает живописную манеру импрессионистов, картины которых мы видели в Музее изящных искусств Бостона: размытая, длинными мазками, цвет подчеркивает объект, но края смазаны. Линии волнистые, зыбкие, в некоторых местах краска наложена так густо, что хочется отойти подальше, чтобы лучше рассмотреть картину. Именно так, должно быть, выглядит мир, если вы камнем идете на дно пруда и пытаетесь сквозь воду разглядеть солнце. На такие картины нельзя смотреть вблизи. Нужно отступить и попытаться прочувствовать их. Это не просто портрет Арло. Нет, это запечатленное на холсте желание, буквально за секунду до того, как вы его загадали. За секунду до того, как вы рискуете разочароваться. Я рассматриваю картины. Очень много портретов Арло. Без сомнения, это любимая тема Вин. А еще там есть эскиз мужских рук, скорее всего рук Феликса, и пейзаж, вероятно написанный в штате Мэн. Мою душу переполняет скорбь, и не только по ушедшему в мир иной Арло, но и по растраченному впустую таланту Вин. По всем прекрасным моментам жизни, превращающимся в тлен в запертой комнате. – Мне бы хотелось спустить кое-что из этого вниз, – говорю я. – А мне нет! – отрезает Вин, и разговор закончен. Она проводит рукой по мольберту, зацепив ногтем большого пальца густое пятно темной краски – черный глаз, который смотрит на нас с осуждением. – А ты знаешь, что своим возникновением живопись обязана любовной истории? Плиний Старший приводит легенду, согласно которой дочь древнегреческого гончара Бутада из Сикиона была так опечалена отъездом своего возлюбленного, что обвела углем на стене тень от головы юноши, когда тот спал. Так появился первый рисунок с натуры. Но суть в том, что, когда девушка рисовала юношу, его, в сущности, уже не было с ней. Невозможно одновременно смотреть и на объект, и на рисунок. Девушка делала набросок лишь тени возлюбленного. Искусство – это не то, что ты видишь. А то, что помнишь. Опустившись на пол, Вин касается кончиками пальцев одной из картин. На ней Арло, уже повзрослевший, плывет в автомобильной камере к горизонту, словно желая достичь края света и покинуть его. – Когда я умру, то хочу, чтобы меня накрыли одеялом с кровати Арло, – говорит Вин. – Я позабочусь об этом, – обещаю я, сделав мысленную зарубку узнать у Феликса, где можно найти одеяло. И пока Вин плывет по волнам своей памяти, я роюсь в картинах, сложенных у противоположной стены. Одна из них разительно отличается от других. Она выполнена в классическом стиле: обнаженная натура. Женщина написана очень реалистично. Я даже вижу след от зубов, прикусивших нижнюю губу; чувствую жар солнца, прижавшегося щекой к окну в дальнем углу. Одной рукой она прикрывает глаза, другая покоится у нее между ног. Поза женщины напоминает мне «Олимпию» Мане, но все детали выписаны настолько тщательно, что картина вполне могла бы быть фотографией. Потрясающе точное воспроизведение натуры – мне кажется, будто я слышу прерывистое дыхание женщины. Это Вин. В те времена, когда у нее еще были бедра и грудь вместо углов и впадин. В те времена, когда она была здорова, полна жизни и влюблена. Несмотря на все сказанное Вин, я буквально чувствую, как кисть щекочет кожу женщины, пробуждая не только ее воспоминания, но и саму жизнь. – Кто это написал? – спрашиваю я. Вин молча поднимается с пола и забирает у меня холст. Ее лицо пылает. – Этой работе здесь не место. Повернув картину задником, Вин прячет ее в штабеле холстов. Мои наручные часы начинают вибрировать: срабатывает будильник. – Пора принимать лекарство, – говорю я, и Вин смотрит на меня с таким облегчением, что я чувствую укол совести. Вин запирает за нами дверь комнаты, но на сей раз не кладет ключ в ящик антикварного стола, а прячет в бюстгальтер. И только приняв лекарство, оставленное Феликсом на кухонном столе, она наконец заводит разговор: – Как думаешь, Арло будет там… куда мне предстоит уйти? – Этого я не знаю. – Мне бы хотелось. Увидеть всех, кого я потеряла. Уже потом до меня доходит смысл слова, которое употребила Вин. Потеряла. Иногда вам может отчаянно не хватать не только ушедших в мир иной, но и того, кто жив. Мы с Вин смотрим ужасный фильм кинокомпании «Холмарк». Но вот каннабидиол перестает действовать, и Вин наконец засыпает. Я сижу возле нее до тех пор, пока не слышу, как к дому подъезжает автомобиль Феликса. Остановившись на пороге входной двери, я наблюдаю за тем, как Феликс проверяет зеркало заднего вида, ставит машину на тормоз, собирает вещи с пассажирского сиденья. У меня невольно возникает вопрос: каково это, когда о тебе заботится человек, профессия которого связана с безопасностью? Заметив, что я стою в дверях, Феликс ускоряет шаг: – Все в порядке? – Прекрасно. – (Ну, насколько все может быть прекрасно, когда твоя жена умирает.) – Она спит. – Ох! Ох, хорошо. Того, чего больше всего страшится Феликс, слава богу, пока не произошло.