Итак, если спокойствие, обдуманность и последовательность поведения Иуды во время предания не дают нам права видеть в предателе опытного и бессердечного злодея, то можно объяснить это поведение совершенно иным предположением. Психологи, художники, поэты и другие аналитики человеческого духа уже давно подметили тот факт, что в самые серьезные и критические минуты жизни, когда душевное и нервное напряжение человека достигает наисильнейшей степени, некоторые особы обнаруживают удивительное спокойствие и чрезвычайную последовательность в действиях: биографии великих полководцев, смелых путешественников, ловких бандитов наполнены примерами подобного рода. Такой видимый контраст между внешним поведением и внутренним состоянием, т. е. спокойная последовательность во внешних действиях при чрезмерном внутреннем возбуждении, объясняется односторонним направлением психической жизни человека в подобные минуты: одна мысль, одно какое-либо чувство в такие минуты развиваются до колоссальных размеров, теснят из сознания все другие мысли и чувства и овладевают всем существом человека. Тогда человек мыслит необычайно быстро и ясно, действует решительно и смело, как бы по вдохновению, известная мысль или чувство, подобно гению, руководит тогда действиями человека, которые хотя иногда и представляются несколько автоматичными, но всегда отличаются необыкновенною логичностью в известном (одностороннем) направлении. На языке психологии такое состояние называется идеей фикс, на языке физиологии – нервозностью; к такому состоянию бывают более склонны особы с болезненно-раздражительным темпераментом и взвинченною нервною системой. Что Искариот обладал нервно-раздражительным темпераментом, что он принадлежал к числу людей, способных быстро и сильно аффектироваться до болезненного состояния идеи фикс, – некоторый, хотя, правда, и не вполне ясный, намек на это находим в одном очень древнем апокрифическом «Евангелии детства Иисуса». В том месте, так рассказывает апокриф, где жила Богоматерь с младенцем Иисусом, находилась одна женщина, у которой сын был подвержен припадкам беснования. Припадки состояли в том, что дитя бросалось на всех, кто приближался к нему, и кусало их зубами; когда же никого вблизи не было, бесноватый грыз собственные руки и другие члены. Услыхав о чудотворной силе Иисуса, мать несчастного дитяти однажды отправилась с ним к Богоматери Марии в надежде исцелить бесноватого. В это время братья Господа – Иаков и Иосия – увели из дома божественного младенца для того, чтобы Он играл с другими детьми: выйдя из дома, она села и с ними Господь Иисус. Подходит и бесноватый мальчик и садится по правую сторону Иисуса; подвергшись обычному припадку, бесноватый пытался было укусить божественного младенца, но не мог; впрочем, он ударил Иисуса в правый бок так сильно, что младенец начал плакать. Но в это время сатана оставил бесноватого, выбежав из него в виде бешеной собаки. «Мальчик же этот, – так заканчивается рассказ, – который ударил Иисуса и из которого бес выбежал в виде бешеной собаки, был Иуда Искариот, который предал Его иудеям; и в тот самый бок, в который Иуда ударил Его, иудеи вонзили копье». Если снять с этого рассказа очевидную мифическую оболочку, то мы найдем в нем довольно ясное указание на то, что предатель в своем детстве страдал болезнью, которая зависела от особого рода действия злого духа на телесный организм и преимущественно на нервную систему. С годами болезненные припадки, как это обычно бывает в нервных страданиях, вероятно, повторялись гораздо реже и в слабейшей степени, а со времени избрания Иуды Господом в число апостолов они по действию чудотворной силы Иисуса, должно быть, и совсем прекратились. Но следы болезни и предрасположение к ней, т. е. чрезмерная нервозность и болезненная тревога, не исчезли окончательно. Так, кажется, нужно думать ввиду известия евангелистов, что две ночи подряд Иуда отлучался из Вифании – в ночь уговора с синедрионом и в ночь предания Иисуса. Примечательно здесь не то, что Иуда отлучается от общества в столь неурочное время, – а то, что эти странные отлучки ночные ни в ком не возбуждают ни тени подозрения или недоумения. Значит, эти ночные прогулки Иуды и прежде повторялись нередко, так что товарищи уже привыкли к ним как явлению обыкновенному. Итак, Иуда любил уединяться по ночам; в непроглядном мраке и мертвой тишине ночи он, быть может, искал успокоения своей обостренной чувствительности. Это и естественно: бесноватые, как известно, любили дикие пустыри, мрачные подземелья, уединенные кладбища: все невралгики ищут уединения и избегают внешних возбуждений. С другой стороны, недаром же Лука и Иоанн намерение Иуды предать Господа ставят в причинную связь с непосредственным влиянием на него сатаны. Если держаться обычного словоупотребления евангелистов, то выражения: «вошел сатана в Иуду, диавол вложил в сердце Иуды» (Лк. 22:3; Ин. 13:2, 27) – будут означать, что Иуда подвергся такому влиянию сатаны, которое выражалось в болезненных припадках беснования различных родов и степеней. Не желают ли евангелисты этими замечаниями указать на то, что психофизическое состояние Иуды во время предания Господа наводило апостолов на мысль о возвращении к нему припадков прежней болезни? Нельзя, наконец, обойти вниманием указания ев. Иоанна, что замечание по поводу траты драгоценных мастей одною женщиной на вечере в доме Симона прокаженного было сделано Иудой: Искариот делает Иисусу резкие возражения и вздорные замечания, свидетельствующие о сильной взволнованности и нервной возбужденности Иуды в это время. Указывая на некоторые особенности темперамента Иуды, мы пытаемся этим уяснить только субъективные условия совершенного Искариотом поступка: нервозная и болезненно-беспокойная натура Иуды допускала возможность одностороннего увлечения идеей фикс; страшная мысль о предании Учителя и наступившая потом сильная реакция могли увлечь Иуду к быстрым и решительным действиям. Но это только одна сторона дела. Должно было и вовне существовать нечто, что влияло на сознание и волю Иуды, – что открыло в сердце Иуды доступ сатанинской мысли предать Господа и что заставило потом предателя быстро раскаяться в своем поступке и лишить себя жизни. Эти внешние условия измены Иуды могли отчасти скрываться уже в тех особенных отношениях, в каких стоял предатель к другим двенадцати. Не без основания некоторые ученые предполагают существование скрытой антипатии между Иудою и другими апостолами, по крайней мере сыновьями Зеведея. Этому предположению, по-видимому, способствует сравнение тех отзывов, какие дают об Иуде наши синоптики и сам Иисус, с одной стороны, и Иоанн – с другой. Первые три евангелиста относятся к Иуде довольно хладнокровно, без заметных субъективных нерасположений, совершенно объективно рассказывая об измене Иуды; точно так же и сам Господь говорит о предателе скорее с некоторым сожалением, чем с негодованием; напротив, Иоанн всегда высказывается о нем с явною ненавистью – каждый раз он старается показать, что уже и до измены Иуда обладал испорченною натурой, – прямо называет его вором, диаволом, – вообще старается отметить Иуду как изверга и злодея. Эти, дышащие нескрываемым нерасположением к Иуде, постоянные намеки евангелиста заставляют некоторых предполагать о существовании взаимной антипатии между сыновьями Зеведея и Искариотом еще до предания Господа. Мы, конечно, не склонны преувеличивать эту антипатию, но очень может быть, что чистая и всецело преданная Иисусу натура Богослова уже и ранее инстинктивно предчувствовала в Иуде будущего изменника, и потому, быть может, Иоанн невольно и бессознательно с самого начала питал отвращение к этому человеку. Такую же антипатию мог питать и Искариот к сыновьям Зеведея – сыны света не любят тьмы, и люди тьмы ненавидят свет. Личная антипатия к Искариоту сыновей Зеведея, стоявших со своею матерью во главе галилейских последователей Иисуса, в большей или меньшей мере могла сообщаться и другим апостолам. Следы такого общего нерасположения к Иуде со стороны учеников Иисуса заметны уже в самом прозвании его Искариотом, которое дано было Иуде Симонову, вероятно, в отличие от другого апостола с тем же именем – Иуды Иаковлева, прозванного Леввеем. В переводе «Леввей» означает: душа человек, сердечный, милый; напротив, название Искариот хотя и дано Иуде по месту его рождения, но собственное имя города легко могло получить и нарицательное значение (в контраст прозванию Леввей) – человек противный, муж вражды или противления. Это предположение приобретает особенную вероятность ввиду известия Папия, что Иуда Искариот отличался раздражительным и строптивым характером, а древние евреи, как известно, были большие мастера на остроумные сближения и аллегорические мидраши в собственных именах. Этот контраст в прозвании двух апостолов с одним именем не может ли служить некоторым отголоском существовавшей в обществе Иисуса антипатии к Иуде предателю? Нельзя ли объяснить эти прозвания желанием противопоставить Иуду Леввея – апостола сердечного и задушевного – Иуде Искариоту – человеку с раздражительным, угрюмым и строптивым характером?.. Как бы то ни было, во всяком случае прозвание Иуды Иаковлева Леввеем не могло быть по сердцу мрачному и подозрительному Искариоту и не вызывать в нем некоторого нерасположения к прочим апостолам. Кроме того, как кассира и эконома общества Иуду могли подозревать, по крайней мере сыновья Зеведея, в утайке общественной казны и пользовании ею: такова неприятная участь всех экономов. Косвенно и намеками высказывавшиеся Иуде эти подозрения тем сильнее должны были раздражать его, что они не были вполне безосновательны и Иуда не был на самом деле равнодушен к золотому тельцу. Наконец, между тем как все другие апостолы были связаны между собою или ремеслом, или землячеством, или же родством, – один Иуда был пришельцем из нелюбимой галилеянами страны – Иудеи: невольно, быть может, сказывались в отношениях между Иудою и прочими апостолами их взаимные национальные антипатии, издавна существовавшие между жителями Иудеи и Галилеи. Все это, очевидно, не могло крепко привязать Иуду к обществу галилейских рыбаков: если Иуду не особенно любили здесь, то и сам Иуда не мог питать большой привязанности к людям, коих обычный круг занятий и симпатий был чужд Искариоту. Впрочем, эта взаимная антипатия между галилейскими рыбаками и Искариотом могла только содействовать измене Иуды, но не обусловливать ее в качестве непосредственной и главной причины. Совершая свой предательский подвиг, Иуда действовал не против апостолов, а непосредственно и прямо против Иисуса. Следовательно, должно было быть нечто и в самом Иисусе, что вооружило против Него Иуду. Что же это? Прямой и ясный ответ на этот вопрос дает нам сам предатель в словах, сказанных им первосвященникам после осуждения Иисуса на смерть: «согреших, сказал он, предав кровь неповинную»[80]. Стало быть, когда Искариот предавал своего Учителя, он полагал, что предает кровь повинную, человека, достойного смертной казни. Измена Иуды, таким образом, основывалась на глубоком разочаровании предателя в личности Иисуса. Это дышащее какой-то ледяною ненавистью к Иисусу поведение Искариота во время предания, это до бесчеловечной жестокости доходящее «радуйся, Равви», этот лицемерный и хладнокровный предательский поцелуй – все это легко и естественно объясняется тем, что в нравственном настроении Иуды по отношению к Иисусу совершился сильный и радикальный переворот, – что прежняя любовь к Учителю перешла теперь в ученике в сильную ненависть и глубокое уважение сменилось холодным презрением и враждою. Судя по естественному положению дел, такой глубокий и решительный перелом во внутренней природе Иуды мог совершиться под влиянием двух условий. Первое – это разочарование предателя в мессианском назначении Иисуса и Его божественном посланничестве, утрата в предателе веры в Господа как Мессию и пророка. Вступая в общество последователей Иисуса, Иуда, как отчасти и другие апостолы, питал себя радужными надеждами на блестящее будущее; его дух был наполнен честолюбивыми и грубочувственными мечтами о славном царстве, которое пришел основать Христос. Такие мечты и надежды долгое время поддерживались в Иуде могучим величием нравственного характера Иисуса, Его смелою и сильною речью против безнравственных ханжей и лицемеров, стоявших во главе нации, – а еще более – Его необычайными и многочисленными чудесами. В надежде с лихвою вознаградить себя в будущем Иуда решился порвать связи с родиной, семьею, со всем, что дорого сердцу каждого человека в этой жизни, и самоотверженно последовал за Христом. Но, не имея сил отрешиться от этих вместе с молоком материнским усвоенных каждым евреем мессианских надежд и в то же время не будучи в состоянии оценить всю нравственную высоту того мессианского идеала, какой осуществлял в Своем лице Иисус, – Иуда, подобно многим другим последователям Христа, в конце Его общественного служения должен быть сильно разочароваться в своих ожиданиях. После трехлетнего бездомного скитания по городам и весям, со всякими лишениями и тяжкими испытаниями, когда для Иисуса, по-видимому, уже наступал час явить Себя миру во всем величии Мессии и со славою вступить на царский трон Своего предка Давида, что встречает Иуда? Враги теперь совсем утратили страх перед Иисусом и почти не скрывали своего решения – взять и казнить Иисуса, – и только излишняя, как оказалось, осторожность и боязнь пред Римом за беспорядки, которые могли быть произведены приверженцами Иисуса, заставили синедрион замедлить с исполнением приговора. Народ более любопытствует относительно окончательного исхода дела, чем негодует на синедрион; он уже не льнет к Иисусу, но всецело увлечен приготовлениями к предстоявшему великому празднеству, – недавняя демонстрация в пользу Иисуса, как оказалось на деле, была только минутною вспышкой толпы, в сущности остававшеюся равнодушною к галилейскому пророку; шумные и восторженные возгласы «осанна, сын Давидов» уже готовы были смениться буйными криками «распни, распни Его». А сам Иисус? Вместо царского венца Он теперь особенно часто и настойчиво говорит в печальном тоне о необходимости Своей смерти и неизбежности предстоящей кровавой развязки начавшейся драмы. Вместо чувственных наград Он уже не скрывает теперь и ясно пророчит Своим последователям, что их ждут тяжкие испытания, гонения и даже смерть. Правда, при этом Христос говорит о вечном небесном блаженстве изгнанных за имя Его, о последнем суде над миром, о новой земле и новом небе, о всеобщем воскресении и будущем прославлении Сына Человеческого. Но Искариота, как и большинство тогдашних евреев, менее всего могли удовлетворить такие обещания; мечты о заоблачной славе и загробном блаженстве, при сильной привязанности тогдашнего еврея к благам земным, должны были казаться Иуде пустыми химерами ввиду того серьезного положения дел, в каком они находились в действительности. Могучее слово Иисуса теперь, по-видимому, также утратило свою власть и силу; Его грозная речь уже не разит врагов и не увлекает народ, проповедь Христа о религии чистой и духовной, о низвержении чувственных культов иудейского, самарянского и языческого и замене их поклонением единому небесному Отцу в духе и истине – оказалась, по-видимому, совсем бесполезною для толпы, теперь всецело отдавшейся торжественным приготовлениям к пасхальной вечере. Ослабела, по-видимому, и чудотворная сила Иисуса: за всю последнюю неделю Он не совершил ни одного значительного чуда и даже намеренно уклоняется от этого, когда иерусалимские священники и книжники потребовали от Него доказательств Его мессианской власти. Мало того, проповедник новой религии, пророчивший падение иерусалимского священства и так смело разивший книжников, теперь Сам, по-видимому, испытывает страх перед Своими врагами: в продолжение целой недели Он не решается пробыть ни одной ночи в Иерусалиме, но скрывается у вифанских друзей и прячется в диких чащах Масличной горы. Наконец, и самый нравственный характер Иисуса в глазах ослепленного Иуды мог теперь утратить свое прежнее величие и обаяние: этот проповедник братства и любви, советовавший Своим последователям продать имения и раздать нищим, теперь не только допускает, но и открыто одобряет значительную трату денег на бесполезные масти; не понимая всего глубочайшего символизма этого действия, Иуда не узнает в Иисусе прежнего защитника нищих и голодных и строгого обличителя безумной роскоши богачей. Итак, галилеянин Иисус не есть Мессия и обещанный Израилю царь, – Он, следовательно, есть лжемессия и лжепророк: вот какая мысль могла явиться в омраченном сознании Иуды под влиянием действий и речей Господа в последнюю неделю. Как лжемессия Христос по закону повинен смерти, – Он, следовательно, должен быть выдан в руки правосудия и получить достойную казнь: вот решение, к какому вела волю Иуды эта мысль. Вторым условием нравственного перелома в Иуде могло быть пробудившееся в нем перед праздником Пасхи уважение к иерусалимскому культу и наместникам Моисеева седалища. Величественное здание иерусалимского храма, с его великолепным мрамором, роскошными пристройками и драгоценностями всякого рода; торжественные звуки вдохновенных гимнов, распевавшихся среди священных зданий благоговейными левитами; ручьями струившаяся во дворе храма кровь многочисленных жертв, приносившихся благочестивыми израильтянами; длинные вереницы священников и левитов, с благоговением совершавших полные глубокого символизма священнодействия; миллионная толпа собравшихся со всех концов света пилигримов, до фанатизма преданных древнему завету Иеговы, – все это неотразимо действовало на дух каждого еврея и невольно подогревало религиозные и национальные чувства верных сынов Израиля. В эти священные и торжественные минуты благоговейного приготовления к празднику праздников, установленному в память избавления евреев от египетского рабства и в знамение особенного благоволения Иеговы к народу еврейскому, Израиль более чем когда-либо сознавал свое исключительное предызбрание Иеговою из среды других народов, свою великую роль в истории человечества, и с тем большею силою проникался он национальным и религиозным восторгом и благоговейною благодарностию к Богу отцов своих. Все это, вероятно, понимал и переживал и сам Искариот. Он видел, что все дорогие сердцу каждого еврея святыни находятся в руках первосвященников, им послушна вся миллионная толпа ликующего народа, за ними готова следовать вся нация. Ввиду этого Иисус с двенадцатью галилейскими рыбаками, проповедующий новую религию и пророчащий ниспровержение иерусалимского культа, но в то же время сам укрывающийся от Своих преследователей и предсказывающий Себе и ученикам Своим мучения и смерть, не мог ли Он показаться разочарованному Иуде простым мечтателем о невозможном?.. Иуда был еврей: насколько сильна была привязанность к иерусалимскому культу в евреях того времени, можно судить уже по тому одному, что даже прочие апостолы и христиане, хотя и проповедовали в теории богопоклонение духовное и универсальное, до самого разрушения Иерусалима, были не в силах отказаться от посещения храма и исполнения положенных законом Моисея священнодействий. Иуда притом был не из Галилеи, где влияние фарисеизма было не очень сильно, но из самого центра иудаизма – из Иудеи, где родилась и развилась главная оппозиция идеям назаретского проповедника о новом Израиле и Новом Завете. Как уроженец Кериот, из мест, недалеко отстоявших от Иерусалима, Иуда, по обычаю всех евреев, без сомнения уже с раннего детства нередко посещал храм иерусалимский в торжественные праздники; может быть, теперь в сознании Искариота с особенною силою выступили эти светлые воспоминания и отрадные впечатления детства; может быть, Иуда имел какие-либо особенные связи в Иерусалиме; может быть, он встретился здесь с покинутыми, но все-таки дорогими сердцу людьми… Кто знает? Весьма вероятно только, что в эти священные минуты всеобщего религиозного восторга, национального ликования и благоговейного приготовления к величайшему из установленных Моисеем священнодействий Иуда с особенною силою мог почувствовать свою измену древнему завету Иеговы с народом еврейским и свое отторжение от заветных чаяний всей нации… Как бы то ни было, но во внутреннем настроении Иуды в это время совершился сильный и решительный перелом. Мы знаем, что подобный же кризис в большей или меньшей мере должны были пережить все апостолы; и нужно изумляться и благоговеть перед божественным величием и нравственною мощью Христа за то, что в этой нравственной ломке и страшной внутренней борьбе ветхого человека с новым никто не погиб, за исключением только одного сына погибели. Это и понятно. Сердце Иуды не было открыто для того внутреннего и таинственного влечения Отца к Сыну, которое поддерживало искру веры и любви к Иисусу в других апостолах. Иуда любил только свои собственные национально-эгоистические иллюзии; поэтому, когда эти иллюзии рассеялись, в сердце Искариота не осталось никаких внутренних связей с Учителем. Иуда не мог, подобно Петру, вопрошать с наивным недоумением: «Господи, к кому идти мне?» – потому что Христос не был для Иуды сыном Бога живого, имеющим глаголы вечной жизни; мессианский идеал Иуды совпадал с национально-иудейским, поэтому, когда с точки зрения этого идеала Иисус оказался лжемессией, Иуде открыта была одна дорога – в Иерусалим, к первосвященникам и старцам иудейским. В этом отношении Иуда может служить типическим выразителем общего национально-иудейского неверия в Иисуса. Хитрые и скептические фарисеи, вопрошавшие Иисуса: «чем это докажешь?»; галилейские последователи Иисуса, восклицавшие: «что за странные речи!»; дикая толпа народа, неистово кричавшая: «распни, распни Его!»; предложение Иуды: «что дадите мне, и я вам предам Его» – все это в сущности одно и то же предательство Господа Израилем, только в разных формах; от простого сомнения в Иисусе до предания Его на распятие был только один шаг. И этот шаг едва ли кто другой мог сделать так быстро и решительно, как Искариот. Нелюбимый обществом Иисуса и сам недолюбливавший его, угрюмый и нелюдимый апостол ни с кем не мог поделиться своими сомнениями и не знал, кому раскрыть свои сердечные тревоги и мрачные подозрения; подобные характеры не имеют друзей и осуждены единолично выносить на себе всю тяжесть душевных бурь. Под влиянием всеобщего национального и религиозного восторга миллионной толпы, с одной стороны, и ввиду осторожных действий Иисуса в последние дни и Его печальных предсказаний, с другой, Иуда, как мы знаем, мог прийти к мысли, что Иисус – лжемессия и что истина на стороне Его врагов. Зародившаяся сначала, быть может, в виде маленького сомнения и темного вопроса, эта мысль в разгоряченном мозгу Иуды быстро развивается до размеров идеи фикс, односторонне аффектирует сознание и волю предателя, охватывает все внутреннее существо его. Уединение благоприятствует образованию и развитию идеи фикс: один в ночной тишине и непроглядном мраке остается Иуда со своими страшными думами; мрачное сомнение овладевает им всецело и безусловно. «Иисус – лжемессия, я сам богоотступник, я изменил нации и попрал завет Иеговы, нужно загладить свое преступление; как лжемессия Иисус повинен смерти, скорее предать этого лжемессию первосвященникам и тем искупить свой грех»: такие и подобные мысли теснятся в сознании Иуды и влекут его к предательскому подвигу. Ни о чем другом не думает теперь взволнованный ум Иуды, ничего другого не жаждет встревоженное сердце его, лишь бы поскорее, до светлого праздника, воротиться в покинутую религию и умилостивить Иегову; эта мысль гонит Иуду в Иерусалим к первосвященникам с предложением выдать им воображаемого лжемессию. Иуде предлагают 30 сребреников с заднею, как мы знаем, мыслью насмеяться этою рабскою ценой над назаретским реформатором; Иуда без возражений берет сребреники, не помышляя о том, что эти гроши послужат уликою его низкой страсти. В другое время и при других обстоятельствах неравнодушный к мамоне Иуда, вероятно, не удовольствовался бы такою ничтожною суммой; но теперь было не до того, теперь у него были только одна мысль, одно желание – выдать лжепророка и тем восстановить порванную связь с теократическим народом. Эта мысль, подобно гению, руководит Иудой, поддерживает и вдохновляет его во все время предания. Это спокойное поведение предателя во время Тайной вечери и после, это жестокое приветствие в Гефсиманской роще некогда любимого Учителя, наконец, этот холодный и предательский поцелуй – все это вполне понятно и естественно в Иуде: предатель видит теперь в Иисусе своего смертельного врага, обманывавшего его в продолжение трех лет, заставившего его порвать другие связи и сделаться богоотступником и изменником нации; Иуда теперь мстил Иисусу за свои иллюзии, мстил сознательно, жестоко и отчаянно, как человек, убежденный в правоте своего дела. Так объясняется поведение Иуды во время предания. Нетрудно объяснить и последующее поведение его. Без сомнения, Искариот интересовался судебным процессом над Иисусом. Весьма вероятно даже, что предатель лично присутствовал на этом суде, по желанию синедриона: в крайнем случае первосвященники могли воспользоваться свидетельством Иуды как лица, близко стоявшего к Иисусу; может быть также, выставляя напоказ измену и раскаяние одного из двенадцати, хитрый первосвященник рассчитывал этим бросить некоторую неблаговидную тень на Иисуса и тем ослабить в толпе веру в Него. Как бы то ни было, во всяком случае несомненно, что Иуда следил за судом над Иисусом и знал окончательный приговор. Судебный процесс в иерусалимском синедрионе отличался большой гуманностью, он был обставлен многочисленными формальностями, которые почти все клонились в пользу подсудимого; смертная казнь почти совсем не практиковалась; требовалось не менее трех или по крайней мере двух вполне достоверных свидетелей; после смертного приговора назначался сорокадневный срок, в продолжение которого каждый мог задержать казнь, если заявлял синедриону, что имеет что-либо в пользу осужденного. Но, в высшей степени строгий, добросовестный и гуманный в других случаях, синедрион действовал теперь совсем иначе. Иуда не мог не заметить того притворного лицемерия, с каким синедристы вели себя во время суда, те недобросовестные и бесчестные уловки и софизмы, к каким эти украшенные сединами еврейские заправители прибегали для того, чтобы осудить Иисуса. На формальный и торжественный зов суда, как известно, не явилось ни одного добросовестного и достоверного свидетеля. Выступили потом какие-то две подозрительные личности, вероятно желавшие подслужиться первосвященникам, которые сослались на слова Иисуса, что Он имеет власть разрушить храм иерусалимский и в три дня опять построить его – обвинение темное, ничтожное, софистическое, даже в одном только формальном отношении показавшееся неудовлетворительным самому́ предубежденному и уже заранее предрешившему дело синедриону. Тогда хитрый первосвященник привязывается к двум-трем словам, которые Христос сказал уже во время самого суда, и вопреки закону заменяет ими отсутствие постороннего свидетельства. Должен был видеть Иуда и то наглое паясничание старого саддукея, когда сей неистово рвал на себе одежды, якобы вследствие возмущения неслыханным богохульством со стороны Иисуса. Поистине этот суд отличался наглым попранием всех почти юридических формальностей; сам синедрион исполнил роль и судии, и обвинителя, и свидетеля; никакого правильного и серьезного разбирательства дела не было; обвиняемого осудили на смертную казнь без достаточных законных улик, по одной только личной вражде к Нему самих судей; осужденному не дозволяли даже воспользоваться правом сорокадневной отсрочки казни, как это практиковалось в отношении ко всем подвергшимся смертному приговору. Предатель, конечно, не мог не видеть всего этого: эти повапленные гробы, солидные на вид и жалкие внутри иерархи иерусалимские в судебном процессе над Иисусом показали свой нравственный облик во всей неприглядной наготе. Публичный процесс у римского прокуратора еще более раскрыл предателю глаза[81]. Лично незаинтересованный в деле и потому более беспристрастный язычник оказался честнее и гуманнее иудейских архиереев, открыто заявив, что не находит в Иисусе никакой вины и требует от обвинителей более веских оснований. Что ж обвинители? Вместо доказательств они прибегают к нечестной интриге, волнуют чернь, научают ее требовать крови Иисуса; зная трусость и малодушие Пилата, устрашают его народным бунтом, ответственностью пред Римом, доносом к кесарю и пр. В довершение всех зол эти ханжи и лицемеры не задумываясь публично отрекаются пред язычниками от своего царя-Мессии и раболепно признают единственного повелителя над собою – кесаря. Иуда понял теперь вполне, с кем он имеет дело и в какие руки предал он своего Учителя. Изменяя Иисусу и предавая Его, Иуда действовал во имя национального идеала Мессии. И что же? Здесь, в присутствии многочисленной толпы язычников и иудеев, верховные правители иудейской нации сами отрекаются от своего национального царя и открыто признают себя подданными кесаря. Ясно стало для Иуды, что иудейские первосвященники и синедристы были, в сущности, равнодушными людьми, для которых религия служила только средством к интриге, которые действовали не во имя каких-либо принципов и убеждений, но руководились только личными и мелкими страстишками… Разочарование полное и безусловное – вот чем должен был окончиться для Иуды судебный процесс над Иисусом у Пилата! Правда, предатель не верил уже более в мессианство Иисуса, но он потерял доверие и к иерусалимскому синедриону. Утрата веры в Иисуса окончилась для Иуды потерею всякой вообще веры и религии. Это и понятно: вне христианства нет религии, изменник Иисусу должен сделаться нигилистом. Но если Иуда разочаровался в мессианском достоинстве Иисуса и утратил религиозную веру в Него, то не мог потерять он уважения и симпатии к Нему как к человеку и Учителю. Во время суда взор предателя по временам устремлялся на Того, Кто благодаря его измене сделался невинною жертвой первосвященнической интриги. Некогда грозный для фарисеев, Иисус стоял теперь безответным пред своими жестокими судьями, как агнец пред стригущими его; Он был кроток и покоен, ибо знал, что такова воля Его небесного Отца, что в невинной крови Его сокрыт для человечества зародыш новой жизни. Теперь в сознании Иуды восстал некогда очаровавший его образ назаретского Учителя; быть может, предателю припомнились дивные, дышавшие беспредельною любовью к человечеству и отличавшиеся безукоризненною нравственной чистотой поучения Иисуса среди галилейских рыбаков и поселян, может быть, Иуда припомнил любовное попечение о нем со стороны Иисуса, когда другие члены общества искоса поглядывали на будущего изменника, те кроткие и задушевные речи, коими Господь, наверное, не раз успокаивал мятежный дух Искариота; может быть, в памяти Искариота с особенною живостью всплыли недавние, полные любви и сострадания к изменнику, предостережения Господа на Тайной вечере, эти чуждые всякой злости и гнева намеки Иисуса на то, что Он знает страшный замысел Иуды; быть может, в ушах предателя еще звучали последние слова Господа, сказанные в самый решительный момент злодейского подвига Иуды, после предательского поцелуя, это полное любви, кроткое и трогательное обращение к Иуде: «лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?»… За отсутствием исторических данных трудно, хотя бы и желательно, восстановить до мельчайших подробностей тот психологический процесс, какой переживал предатель во время суда над Иисусом в синедрионе и у Пилата. Несомненно одно: что этот суд окончился для Иуды полным разочарованием в справедливости иерусалимских иерархов, с одной стороны, и полным убеждением в невинности Иисуса – с другой. Говоря это, мы не утверждаем, что Иуда снова уверовал в Иисуса как Мессию. Мессианский идеал Иуды всецело совпадал с национально-иудейским. Пока предатель верил в этот идеал, Иисус казался ему лжемессией, повинным смерти. Но когда на суде у Пилата выяснилось для Иуды, что этому идеалу не веруют сами верховные заправители иудейского народа, когда, следовательно, Иуда потерял всякую веру в Мессию и великую будущность еврейской нации, тогда и Иисус должен был оказаться в глазах Иуды не заслуживающим не только смерти, но и никакой казни. Понятие лжемессии предполагает представление об истинном Мессии; если этого последнего нет, то не может иметь место и обвинение в лжемессианстве. Таким образом, с потерею религиозной веры и мессианского идеала в душе Иуды восстал образ Иисуса как достойнейшего человека, превосходного учителя и великого праведника; с чисто человеческой и гуманистической точки зрения, осужденный на смертную казнь Иисус не мог не казаться Искариоту невинною жертвою первосвященнической интриги. Реакция в таких нервных и взволнованных натурах, какою обладал Искариот, может наступать столь же быстро и сильно, как и увлечение. Сребреники теперь стали для Иуды тяжелым бременем; чтобы освободиться от него, Иуда снова идет к архиереям и старцам с намерением возвратить деньги туда, откуда они были взяты. Быть может, у предателя оставалась еще смутная надежда на то, что старцы разъяснят ему сомнение, успокоят его мятежное сердце… Но бессердечным интриганам теперь было так же мало дела до Иуды, как и до Иисуса: их план увенчался полным успехом. Поэтому на полные глубокого трагизма и безнадежного отчаяния слова Иуды: «согреших, предав кровь неповинную», ему с каким-то циничным равнодушием отвечают: «Что нам до этого. Смотри сам!» Какой контраст любящему, кроткому, всегда готовому прийти на помощь к труждающимся и обремененным Иисусу!.. Такой холодный прием у первосвященника еще более усилил пламя, которое жгло сердце Иуды: предатель снова впадает в состояние болезненной возбужденности, его сознанием опять овладевает одна страшная мысль, что он выдал невинного и превосходнейшего человека каким-то бессердечным и тупым интриганам, для которых религия служит только средством для достижения эгоистических целей. Под гнетом этой страшной мысли Иуда не в состоянии был припомнить, что преданный им Праведник учил Своих последователей любить ненавидящих их и благословлять делающих им зло. Теперь одна и только одна эта дума овладевает Иудой, что он – предатель невинной крови. Такой быстрой и сильной внутренней ломки не смогла вынести натура Искариота: полное разочарование в мессианском идеале, раскаянье, стыд, досада, отчаяние жгли сердце Иуды, и только смерть могла погасить этот страшный внутренний огонь. Бросив сребреники в храме, Иуда, как человек утративший, так сказать, внутреннюю основу своей духовно-нравственной жизни, лишившийся всего, чем жил доселе, потерявший честь, достоинство человеческое, веру и религию, пошел и удавился. Итак, Иуда, по нашему мнению, погиб вследствие своего чрезмерно нервного темперамента, с одной стороны, и полного разочарования в мессианском идеале – с другой. Предатель был одною из многочисленных жертв национально-иудейской утопии политического мессии. В этом отношении Иуда может служить типичным выразителем той внутренней борьбы ветхого человека с новым, в котором погибло все вообще иудейство. Поэтому Штраус и Фолькмар отчасти правы, когда в личности предателя видят идеального представителя всего Израиля как нации и народной единицы. Они впадают в софизм только тем, что считают идеальный элемент в личности предателя противоисторическим, как будто бы история не может быть столько же идеальною, как и миф. Если смотреть с этой высшей, идеально-исторической точки зрения на евангельские известия об измене и раскаянии Иуды, то вся история предания Господа теряет тот несколько случайный оттенок, какой получает он при предположении, что Иуда действовал под влиянием сребролюбия. Тогда эта история получает глубокий смысл и значение: вместо пошлого скупца и мелкого сребролюбца мы видим в предателе трагический характер, – он изменяет Иисусу не из-за тридцати жалких сребреников, но во имя национальной иллюзии политического мессии – и гибнет жертвою полного разочарования в этой иллюзии. Что такое понимание в истории предания Господа более соответствует характеру человека, предназначавшегося быть одним из двенадцати апостолов христианства, и более приличествует достоинству Христовой личности – об этом достаточно только сказать. Дмитрий Мережковский Иуда предатель[82] I После речи о Конце сошел Иисус с вершины Елеонской горы в лежавшее на склоне ее селение Вифанию, где была для Него приготовлена вечеря в доме Симона Прокаженного. И, когда возлежал Он, – пришла женщина с алебастровым сосудом мира, чистого, драгоценного; и, разбив сосуд, возлила Ему на голову (Мк. 14:3). Мировое масло, изготовляемое из нарда, благовонного, на высотах Гималаи растущего злака, ценилось на вес золота. Вот какая роскошь Нищему! Тонкое горлышко сосуда, должно быть в виде амфоры, из белого восточного оникса-алебастра, женщина ломает, чтобы густое миро текло обильнее и сосуд никому уже не мог послужить. Сердце свое у ног Его разбила бы так же, если б могла. И дом наполнился благоуханием (Ин. 12:3). Дом Прокаженного, смердящего, – всего человечества, – наполнился благоуханием чистейшего мира – последней на земле к Сыну человеческому, не мужской, а женской любви. II Кто эта женщина? В I [от Матфея] и II [от Марка] Евангелиях – безымянная, хотя и прославленная Господом: Где ни будет во всем мире проповедана сия Блаженная Весть, сказано будет и в память ее о том, что она сделала (Мк. 14:9), – но людьми забытая, неизвестная. В III Евангелии [от Луки] (7:37) – «грешница», по толкованию Отцов, будущая великая святая Мария Магдалина, из которой вышло «семь бесов» (Лк. 8:2), она же – помилованная Господом «жена прелюбодейная»; а в IV [от Иоанна] Евангелии (12:1–3) – Мария Вифанийская, сестра Лазаря. Все четыре свидетеля как будто хотят вспомнить забытую, узнать неизвестную, увидеть ее лицо в сумерках вифанийского вечера, – хотят и не могут: слишком, должно быть, глубокая тайна между Ним и ею. Женихом и невестой, – первой услышавшей полуночный крик: Вот, жених идет; выходите навстречу ему! (Мф. 25:6). В сумерках смертного вечера и воскресного утра таинственно сливаются для нас эти четыре женских лица. Первое существо человеческое, увидевшее Господа, – не он, а она; не Петр, не Иоанн, а Мария. Рядом с Иисусом – Мария; рядом с Неизвестным – Неизвестная. III Лучше всех учеников поняла бы, может быть, она, почему Иисус, идучи на смерть – воскресение, говорит о «муке родов», начале Конца («это начало мук рождения» (Мк. 12:8) – для всей земли-матери, рождающей царство Божие, и для одной рождающей женщины): мучается женщина, когда рождает, потому что пришел час ее; когда же родит младенца, уже не помнит мук от радости (Ин. 16:21). …Рано поутру, когда еще было темно… Мария стояла у гроба и плакала. Сердце ее разрывалось от муки, как чрево рождающей. (Вдруг) оглянулась и увидела Иисуса, стоящего (за нею), но не узнала, что это Иисус… …Он же говорит ей: «Мария!» Она, оглянувшись (снова), говорит Ему: «Равввуни!» (Ин. 20:1–16). И уже не помнит муки от радости, – потому что родился человек в мир (Ин. 16:21), — Человек воскрес. Две Марии: одна – в начале жизни, другая – в конце; та родила, эта первая увидела Воскресшего, Сына – Брата – Жениха как бы воскрешает, снова рождает из времени в вечность Мать – Сестра – Невеста. Вот что сделала Мария Неизвестная на Вифанийской вечере. Тело Мое приготовила она к погребению (Мк. 13:8) — «и к Воскресению», – мог бы Он сказать. Как это сделала, мы не знаем, потому что этого не знают и наши свидетели; знают только – и мы могли бы узнать, – чем сделала: побеждающей смерть любовью. IV Многое еще имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить (Ин. 16:12). Будучи же кем-то спрошен, когда придет царствие Божие, Господь сказал: когда два будут одно… и мужское будет как женское, и не будет ни мужского, ни женского. Но слова сего не поняли они, и оно было закрыто от них, чтобы они не постигли его, а спросить Его… боялись (Лк. 9:45).