Когда Он кончал говорить, толпа сгущалась плотным, теснящим Его кольцом. Сквозь эту толпу старались пробиться поближе ползущие по земле калеки, натыкались на неосторожных; пробирались, тыкая вперед палками, слепые; других вели сострадательные; а некоторых несли на носилках. Внимательно и сосредоточенно, как всегда спокойно и серьезно, Он наклонялся низко к носилкам, к этим параличным и сухоруким, похожим больше на какие-то обрубки или на чудовища, чем на людей; и иногда вкладывал Свои тонкие, длинные пальцы в гноящиеся, зловонные раны, и от этих прикосновений как будто отбегали темные призраки ужаса и вместо исчезавшей смерти улыбалась расцветавшая жизнь. Иногда радостный и густой гул толпы прерывался внезапным и резким криком. Это кричали бесноватые, изрыгая с пеною у рта отвратительные проклятия, судорожно колотясь о землю и царапая об острые камни лицо и руки. Тогда Он глядел на них долгим пристальным взглядом, и крики затихали, а в широко открытых глазах загорались огоньки новой мысли и воскрешенного сознания… Так дни проходили за днями… И так радостно было вспоминать о прожитом и ждать манящего «завтра»; ложиться, чувствуя легкую усталость во всем теле от постоянной ходьбы. И по зеленеющим полям, свободно и беззаботно, не думая ни о хлебе, ни о ночлеге, идти утром много верст и не знать, где встретишь ночь. Так радостно было впивать в себя эту свободу, знать, что нет на душе никаких оков, кроме сладостных уз всерастущей любви к Нему, Кому раз отдалось и каждый миг все снова и снова отдается сердце. И мир, казалось, потерял границы. Земля слилась с прозрачным озером, а озеро на далекой и таинственной линии горизонта сливалось с небом. Так смешались и сдвинулись все пределы. Время, казалось, остановилось, и сладкое блаженство восторга струилось пьянящим и неиссякаемым потоком. Так было в Галилее, в первые дни странствия. ____ Иуде почему-то запомнилось особенно одно чудо. Вместе с Учителем в небольшой толпе, где-то далеко от города, шли днем по желтой, как всегда раскаленной дороге, в тихой задумчивой беседе. И вдруг совсем рядом прозвучал резкий, угрожающий окрик. В нескольких шагах от них выросла закутанная в пожелтевшие от гноя покровы фигура прокаженного. На страшном, нечеловеческом лице зияла открытая впадина вместо носа, а из синих губ вырывались пронзительные крики, предупреждавшие верных, чтобы они спешили прочь, охраняя себя от осквернения и отвратительного наваждения грозящей смерти. Все, бывшие с Учителем, с ужасом ринулись назад, и кто-то, может быть Петр, в невольном страхе схватил Его за руку, как бы охраняя от надвигающейся грозы. Но Учитель, освободив руку, со стремительностью, так редко проявляющейся в Его движениях, быстро приблизился к надвигающемуся призраку. Все как будто застыли от ужаса, а Он протянул вперед руку, снимая повязки, касаясь внимательно и нежно бесчисленных гнойников. И прямо на глазах у всех вместо отпадающей черной гнили на обнаженных костях зарозовело новое, зарождающееся тело. А Учитель стоял весь белый в Своем одеянии, и Иуде казалось, что от Него идут белые прозрачные лучи и что эти лучи – любовь, и это она претворяется в плоть на обновляющемся теле очищающегося. С тех пор Иуде не раз приходилось видеть исцеление прокаженных, но никогда он не мог забыть о первом, им виденном. После этого исцеления Учитель долгие дни не мог показаться в городе, как оскверненный нечистым прикосновением, и странствовал вместе с учениками по бесконечным пустынным дорогам. Один раз только почудилось Иуде: тень какой-то глубокой, пронизывающей до мозга костей грусти прошла в ясной тишине их невозмутимой галилейской радости. Кто знает, может быть, только почудилось. Ведь это было как раз в минуту рассвета, напряжения радости. Это было там, в первые дни, в Кане, на браке, когда еще Учитель не был так известен и так почитаем, и туда, на бракосочетание, Его позвали не как Учителя, а скорее просто как знакомого, больше даже знали Его Мать. Но ОН пришел со всеми, только что окружившими Его учениками. Было уже за полночь… Свадебное пиршество было в полном разгаре: шумели и говорили, радуясь и перебивая друг друга. Высокая белая фигура Учителя показывалась в разных углах горницы. То одни, то другие окружали Его, и Он беседовал с ними. Но вот, точно утомленный этим весельем и праздником, Он вышел из горницы туда, к преддверью, и остановился на пороге, вдыхая свежий, предутренний воздух. Ученики вышли вместе с Ним. Они тоже устали, а главное – хотели побыть опять наедине с Ним, ощутить острую радость Его близости и Его необычайности. Иуда стоял совсем рядом с Учителем и видел, как к Нему подошла Его Мать, такая же высокая и стройная, как Он, тоже в длинных белых одеждах. Она наклонилась к Нему ласково и нежно, трогая слегка Своею тонкою рукою края Его хитона. Она говорила, кажется, о том, что у нерасчетливых и бедных хозяев не хватает вина для пиршества. И вот тут Иуда увидел, как лицо Учителя изменилось, точно затуманилось пеленой острой и пронизывающей грусти. И Иуде показалось, что на миг, нет, это продолжалось меньше мига, Учитель взглянул на него, и от этого взгляда резкая боль прожгла его, Иудино сердце. Совсем тихо Он отвечал Матери. Он, кажется, сказал Ей о Своем часе. Этот час еще не пришел. И от этих слов Ее лицо покрылось смертельной бледностью, точно вспомнила Она о чем-то бесконечно страшном. Они стояли рядом молча, такие похожие Друг на Друга в Своей красоте и в Своем страдании. Но это продолжалось только миг. Может быть, все это только так показалось Иуде. А затем Учитель уже обернулся к высоким водоносам и смотрел, как слуги наполняют их водою по Его слову. И потом все видели, как в этих водоносах было вино вместо воды, такое красное, похожее на кровь. Что сделалось с учениками тогда? Они пробовали вино, вырывая друг у друга, они смеялись и даже, кажется, плакали как дети, с гордым и ликующим торжеством, показывая друг другу на Учителя, не смея, однако, подойти к Нему слишком близко и рассказать о своем ликовании, как будто бы почувствовали сразу какую-то черту, которая легла в этот час между ними и Им. А Учитель стоял на пороге спиною к горнице и смотрел на восток, где, разгоняя предутренний туман, восходящее солнце зажигало первые красные полосы, и кровавые отсветы ложились на Его лицо, руки и на складки длинных белых одежд. ____ Потом, уже значительно позже, видел Иуда эти тени грусти. Это было в незабываемый ни для него, ни для других апостолов день. Накануне этого дня Учитель не спал с ними вместе. С вечера Он ушел в горы, и они знали, что всю ночь проведет в молитве. Так поступал Он часто, особенно после дней, когда людей около Него было слишком много, или накануне других дней, отмеченных чем-нибудь особенным в Его служении. Наутро, когда Он пришел к ожидавшей Его толпе, Он не стал беседовать. Став посредине, Он внимательно смотрел на собравшихся, останавливая иногда Свой пристальный взор на отдельных лицах. И тех, на кого Он так смотрел, Он потом называл по имени и знаком указывал им, чтобы они вышли из толпы и стали рядом с Ним. И сразу вся толпа поняла, что в эту минуту совершается что-то бесконечно значительное в жизни тех, чьи имена Он назвал, и, может быть, не только в их жизни. И все затаили дыхание, и каждый трепетно звал: «Не я ли?» А Учитель медленно и громко называл избранных. Вот вышел покрасневший от волнения Петр, его брат Андрей, всегда радовавшийся воспоминанию, что он первый пошел за Учителем, вот молодые сыновья Зеведеевы: Иоанн и Иаков, а вон и Матфей, еще недавно сидевший у мытницы и собиравший подати. Семь… десять… одиннадцать… Учитель остановился. Иуда стоял в толпе, отделенный от Учителя спинами стоявших ближе. И сердце его замерло. Господи… зачем, зачем Он их выбирает? Может быть, Он хочет сделать из них первый легион, когда пойдет на Иерусалим, чтобы там воссесть на престоле Давидовом. Если так, то разве не знает Он, разве не видит, что вот здесь в толпе стоит тот, кто готов, не раздумывая, отдать за Него свою жизнь, разве не знает о любви его, Иуды, о трепещущем сердце, о восторге, не престающем ни днем, ни в темной тишине ночи… Пусть же Он возьмет его, Иуду, остановит на нем Свой выбор. Ведь все равно сердце его и жизнь принадлежат Учителю. А Учитель молчал… Казалось, Он находился в каком-то странном раздумье, и глаза Его были полузакрыты. Но вот Он поднял Свои длинные ресницы, и Его испытующий взгляд, скользя по лицам ждущей толпы, упал на лицо Иуды. На миг их глаза встретились, и во взоре Учителя увидел Иуда снова страшную печать той невыразимой грусти, что мелькнула там, в Кане; только теперь была она еще острее и нестерпимее. И Иуда затрепетал всем телом от ответной непонятной боли, от страха каких-то невыразимых предчувствий, от мысли, что чаша избрания не коснется его уст. Но как-то особенно внятно, в общем молчании, прозвучал тихий голос Учителя: – Иуда. В этот день его и одиннадцать других Он возвел на гору, там молился о них, возложил на них руки и назвал апостолами. Когда же началась перемена? И что случилось? Иуда силился вспомнить. Да, кажется, это началось после встречи с этим сумасшедшим стариком, с раввином Бен-Акибой. Они с Учителем были тогда в Иудее, в Иерусалиме, на празднике Пасхи. Хотя Иудея для него, Иуды, родная, но с тех пор, как он ходит за Учителем, Галилея ему кажется роднее и ближе. Здесь, среди иудейских учителей, среди этих ученых раввинов и воспитанного ими народа, Учитель кажется совсем чужим, и Его слова звучат так странно. Здесь ведь и солнце светит иначе, иное небо, иные птицы и иные люди. Здесь нет этой восторженной галилейской толпы и, кажется, каждый, услышавший слово Учителя, прежде взвесит его на каких-то невидимых весах, посмотрит, пощупает, как товар руками, и потом только пустит в сердце. Там, в Галилее, раввины только сомневались, вопрошали, недоумевали. Здесь они сразу ополчились решительно и определенно, как враги Учителя. Иуда помнит их лица после той субботы, когда в Вифезде Учитель исцелил расслабленного. На этих лицах были не только гнев, но и ярость. Недаром среди учеников бродили страшные слухи – впервые было произнесено это слово о возможном убийстве Учителя, от которого Иуда содрогнулся. И Учитель – Он никогда еще не был таким, как здесь, – с какою властью и с какою силой, какие непонятные, захватывающие дух слова Он говорил им: «Отец Мой доныне делает, и Я делаю». «Как Отец воскрешает мертвых и оживляет кого хочет». «Как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе». И потом, как последний, страшный приговор, как какое-то грозное пророчество: «Не знаю вас, вы не имеете в себе любви к Богу. Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня, а если иной придет во имя свое, его примете». И вот там, в те дни, встретился Иуда с раввином Бен-Акибой. Иуда шел один по дороге, и когда увидел приближающуюся старческую фигуру с длинной седой бородой и развевающимися пейсами, то хотел свернуть с пути. Но Бен-Акиба уже заметил его. – Стой, – закричал, – куда ты идешь, Иуда Симонов? Ты, кажется, хочешь уйти, чтобы не встречаться со мною, старым другом твоего отца, покойного Симона? Ты уже не хочешь больше знать раввина Бен-Акибу? А разве не он, не Бен-Акиба, таскал тебя на руках, когда ты, еще маленький мальчик, уставал бродить около храма, куда тебя привели твои родители на праздник? Разве не Бен-Акиба толковал тебе, юноше, о Законе и открывал тебе тайну за тайной и премудрость за премудростью? Разве не с Бен-Акибой еще недавно, две пасхи назад, ты говорил так страстно о времени пришествия Мессии? И теперь ты убегаешь от Бен-Акибы как от разбойника… О, я знаю, Кого это дело, и знаю, за Кем ты ходишь теперь день и ночь неотступно, вот уже много месяцев – Галилеянин! Галилеянин! Назарянин! Бедный, бедный Симон! Если бы он только знал, что будет с его сыном! Разве не знаешь ты, что, следуя за Назарянином, ты изменяешь Богу, отцам и народу? Не Он ли хочет разрушить великий храм отцов? Не Он ли оскверняет открыто субботу? Не Он ли привлекает необрезанных и превозносит их над нами? И не называет ли Он Сам Себя Богом и не хочет ли предать нас всех Своим безумием в руки римлян? Богохульник! Но нет, Он не уйдет от наших рук! И клянусь тебе, что старый Бен-Акиба еще увидит Его кровь, пролитую на земле. Этой старческой рукой я сам подниму камень, чтобы размозжить Ему голову. Или нет! Мы предадим Его римлянам, прежде чем Он успеет предать нас, и пусть солдаты-язычники пригвоздят ко кресту Его руки… Вся кровь прилила Иуде к лицу. Но, делая страшное усилие над собой, сдавленным голосом он прервал поток отвратительных проклятий: – Стой, старик. Ты, должно быть, не знаешь сам, о чем ты говоришь. Ты, вероятно, никогда не видел Учителя и не слыхал Его слов. Иначе ты знал бы, что Он самый кроткий из людей, что Он прекрасен, как утренняя восходящая звезда. Он проповедует любовь и учит о Боге-Отце. Он исцеляет больных и очищает прокаженных. От Него разбегаются бесы, и воскрешенные из мертвых благословляют Бога. Но Бен-Акиба заглушил его слова своим криком: – Лжешь, лжешь ты, потому что и Он – лжец. Кроткий, любящий… Бог-Отец… Я не называю своего Бога Отцом, а зову Его Владыкой и Господином, но мой Бог добрее Его Бога, Он не хочет унизить, уничтожить и предать на позор Свой избранный народ. Он не преследует людей как Свою добычу. Он не требует от них невозможного. Он знает, что они слабы, и довольствуется принесением жертв и точным выполнением Закона. Он благословляет их не нищетой, а богатством, не одиночеством, а многочадием. Он – Бог любви, настоящей любви, от которой зажигаются очаги и зачинаются дети… А Его Бог? Не Бог жизни, а Бог смерти! Не Бог мира, а Бог исступления! Бог нищеты и страданий! Он хочет разметать домашние кровы. Он делает людей нищими, бездомными бродягами. Он хочет убить в них гордость и мужество, чтобы они стали рабами, молчали и покорствовали бы, когда их бьют по лицу… Он грозил неслыханными бедствиями Иудее и обещал гибель мира… Даже Своим избранникам Он предрекает позор и муки… Ты говоришь, что Он исцеляет больных и воскрешает мертвых. Я не верю, ты слышишь, я не верю этой басне о воскрешении. Но пусть даже Он вернул какой-то вдове ее сына с погребального одра, зато сколько матерей Он лишил их детей, увлекши их за Собой и внеся раздор в семью, где царил покой. И разве не обесчадил Он Свою Мать и не покинул Свой дом и Своих сестер и братьев… Он освобождает бесноватых… Но разве Сам Он не бесноватый, и разве не вселил Он легион бесов во всех, кто теперь идет за Ним шаг за шагом, отказываясь от счастья и жизни. Он не человеколюбец, а человеконенавистник. Его Бог – Веельзевул, князь бесовский. И это его именем и его силой Он творит Свои чудодейства. – Я говорю тебе, старик, что ты ничего не знаешь и потому безумствуешь. Тому, кто оставил ради Него свои жилища, Он обещает сотни кровов, тому, кто оставит мать – сотни матерей, и тому, кто оставит отца – сотни отцов. – Сотни отцов! И это говорит сын Симона, покойного Симона, который любил своего ребенка как свою душу. Сотни отцов! Кто смеет сказать такое слово? Разве не тот твой отец, кто тебя носил в себе, как часть своей плоти? Разве не кощунство называть этим священным именем того, кого первым встретил ты на дороге. Нет, так может говорить только тот, кто сам никогда не был отцом и кто не рожден от человека. Недаром про Него говорят, что у Него нет на земле отца. Я знаю, кто Его отец. Его Отец тот, кого Он проповедует нам как Бога. Его отец – дьявол. Иуда уже не слушал дальше. Зажав уши и закрыв лицо ладонями, он хотел бежать, но Бен-Акиба схватил его за рукав, отводя его руки от глаз, приблизил к его лицу свое, ставшее вдруг из яростного сладострастным. – А скажи, – почти прошипел он, – скажи, тому, кто оставил свою жену, ведь Учитель не обещал сто жен… Но вместо ответа Иуда толкнул его в грудь с такой силой, что он полетел на землю, богохульствуя и проклиная. С тех пор Учитель стал казаться Иуде более строгим и требовательным, чем раньше. Не то чтобы Он стал строже к Иуде, нет, но вообще к людям. А может быть, это Иуде показалось или он заметил то, чего не замечал раньше. Ему вспоминается один случай. Это было в Галилее. Они проходили по селению и, когда приблизились к одному дому, оттуда услышали похоронные причитания и плач. Невдалеке от дома стояли двое. Один – еще юноша – был очень печален. Его звали Ионафан. Он часто бывал в толпе, слушавшей Учителя, и Иуда видел, как горели тогда его глаза. Но старый отец Ионафана, кажется, недолюбливал Учителя и препятствовал сыну сделаться Его постоянным учеником. Но почему он теперь плачет? Что значат эти погребальные звуки? Уж не умер ли его отец, и оттого он так печален? Когда они приблизились, Учитель подошел к Ионафану и, посмотрев на него так, как Он только один умеет смотреть, сказал: «Следуй за Мной». Ионафан весь просветлел от радости, сразу затопившей его горе. Он наклонился и поцеловал у Учителя край одежды. «Господи, позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего». Но Учитель отвечал спокойно и властно: «Иди за Мной и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». На мгновенье словно складки какой-то борьбы и усилия легли на лицо Ионафана… На лицах тех, кто был около Учителя, Иуда часто видел эту складку. Иногда она не сходила много дней, изменяя лицо человека. Она как будто знаменовала собой назревавшую решимость. Или человек пойдет за Учителем по городам, и тогда расправится складка, озарив лицо лучами радости, или он уйдет совсем прочь. И тогда надолго, может быть навсегда, на нем будет лежать и от него падать какая-то новая, сгустившаяся тень. Но Ионафан колебался недолго. Через минуту он присоединился к их толпе и шел с ними дальше… А за спиной раздавались жалобные погребальные причитания над мертвым отцом, оставленным сыном. Он вспоминает случай с другим юношей, с тем богатым, который приехал к Учителю и привез с собой, кажется, целый караван сокровищ. Он лежал у ног Учителя и спрашивал Его о путях жизни вечной. Но Учитель отвечал на этот раз простой ссылкой на закон Моисеев. А когда юноша, волнуясь и почти плача, говорил, что это он знает с юности и ищет чего-то другого, более высокого и совершенного, глаза Учителя стали особенно ласковыми и любящими. Он молчал. Он как будто задерживал ответ, точно готовился сказать что-то, от чего вопрошающему будет очень больно, и медлил причинить эту боль. «Одного тебе недостает: пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим и будешь иметь сокровище на небесах. И приходи, последуй за Мной, взяв крест свой». Так наконец отвечал Он. И все сразу тогда поняли ответ. Всем было ясно, что юноша не пожалеет своих сокровищ. Конечно, щедрой рукой готов он раздавать нищим и бедным. Но Учитель сказал: «Всё». Это значит: завтра же он должен сбросить с себя богатые одежды и надеть такой же, как на них, простой хитон, оставить свой дом и с посохом переходить из города в город, стать бездомным и нищим, питаться подаяниями и получать кров по милости… Всё… И это «всё» была его жизнь, кровь его предков и его собственная, еще кипящая, юношеская кровь. И он стоял перед Учителем бледный, со знакомой Иуде складкой на лице. А потом, не говоря ни слова, повернулся и пошел прочь. Все были охвачены ужасом. А Учитель смотрел вслед уходящему долгим и грустным взором.