– Он… его там уже не было. Прости. Повисла пауза. Они обе стояли не шелохнувшись. Мамуся все еще смотрела через плечо Евы, словно ждала, что отец преподнесет им сюрприз и неожиданно войдет. – Мамуся? Ты слышишь меня? Когда мамуся наконец снова перевела взгляд на Еву, вид у нее был озадаченный. – Куда… куда его увезли? – На восток. – Ева глубоко вздохнула. – В трудовой лагерь под названием Освенцим. В Польшу. – Но этого не может быть! Еще и недели не прошло после его ареста. И мы ведь живем во Франции, Ева. Такого не может случиться во Франции. – Боюсь, что может. – Всякий раз, когда Ева закрывала глаза, перед ее мысленным взором появлялась толпа людей, которых согнали в Дранси. – Но мы уехали из Польши. Мы… мы – французы. – Мы – евреи. – Голос Евы был таким тихим, что она едва слышала себя. Мать повернулась и подошла к окну. Занавески были задернуты на ночь, но мамуся раздвинула их и посмотрела на длинные тени, которые разукрасили улицы Ориньона. Через несколько минут город должен был погрузиться в непроглядную тьму, и свет из окна их комнаты вызывал бы подозрения. Еве хотелось оттащить мать от окна и плотно его зашторить, но она не могла пошевелиться. – Где находится восток? – шепотом спросила мамуся, и Ева проследила за ее взглядом из окна. Они стояли спиной к исчезающему за горизонтом солнцу, и небо перед ними уже стало темным, как патока. – Там, – сказала Ева и кивнула в сторону величественного шпиля церкви Сен-Альбан, который возвышался над зданиями на противоположной стороне улицы. – Он не вернется, – сказала мамуся, наблюдая за тем, как меркнет свет. – Он умрет там. – Нет, – возразила Ева. Она вспомнила слова Реми и подумала, не солгал ли он ей. Могут ли отобрать для работ пятидесятидвухлетнего мужчину, или для этого дела возьмут тех, кто моложе и сильнее? Не сказал ли ей Реми то, что она хотела от него услышать? – Нет, – повторила она, уже не веря своим словам. – Татуш сильный. Он вернется. Мамуся покачала головой. Когда она наконец отвернулась от окна, ее лицо было бледным, а губы сжаты так сильно, что их почти не было видно. – Ты обещала привезти его ко мне. Вина острой стрелой впилась в сердце Евы. – Я старалась. – Ты опоздала. Ева опустила голову: – Прости меня. – Ты подвела его. – Последовала пауза, но продлилась она всего несколько секунд, а затем низкий скорбный вой разорвал тишину. Это был отчаянный крик раненого животного, но исходил он от ее матери, лицо которой исказилось гримасой боли. – Мамуся! – прошептала Ева и подбежала к ней, но пальцы матери вдруг изогнулись, словно когти, она зарычала и попятилась назад. Вопль становился все громче и громче, и Ева зажала уши, а мамуся упала на колени и зарыдала, закрыв глаза. Ее голос был подобен первобытной песне скорби, он ранил Еву, как острый нож. – Мамуся! – снова попыталась обратиться к ней Ева, но ее мать уже пребывала в своем мире. Ева не слышала, как вошла мадам Барбье, но внезапно она оказалась рядом и положила свои сильные руки на плечи Евы. – Пойдемте. Переночуете в фойе, – сказала она твердым и спокойным голосом. – Я позабочусь о вашей матери. – Но я не могу ее оставить! Снова раздался вой, оглушительный разрывающий сердце вопль. – Вы должны. Предоставьте это мне. – Мадам Барбье уже подошла к мамусе и крепко обняла ее. Тело мамуси обмякло, и она позволила мадам Барбье прижать себя к ее пышной груди. – Вы сделали все, что могли, моя дорогая, – пробивался сквозь крики мамуси голос мадам Барбье. – Теперь вам нужно отдохнуть. Ступайте. Я дам вашей матери чего-нибудь успокоительного. Наконец Ева попятилась и вышла из комнаты. Она знала, что не сможет уснуть, однако все равно расположилась на диване и закрыла глаза, позволяя призракам из Дранси мучить ее в темноте. На следующее утро Ева проснулась рано от запаха настоящего кофе. Она приоткрыла глаза и на мгновение подумала, что, должно быть, все еще спит. Она не ощущала этого запаха с начала оккупации; кофейные зерна, как и многое другое, исчезли из повседневной жизни. Ева не помнила, как заснула вчера, но чувствовала себя даже отдохнувшей, когда поднялась с дивана и пошла на запах кофе, на кухню. Там мадам Барбье, что-то напевая себе под нос, разливала кофе в белые фарфоровые чашки. – Доброе утро, – сказала мадам Барбье, не оборачиваясь. – К сожалению, у меня нет молока, зато есть немного сахара, если хотите. – Но… где вам удалось достать кофе? – У меня оставалось немного в погребе, сохранила его для особых случаев. – Она наконец-то повернулась к Еве и протянула ей чашку с дымящимся темным напитком. Ева глубоко вдохнула исходивший от него аромат. – Мне кажется, вам с матерью сегодня утром нужно взбодриться. – Спасибо вам. – Еве показалось, что ее слова звучат как-то неуместно, поэтому она просто стояла с неловким видом, держа в руках чашку. – Пейте, дитя мое, – сказала мадам Барбье. – Пейте, пока кофе не остыл. – Она подняла свою чашку, словно хотела сказать тост, а потом они с Евой встретились взглядами поверх ободков своих чашек. – Простите, – сказала Ева, опуская чашку на блюдце и чувствуя, как тепло разливалось по груди, а кофеин побежал по венам. – За прошлый вечер. – Ну что вы, милая, вам не за что извиняться. – Но я не знала, как ей помочь. – Никто этого не знает. Тем более в вашем состоянии. – Но вы… – Дала ей пилюлю. Иногда человеку нужно просто поспать. У меня осталось несколько штук с тех времен, когда я потеряла мужа. Мадам Барбье похлопала ее по плечу и дала вторую чашку, и Ева заметила сострадание в ее глазах, которое тут же растворилось в ней вместе с кофеином. – Возьмите и отнесите это своей матери. Она уже должна проснуться. Мадам Барбье оказалась права – когда Ева вошла в комнату, мамуся сидела на кровати. Ее волосы были спутаны, а под глазами полумесяцами черной тоски залегли глубокие тени. – Мамуся? – осторожно спросила Ева. – Ева. – Голос мамуси звучал бесстрастно, но глаза ее ожили. Она снова стала похожа на себя прежнюю. – Мадам Барбье сварила немного кофе. – Ева подошла к ней на несколько шагов и протянула чашку. Мамуся взяла ее, глубоко вдохнула аромат, а затем поставила чашку на прикроватную тумбочку. Ева подошла к кровати и присела на краешек. Она протянула руку и дотронулась до руки мамуси, но та отпрянула, что огорчило Еву. – Я… прости меня, мамуся. Я так жалею о том, что не смогла сделать большего. – Ты сделала все, что могла. Я не должна была винить тебя. – Мамуся посмотрела в окно. – Я просто не могу себе представить, что он где-то далеко. В таком ужасном месте. – Ее голос сорвался, и она смахнула слезу. – Что мы будем делать? – Мы должны выжить, – сказала Ева. – И мы будем ждать его возвращения. Мамуся вздохнула: – Ты оптимистка. Как и твой отец. Но смотри, что с ним стало. – Мамуся… – Нет, мое солнышко. Я не хочу сейчас слышать слова надежды. Что бы ты ни говорила, это уже ничего не исправит. Ева опустила глаза. Ее кофе остыл. У нее свело живот от чувства вины, сожаления и от желудочной кислоты. – Они стирают нас из жизни, а мы им в этом помогаем. – Голос мамуси был по-прежнему бесстрастным, лишенным каких-либо эмоций. – Он же сам открыл им дверь, не так ли? Отец сдался без боя. И посмотри на нас. Мы даже не носим больше его фамилию. Мы расстались с ним меньше недели назад и, выходит, уже отреклись от него? – Но, мамуся, я… – Что будет, когда они придут и за нами? И отвезут нас на восток? Кто о нас вспомнит? Кому будет до нас дело? Благодаря тебе от нас не останется даже имен. У Евы хватило сил лишь помотать головой. Неужели ее мать права? И они исчезнут, как пыль, уносимая ветром с земли? Но как она может этому помешать? В тот самый момент в ее голове зазвучал голос Реми. «Приходите завтра в церковь. Мы что-нибудь придумаем». Смогут ли они вдвоем действительно оказаться полезными? Ведь ради этого им придется остаться в Ориньоне и не предпринимать попыток перебраться через швейцарскую границу. А с другой стороны, могла ли она и дальше оставаться в стороне и сидеть сложа руки? Разве не так поступало большинство граждан Франции? Разве не так поступал почти весь мир, пока евреи постепенно вымирали по всей Европе? – Мамуся, – тихо сказала она, и взгляд матери наконец-то упал на нее. – Мне… мне нужно идти. – Идти? – Мамуся с удивлением посмотрела на нее: – Куда это? Ева встала. – Я хочу помочь в спасении таких, как мы. – Ева, я здесь не останусь. И ты тоже. Мы уедем отсюда при первой же возможности. – Мамуся нахмурилась, но не стала ее удерживать. – Иди к тем католикам, но к концу дня ты должна попрощаться с ними. Ты будешь большой дурой, если решишь, будто способна что-то изменить. Выходя из дома, Ева подумала, что, возможно, ее матери было известно нечто такое, чего не знала она. И что действительно уже поздно пытаться кого-либо спасти, и, скорей всего, она ничего не сможет сделать. Но Ева не простила бы себя, если хотя бы не попробовала. В маленькой библиотеке за алтарем было тепло, но, когда Ева вошла в нее, она отшатнулась от пропитавшего всю комнату солоновато-молочного запаха – жутко резкого и сильного. Реми сидел за столом посередине комнаты, сгорбившись над разложенными перед ним листами бумаги.