— Седлай коней. Нам пора. * * * * * Спустя пару часов, леса между Лыбутой и Псковом — Тпру! Конь Люта останавливается, мотая головой. Вслед за ним прекращает свой бег и гнедая кобыла, что несёт на себе Щуку и Ярослава. Не успевает последняя вдохнуть влажными ноздрями принёсший предчувствие опасности воздух, как олегов помощник привязывает к ближайшему дереву на краю луга сначала её, а затем и скакуна кочевника. Булгарин смотрит сквозь спутанные ветви ельника, что возвышается впереди, и чувствует лёгкую прохладу, идущую из сердца чащи. — Там, кажется, есть озеро. Наберём воды и вернёмся, а то жарко уж совсем, — темноволосый воин протирает рукавом испарину на лбу и берёт в руки две привязанных к седлу фляги. — Вы свои тоже заполните, а не то высохнете по дороге. Славко послушно кивает и сжимает в руке кожаную баклагу; рыжий конюх же старается успокоить ласковыми прикосновениями потных ладоней лошадей, что перебирали ногами, прижали уши к голове и беспокойно ржали. Через пару минут мохнатые еловые лапы наконец-то перестают касаться их острыми иглами, и троица выходит к небольшому вытянутому озерцу. Десятилетия назад старица Великой отделилась от основной реки, вода в ней из проточной превратилась в стоячую, навсегда застыв в наполненном до краёв старом русле и превратив его в нечто среднее между озером и болотом. В тёмно-серой воде отражаются редкие кривые ели, но только там, где поверхность волн не скрыта густым ковром из крошечных нитей ряски, переплетённых собой в нерукотворном узоре. Сапог погружается в лужу, скрытую под копной осоки, и нога хлюпает в холодной воде. — Чёрт! — Воды можно набрать и зде... — неуверенно обращается к дружиннику Ярослав и оборачивается на лязг металла: Щука зачем-то остановился в считанном аршине от него и извлёк из ножен небольшой кинжал с деревянной рукоятью. Тут же купеческий сын замирает, проглотив конец фразы и затаив дыхание. Он потерянно смотрит на доставшего из кармана свою верёвку Люта, чьи глаза пылают яростным огнём, а затем — вновь переведя взгляд назад на конюха — видит блеснувший на солнце клинок Щуки. Славко напрягается и слегка пригибается на полусогнутых ногах, а затем с громким криком подпрыгивает и коленом ударяет смуглого дружинника в живот. Не то от боли, не от неожиданности булгарин взвизгивает, но остаётся крепко стоять на земле. Тогда лыбутчанин, словно забыв обо всём, кидается на него и пинает везде, куда может дотянуться, но дружинник все так же крепко держит своими смуглыми пальцами удавку и готовится использовать её по назначению. Запыхавшийся от бесполезных ударов Ярослав с оторопью отклоняется назад, но уже поздно: холодная сталь резко пронзает собой мягкий живот; окровавленный нож оттуда вытаскивает тонкая рука олегова конюха, прежде чем новой силой воткнуть его в плоть ещё, ещё и ещё раз. — Сволочь... — доносится хрип с губ раненого, прежде чем он сгибается в три погибели и корчится от нового удара пронзившего на сей раз ладонь кинжала. Пальцы на окрасившихся в алый руках разжимаются. Щуплый Щука, вернув клинок на пояс, хватает истекающего кровью молодца за неповреждённую кисть и резко выворачивает её вбок до характерного хруста, а затем принимается волочить по осоке за собой, в сторону затянутого ряской зеркала воды. В глазах пронзённой жертвы мелькает ужасная догадка, зрачки её расширяются, а ноги изо всех сил упираются во влажную почву, оставляя за собой две извилистые и не столь глубокие колеи. Дыхание становится тяжелее и прерывистее. Искалеченный, перестав сопротивляться, внезапно вырывается и прыгает вперёд, оглашает округу громким всплеском и сразу по кровоточащую грудь уходит в воду — неожиданно потянув за собой и Щуку. Тот, несмотря на имя, проваливается по самый пояс в озеро и едва не уходит ещё глубже, поскользнувшись на мягком иле, но вовремя удерживает равновесие в последний момент. Олегов конюх дёргается и одной ногой в потяжелевшей от воды штанине делает шаг прочь к берегу, как в его затылок с размаху врезается твёрдый лоб противника. Мальчишка от боли и звона в ушах покачивается на месте, а на шею напавшего на него благодаря второй паре рук мягко и незаметно ложится шерстяная верёвка. Раненый брыкается и выгибается, пальцы несломанной руки судорожно хватаются за удавку и стремятся разжать её, но стоящий за его спиной палач неумолим, всё крепче и крепче затягивая силок на лиловой шее. — Ты слаб, — с издёвкой в голосе оглашает свой вердикт душитель. Зубы несчастного стучат, покрасневшие и вылезшие наполовину из орбит глаза судорожно поднимаются к голубому небу, чей кусок мелькает между переплетения ветвей и крон, грудь вздымается в стремлении наполнить лёгкие воздухом, но тщетно. Времени почти не остаётся. В последнем рывке приговорённый к гибели отпускает силок на шее и разворачивается к душегубу, заглядывая в его жестокие почерневшие глаза, в которых нет ни единой капли человеческого. Слышится сиплый хрип. Запрокинутые над головой руки Щуки, сложенные в замок и держащие нож, летят по диагонали камнем вниз и по касательной оставляют на шее несчастного, сбоку, глубокий порез с хлынувшей оттуда тугой рубиновой струёй. Одновременно с этим затягивается сильнее в очередной — и в финальный — раз петля. Хрип переходит в беззвучное движение посиневших губ, по телу волной проходит судорога — и жертва истуканом застывает посреди озера, закрывает глаза и безвольно опускает голову. Душегуб наконец-то отпускает верёвку и протягивает руку хлопающему глазами Щуке, помогая тому выбраться на берег. Слышится тихий всплеск, и с пузырями, что вырываются из-под рубахи, шароваров и сапог, тело уходит на дно. Тут же своей изумрудной вуалью затягивает тёмные воды озерца мелкая ряска, создавая сплошной ковёр на поверхности словно немая соучастница преступления, скрывающая все его следы. — Так и не набрали... — натянуто улыбается, глядя на мозоли от верёвки на своих ладонях, негодяй и перемещает взгляд на переводящего дыхание конюха. — Воды не набрали. Рассмеявшийся в ответ Щука снимает сапог и опускает его голенищем вниз: воды оттуда выливается предостаточно. Глава X: Огонь ГЛАВА X: ОГОНЬ Капище неподалёку от княжеского охотничьего домика, глубокая ночь Они по-прежнему стояли там, высокие, в полтора человеческих роста, деревянные идолы, что когда-то представляли богов, которым она горячо и отчаянно молилась. С детства эти образы были её утешением, её убежищем в трудные времена: Ольга могла пожаловаться им на сбежавшую курицу, несправедливо полученный от матери подзатыльник, посетовать на отца, что подолгу не возвращался из очередного плавания... Теперь, однако, обитатели капища возвышались над ней как жестокое напоминание о несправедливости, постигшей её возлюбленного. В её глазах мерцало настоящее пламя, разгораясь от кипящего внутри гнева, что вот-вот грозилось поглотить всё существо девицы целиком. Ольга уставилась на истуканы с вызовом и в то же время — с надеждой. Голос варяжки, хриплый от горя и ярости, эхом разносится по окружающему ночному лесу, каждое слово дрожит от эмоций как замёрзшая птица, а сама она бросается к самому большому идолу. Украшенный металлическими цепями и похожими на чешую кольчуги орнаментами, суровый бородатый воитель, чем-то напомнивший ей Вещего Олега, взирал на неё сверху вниз равнодушными глазами из белого перламутра раковин. "Перун! Ты, который провозгласил себя отцом всего сущего, покровителем воинов, защитником справедливости и честности, где ты был, когда страдал мой возлюбленный? Неужели ты закрыл глаза на его боль, слишком занятый своими собственными желаниями, чтобы вмешаться? Где были твои громы и молнии? Почему они не настигли божественной карой душегуба? Я проклинаю твоё имя!" Её взгляд перемещается на деву с волосами из тонких золотистых лент, на голову которой был водружён прекрасный цветочный венец. Голос ощутимо больше наполняется горечью и разочарованием. "Лада! Заступница влюблённых, семьи и брака, где было твоё сострадание, когда моё сердце разбилось на миллион осколков?! Или ты попросту наслаждалась моей агонией, зная, что любовь была насильно отторгнута от меня? Я отказываюсь от твоей власти!" Косматая и бородатая фигура, обёрнутая волчьими шкурами и держащая в руке коровий череп, привлекла её внимание следующей. Одна только мысль о нём вызывала дрожь бессилия и злобы, холодной и скользкой змеёй проползшую по позвоночнику сверху вниз. "Велес! Скотий бог, хозяин всех тварей под небосводом, чья вотчина леса да поля", — с ядом выкрикнула она его имя и сжала руки в кулаки. — "Почему не принесли быстрокрылые ласточки мне вести о любимом, не дали спасти его? Почему не защитили его в дремучей чащобе ясноглазые олени и могучие туры? Или ты находил упоение в пролитой крови, словно в жертвоприношении, под тенью твоих зелёных чертогов? Плотоядно радовался жестокому убийству как хищный зверь? Теперь твоё влияние, твоё имя ничего для меня не значат!" Кулаками, до боли, до синяков она колотит по окаянному истукану, вот только тот ничего не чувствует и будто издевательски глядит на неё зелёными яшмовыми очами. С истошным криком Ольга ударяет по нему ногой и падает на траву от отдачи; вложенной в пинок силы хватает, чтобы сокрушить её саму, однако сам скотий бог ни на йоту не сдвинулся со своего места, оставшись столь так же беззвучно и горделиво смотреть на неё как на жалкую букашку. По красным щекам водопадами стекают слёзы, варяжка кусает губы и трясётся от ощущения собственной слабости. Взгляд серебряных и острых, будто кинжалы, глаз скользит по окаянным идолам, по изумрудной траве, по жуткому ночному лесу вокруг... и замирает на оставленном её недавними спутниками костре. Поленья в алых языках пламени потрескивают и обугливаются, и девица со ставшим на мгновение безумным взглядом кидается к огню, совершенно не обращая никакого внимания ни на сильный жар, ни на вырывающиеся из-под деревяшек раскалённые искры. Девица выхватывает один из охваченных киноварной стихией сучков из костра и, хохоча, поднимается на ноги. Тонкая дрожащая рука крепко сжимает этот "факел", пламя от него отбрасывает жуткие тени на залитое слезами лицо. Свой раскалённый взор она устремляет на сей раз на образ витязя, обмотанный алыми лентами-лучами. Заметив на его голове корону в виде солнечного диска, Ольга делает глубокий вдох, и в её голосе звучит нескрываемый сарказм. "Хорс! Отец Ярилы-солнца и Дивии-луны, светоносный и вездесущий", — усмехнулась она. — "Неужели твоя прозорливость подвела тебя, когда это было важнее всего? Или ты просто решил игнорировать муки, которые разворачивались перед твоими божественными глазами? Я отбрасываю тебя в сторону и повергаю в вечную тень!" По мере того, как она обвиняла каждого бога по очереди, её голос становился всё громче и отчаяннее, подстегиваемый смесью желчи, горя и ярости. Намерения варяжки были ясны: противостоять богам, которые оставили её в самый тёмный час, заставить их почувствовать ту боль, которую она пережила. Все мысли были подчинены лишь жгучему, как факел в её длани, желанию справедливой кары, отчаянной потребности вернуть свою силу перед лицом их абсолютного безразличия. "Мокошь! Мать сыра земля, зачем забрала ты его себе, оставив меня страдать в этом смертном мире? Зачем с судженицами определила мне горькую как полынь судьбу, когда пряла мою нить жизни? Я отрезаю тебя от себя, нет более связывающей нас пуповины!" С каждым произнесённым словом её обвинения становились все громче и пылче, словно она стремилась пронзить сами небеса своим праведным негодованием. "Стрибог! С бурями и ветрами не принёс ты меня на его защиту! Не позволил ему дышать воздухом, в котором воплощена каждая твоя частичка... и вместо этого задушил вместе с возлюбленным и мою веру в твоё правосудие. Я отпускаю тебя на четыре стороны света, под стены иноземных городов и паруса врагов, здесь отныне нет в тебе нужды!" Слезы неустанно текли по прекрасному лицу, их солёные дорожки смешивались с потом, прилипшим к изборожденным бровям. Груз переживаний обрушился на хрупкие плечи варяжки, угрожая раздавить её своей неумолимой силой, и лишь эти слова, эта исповедь удерживали девицу на краю пропасти в шаге от того, чтобы навсегда провалиться в вечный мрак и холод. Её дрожащие руки сжимают деревянный факел, чья бугристая, шишковатая рукоять блестит от смолы, пота и слёз. Сузившиеся глаза устремляются к последнему безжизненному истукану из семи. "Сварог! Управляющий огнём, поглощающим мир, где ты был, когда сделал последний вздох мой возлюбленный? Почему не опалил его обидчиков своей пылающей плетью?! Бог кузнецов и мастеров, где были твои созидающие руки, когда моё сердце разбилось вдребезги? Не собрать даже им его по кусочкам. Ты выковал цепи, что связывали нас вместе, вот только стали они тяжёлыми и холодными кандалами на моих ногах и руках. Ты, владеющий крохотными искрами и маревом-морем лесных пожаров, разве не видел огонь любви в моей душе? Разве ты не чувствовал его безграничную силу?" Боль утраты и предательства питала её речь, словно молоко матери — младенца, и в каждом насытившимся мукой и разочарованием слоге, в каждом звуке сейчас воплощалось оружие, которое было смертоноснее принадлежащих дружине копий, клинков, палиц, дубин и луков со стрелами. "Бог не огня ты, а праха и разрушения. Или ты не радовался адскому пламени, в котором я отныне горю до конца дней своих? Не танцевал на пепелище моей прежней жизни, равнодушный к моим молитвам? Теперь твоё имя ничего для меня не значит. Я забираю твоё пламя, забираю твою силу себе." Оказавшись в центре круга из божеств, выстроенных в своеобразный хоровод, она ловит на себе издевательские взгляды деревянных идолов, которые когда-то были символами её непоколебимой веры и доверия. Сейчас они стоят перед ней как насмешливые часовые, безмолвные свидетели безвременной кончины её возлюбленного.