— И с долгами... не расплатился, — шевелит он губами и тихо, почти неслышно отвечает. — Тише, береги силы. Всё будет хорошо, я обещаю, — с нежностью посмотрела она на него, взяла его пальцы — какие же холодные! — в свою ладонь и легонько сжала, словно закрепляя произнесённые слова. — В кармане... в кармане моём. Всполошившись и решив, что там нечто важное, второй рукой Забава залезает в карман и достаёт оттуда пару серебряных монет — которые тотчас же швыряет на пол, и они, прокатившись со звоном по половицам, теряются где-то в тёмном углу. — Нехорошо это... Не расплатившись уходить, — продолжает он и старается открыть глаза шире, чтобы лучше рассмотреть в тусклом пламени свечи девицу напротив, но веки так и остаются полузакрытыми, будто даже на это сейчас сил не остаётся. — Не смей так говорить! — обжигает взглядом Забава и пуще прежнего сжимает слабеющую, делающуюся ватной длань. — Не надобно мне денег, неужели так и не понял?! Ты мне нужен, Ходута... Ты! Захлёбываясь от солёных слёз, она бросается сбивчиво, беспорядочно целовать ходутовы веки, щёки, лоб, покрытый градом из холодных капель пота, а он лишь весь дрожит и глазеет на неё с застывшим на лице нелепым выражением и по-детскому глупой улыбкой. — Ухожу... чувствую я, — лепечет он спокойно и лишь светится по забавиными губёнками. — В лицо смерти посмотрел, так дай же лучше на тебя мне теперь полюбоваться вдоволь... Голова детины тотчас же завалилась на бок и он замолк, не то мертвый уже, не то всё ещё живой. Забава судорожно тянет к нему руку и кладёт на грудь. Дышит. Стучит сердце в груди — но медленно, глухо, как крылья птицы, что запуталась в силках и, измученная, потеряла надежду выбраться. Одной рукой накрывает она спящего молодца одеялом, второй — накидывает на себя длинный плат. Так и стоит она минуту, не сводя с него, светлого, чистого и непосредственного, словно младенец, своих глаз, прежде чем ступает за порог. Коли заглянул Ходута в лицо смерти — есть у неё та, кто с ней если не подруга, то старая знакомая. И она сумеет договориться. * * * * * — Лишай проклятый! — выругался, обернувшись на мгновение и увидев, что Ходута и ещё двое разбойников остались далеко позади, Сверр: но Молния галопом неслась вперёд так быстро, что пути обратно не было, да и похищенного мальчугана упускать нельзя ни при каких обстоятельствах. Петляние по тёмным переулкам и концам продолжилось ещё на какое-то время. Длинноволосый скандинав неистово подгонял своего скакуна, заставляя ту выкладываться по полной, минуя крутые повороты и избегая загромождавших улицу бочек, ящиков и телег. Сердце бьётся в такт топоту копыт, остаётся совсем немного... Под лоснящейся, блестящей шерстью Молнии вздуваются мышцы, пот смешивается с пылью в мылкую пену. Похититель Гостомысла-младшего ныряет в очередной закоулок с харчёвнями и трактирами, разгоняя в стороны вмиг прильнувших к обочине вооружённых горожан. И не просто вооружённых — вместо ожидаемых топоров, дубин да серпов с вилами держались они за саксонские клинки, которые взгляд дружинника узнал сразу. Изготовлял их во всё государстве один только Вол, снабжая добротным булатом не только новгородцев, но и жителей прочих земель — с княжеской дружиной в том числе. А это значит, что бунтовщики либо убили его и завладели складами с товаром, либо он был с ними заодно — в это верилось гораздо меньше. Остаётся надеяться, что даже с таким оружием горожане не станут головной болью для князя: в конце концов, в отличие от знающих толк в ратном мастерстве дружинников и посадского войска, сеча не была для тех привычным делом, и чаще они пребывали в компании сохи или гончарного круга, нежели острого меча. От размышлений Сверра отвлекает вопрос одного из мятежных горожан, заданный с издёвкой. — Вы бы коней на привязи оставили, а то своих же испугаете, — присвистнул он, глядя на дружинника и его скакуна. — Лошадь-то породистая, посмотрю... И сам красивый, отмытый. Боярский сын, небось? — Боярский... Из рода Путяты, — называет первое же пришедшее ему в голову имя одного из гостей на княжеской свадьбе скандинав и хмурится: только сейчас он замечает на детинце синее пламя, символ восстания против власти. — С вами вместе желаю бок о бок сражаться, да из оружия только нож — много ли я им крови пущу игоревым прихлебателям? — В третью дверь по переулку поди, там этого добра навалом. Только ты б... Сделал с собой чего, а то, глядишь, перепутают тебя в темноте, безбородного да с космами, с девкой — пускай и долговязой! — скалится беззубым ртом мужчина и кивает своим спутникам. — Вперёд, как глупо замесить глину и ждать, пока сама она превратится в кирпич, так и город мы не вернём, ежели своими руками того не сделаем! — Как звать тебя, добрый человек? — немного погодя, бросает ему вслед Сверр. — Первак, окунев сын. — Спасибо тебе, Первак. — За что благодаришь? — так ничего и не поняв, удивлённо приподнимает русые брови новгородец. — За дельный совет. По прошествии нескольких минут, когда улица снова становится безлюдной, он на прощание мягко хлопает по крупу Молнию, отпуская её подальше от кишащего негодяями района, а затем тянется к поясу с кинжалом. С решимостью, острой как нож в его длани, Сверр одной рукой собирает свои длинные светлые волосы в хвост, второй же принимается их обрезать. Один за другим локоны падают к ногам, за ними тянется и ладонь, но только чтобы зачерпнуть немного пыльной земли и посыпать её на голову, испачкать лицо с зажмуренными глазами, измазать штаны да рубаху. Спасти сына Богуславы из обиталища восставших у прежнего Сверра не было никаких шансов, зато Сверр новый может сделать это — и даже больше. Остаётся лишь посетить место, которое посоветовал Первак, и понять, что замышляют бунтовщики. * * * * * Словно раненый зверь, неслышно бежала она по опустевшему городу, не отвлекаясь ни на лязг оружия вдалеке, ни на сполохи пожаров, ни на отчаянные вопли и стоны — ноги сами несли Забаву вперёд, к заветной лачуге. Боги, казалось, соблаговорили девушке, и на пути не встретилось ей ни единого препятствия. Раз так, то, быть может, и сейчас удача улыбнётся ей в последней раз, а потом пусть хоть до конца дней не являет своего светлого лика! Не переводя дыхания, Забава перебежала через крохотный сад и остановилась на пороге покосившейся от времени хибары. Рука тянется к двери с глубокими, похожими на морщины на иссохшей старческой коже, трещинами и ударяет по ней кулаком раз, два, три... тринадцать! — Баба Злоба! — почти отчаявшись, кричит она в темноту. — Баба Злоба, отвори! Старуха, заслышав похожие на барабан звуки, кряхтит, ворчит, но медленно выплывает из своей заставленной хламом да зельями обители и открывает дверь с жалобным скрипом петель. — Чего надобно тебе? — пучит она на девицу заспанные глаза и чешет голову со всклокоченными аки гнездо седыми космами. — Ночь на дворе, а она шастает, да ещё и когда блудички (2) мерцают и зазывают в могилу за собой. Дряхлая рука показывает на синий огонёк, смутно видный вдалеке между деревьев да беспорядочных лачуг. Забава вздыхает и устало, вымученно улыбается: — То сигнальный костёр в детинце, не блудички, бабушка... — Ты старую не учи! — грозит в ответ Злоба указательным пальцем с длинным, похожим на совиный коготь, ногтём. — Блудички там, сотнями кружат над крепостью, ждут пополнения в стаю свою, на костях люда вадимова Рюрик детинец свой возвёл — вот и повелись они с тех пор там. Так почто явилась? — Молодец, бабушка... — Ба, молодец! — вскидывает руки старая ведьма и щурит один глаз, что придаёт ей одновременно и глубокомыслие, и делает забавной. — Прежний али другой какой?! — Баба Злоба! — цокает Забава и, на сей раз уже не сдерживаясь, принимается рыдать. — Тот же. Хладный весь, дрожит и крови потерял много. Говорит, уйдёт он из мира нашего — да разве я пущу?! — Коли вся в тревоге, то не стой на пороге, — как рукой снимает с лица лекарши издёвку, и становится оно вдумчивым, собранным, сама же карга увлекает дочь трактирщика за собой внутрь. Под крышей жилища стоит всё тот же непередаваемый смрад из запаха трав, органов да частей тела, жира и разных камней, которыми забиты до отказа каждая полка, каждый стол, но Забава словно и не обращает на это внимания и, будто зачарованная, проходит вперёд и садится на заменяющий кресло старый щербатый пень. — Вещи есть его? — косится на девицу строгий взгляд, пока костлявые руки молниеносно, будто бы сами по себе, смешивают какие-то коренья, порошки и лапки мелких зверей в старом чугунном котле с водой. — Чую неладное я, в который раз с ним такое на моей памяти за неделю? Второй? — Второй... Рубахи клок, прямо с тела — да с кровью, — наученная опытом, протягивает бабке багровую тряпицу девушка, и та мигом оказывается в сосуде вместе с прочими ингредиентами. Забава старается не выказывать волнения, но чувствует, как по спине её бегут мурашки — не то от сырого воздуха, не то от страха узнать, что же увидит в тёмном омуте Злоба. Старуха, сгорбившись над пузырящимся котлом низко, будто на плечах у неё лежал невидимый мешок с камнями, плюёт в чан и опускает туда указательный палец, принимаясь медленно водить им по часовой стрелке и приговаривать себе под нос: — Кора ивы да водица Из полоя, Длань куницы, Корень дуба, цвет левкоя, Глина с берега у Прости (3) Да пожитков хлопца горсти В глубине твоей потонут. Пусть покажет правду омут. Глаза карги, до этого мутные как застоявшаяся вода, делаются ясными и блестящими, и она, высунув палец из котла, таращит их в рябь на поверхности. Забава, беспокойная и нетерпеливая, вскакивает и пытается рассмотреть там что-то, но видит лишь отражение Злобы, лицо которой мрачнеет и ещё больше морщинится. — Что увидела ты, баба Злоба? — выпью поднимает шею девушка. — Что узнала? — Смерть за ним по следу ходит, он её кругами водит, — мрачно отвечает старуха. — Да теперь погибель рядом с ним на ложе лежит как невеста, а платье её — саван погребальный. Забава закрывает глаза и покрывается с ног до головы гусиной кожей, мысленно погружаясь холодную пучину далёкого прошлого. Безмятежная, манящая бликами на своей глади, вода Илмерь-озера превращается в безжалостную стихию, и с каждым движением, с каждой попыткой вырваться оттуда тебя лишь сильнее тянет ко дну. Лишённые воздуха лёгкие в груди нестерпимо жжёт, а силы убывают. Давление воды усиливается, оно давит на уши и дезориентирует; прозрачные волны становятся мутной взвесью ила и торфа, накрывая холодными объятиями забвения... пока маленькая Забава не приходит в себя на руках у убитого горем отца и не видит напротив молодое лицо той, что сейчас стоит напротив — но с не изменившимися ни капли глазами. — Ты отвела от меня смерть тогда, нитью алой повязала... Стало быть, и с ним получиться должно! — Отец твой своим здоровьем расплатился, ты-то уже... наполовину мёртвая, как из Илмеря тебя достали, — Злоба поднимает на темноволосую красавицу задумчивые очи. Они глядят твёрдо, но удивительно скорбно. — Вдруг не выдержишь ты, сгоришь как подёнка? Пока не получит смерть своё в обмен на украденное, не отступит, за жизнь одну другую захочет к рукам прибрать! — Всё равно без него света белого мне не видать. Дня не прожить без взгляда ласкового, — смотрит уверенно на старуху она, смотрит и не соглашается. — Не отговаривай меня, коли как внучку родную любишь, а лучше помоги да подсоби! — Слово последнее дороже куны (4), — мотает головой карга и плотно сжимает губы. — Да вздор мы творим, пока любим и юны. Поди к старой, так уж и быть... сделаем так, что будет твой молодец жить. Забава протягивает фарфорово-бледную руку знахарке, и та, вцепившись в рукоять старого костяного кинжала своей пятернёй, делает на коже неглубокий и длинный надрез. Тонкие алые ручейки бегут по запястью вниз и собираются в такой же костяной, изготовленной из черепа какого-то хищного зверя, чаше. Второй рукой Злоба открывает ящик стола, шарит по нему и отодвигает в стороны покрытые толстым слоем пыли склянки и мешочки, прежде чем извлекает оттуда клубок ярко-красных шерстяных ниток. Прямо зубами отрывает она отрез с пядь-полторы и бросает его в кубок, шепча сухими, бледно-лиловыми губами. — Алые нити, алая кровь