— Мне пора идти, — сказала Тельма, включив наконец посудомоечную машину. * * * Позже Тельма сидела за кухонным столом, потягивая ромашковый чай и мечтая о кофе. Обычно к ромашковому чаю у нее не было никаких претензий, но сегодня ей захотелось кофе, крепкого растворимого кофе. «Кофе для дежурных на детской площадке», как она его называла, — но тогда она не заснет. А ей нужно было хоть ненадолго отключиться от тех вопросов, которые постоянно крутились в голове на протяжении просмотра «Садовых спасателей». Могла ли Мэнди Пиндер сознательно перевести деньги мошеннику? И что это были за люди — Пронырливый Ремонтник, Командирша Несс и тот паренек, чинивший телефон и ломавший сборную мебель? Тельма еще раз пробежалась по печальной веренице событий, предшествовавших смерти Топси. С одной стороны, все вроде к этому и шло. Отвратительная махинация, последующее уныние, деменция — все это более чем объясняло жуткие слова Топси в садовом центре. А после — отъезд Келли-Энн, перепутанные таблетки и трагическое стечение обстоятельств… — Боже, — выдохнула она. — Все складывается. Так почему же тогда она сидит и мечтает о кофе, чувствуя, что далеко не все в этой картине складывается? И что это за деталь? * * * На следующий день, когда Тельма выкроила десять минут на размышление, закончив расставлять цветы в прохладной тишине церкви Святой Екатерины (отопление здесь включали только во время службы или если приходили группы), она задумалась: вдруг она была слишком строга к Келли-Энн, уехавшей за границу; в конце концов, Келли-Энн всегда делала что хотела, не заботясь о других. Кому, как не Тельме, было это знать. Потертый желтый кардиган… Она заставила себя вернуться к делам; цветы расставлены (нарциссы довольно невзрачные, но это было лучшее, что она нашла), и через двадцать минут ей надо быть в благотворительном магазине. И ей следует поторопиться, если она хочет оплатить счет за газету до своей смены, но ей не хватало энергии: она совсем не выспалась. Тельма зевнула, моргнула, в миллионный раз прокручивая в голове слова Топси. Было бы лучше, если б она умерла… — Господи, — сказала она вслух. — Да что же здесь не так? Тельма попыталась успокоить свой измученный разум, устремив взгляд на витраж за алтарем, где был изображен потускневший Иисус с протянутой рукой. Было пасмурно, и с трудом верилось, что в ближайшие недели весеннее солнце превратит витражи в яркие цветные фигуры. Взгляд Тельмы упал на алтарь, и она инстинктивно остановилась. Что-то не так. Что именно? Она присмотрелась внимательнее. Конечно же, нарциссы, которые она поставила. Слово «нарциссы» ассоциировалось с яркими пятнами цвета яичного желтка, а не этими тощими зеленоватыми экземплярами, в тусклом свете выглядящими нелепо и неуместно. Странно, подумала Тельма, когда ты сразу понимаешь, что что-то не так, хотя не можешь сказать, что именно: глаза опережают мозг. Она слегка выпрямилась. Что это напомнило ей? Какую-то фразу, брошенную Келли-Энн… Я поняла, сразу поняла: что-то не так. Келли-Энн почувствовала, как внутри вдруг пробежала холодная дрожь. Но почему? Как Келли-Энн поняла, что что-то не так, еще до того, как вошла в дом? Что она увидела? Глава 11, Где в «Теско» произносят что-то вроде молитвы и много негодуют Лиз, как и Тельме, толком не спалось. На следующий день, сонно бродя по «Теско» среди корзин и тележек, брокколи и булочек (не забыть: Джейкоб решительно отказался от тефтелей и перешел на сэндвичи с индейкой), она осознала, что утро и впрямь приносит свежие мысли. Полиция задает вопросы? Ну и что в этом такого, это их работа в случае внезапной смерти. Да и они не выглядели слишком уж взволнованными… Она вспомнила детектива Донну, беззаботно глядящую на зарождающиеся примулы, сопение и шмыганье констебля Триш (не отдавая себе отчета, Лиз бросила в тележку две упаковки порошков от простуды). Правда заключалась в том — и это был тот тип правды, о которой гораздо лучше размышлять здесь, в «Теско», в десять тридцать утра, а не в ненастные ночные часы, — что люди смертны. И порой смерть наступает внезапно. Люди — она посмотрела на окружающих — каждую неделю выбирают мюсли, спелые помидоры и мусорные мешки… а потом наступает конец. И даже если Топси действительно перепутала таблетки от сердца — что с того? В этом нет ничего зловещего. А та ситуация с банковским мошенничеством — просто совпадение, неприятное, но совпадение. Все сходилось. Но почему же тогда она постоянно ощущает это леденящее душу беспокойство? Как и Тельма ранее, Лиз вознесла молитву — вернее, что-то вроде молитвы. Ухватившись за ручку тележки в отделе готовой еды, она обратилась к любым высшим силам, которые были готовы услышать ее усталый разум: «Как бы мне отпустить все это?» В течение многих лет Лиз воспринимала Бога в двух ипостасях: с одной стороны, это добрый дух, которого прославляют на Рождество, накинув кофейное полотенце на голову во время спектакля, и на Пасху, подготовив километры яркой папиросной бумаги; на протяжении тридцати шести лет она рассказывала детям о нем наряду с лягушачьей икрой, самыми важными профессиями и счетом до десяти. Вторая его ипостась, однако, была куда суровее: небесное божество, готовое нахмуриться и неодобрительно покачать пальцем, когда она втискивалась на последнее парковочное место или проходила мимо продавца уличных газет. В последнее время это полярное представление менялось — выход на пенсию, смерть родителей, подозрение на рак у Дерека и следом — моменты внезапного покоя в солнечные дни: она начала задумываться, что, возможно, ее прежнее восприятие было слишком упрощенным и во всем этом кроется нечто большее. И все же на данном этапе своей жизни Лиз твердо верила, что любые ответы на вопросы, обращенные к Всевышнему, будут сопровождаться грозным негодующим перстом. Вот почему она не сразу опознала маленькую фигурку в ярком бирюзовом пиджаке, хмуро уставившуюся на пачку куриных палочек, как ответ на свою молитву. Паула, некогда уборщица в школе Святого Варнавы, а впоследствии домработница Топси, подняла голову, заметила Лиз и посмотрела на нее безо всякого удивления. — Вы только посмотрите на это! — Она с отвращением помахала куриными палочками. — Подорожали на пятьдесят пенсов, а упаковка-то вдвое меньше, чем год назад. * * * — Кошмар, — произнесла Паула, энергично разрывая и высыпая два пакетика сахара в кофе. Она злобно оглядела кафе «Оазис покупателя». — Совершеннейший кошмар от и до. Но она становилась, упокой Господь ее душу, не от мира сего. Так было с моей матерью. Я точно знала, к чему все идет. Лиз с надеждой посмотрела на женщину, которую Келли-Энн окрестила святой. Если кто и мог унять тревожные мысли о Топси, так это Паула с ее фирменными едкими и категоричными замечаниями. У нее было два основных воспоминания, связанных с ней. Первое: что бы ни происходило в жизни, стакан Паулы был всегда более чем наполовину пуст. Всякий раз, когда Лиз думала о ней, в ее памяти всплывало агрессивное мытье полов, сопровождаемое горькими монологами с неизменным мотивом «это отвратительно». Второе: сын Паулы, Найджел (с ранних лет получивший прозвище Рокки, после того как ударил лампой хулигана вдвое старше себя), который (после фальстарта, завершившегося тремя месяцами в учреждении для малолетних правонарушителей) нашел работу стриптизером в составе популярной местной группы, известной как «Северные рыцари». В странном контрасте с непрекращающейся горькой усталостью от мира было в отношении Паулы к выбранной сыном профессии что-то трогательно невинное; в то время как большинство родителей старались бы лишний раз не упоминать о таком, уголок котельной всегда был увешан фотографиями Рокки с его идеальной белоснежной улыбкой и потрясающими голубыми глазами в различных стадиях наготы. Сейчас, сообщила ей Паула, пока они стояли в очереди за кофе, он работает в продажах и дела идут в гору. Настолько, что он уже купил шикарную машину в том шикарном автосалоне в Бороубридже. Лиз не была уверена, правда ли это, но одно было очевидно: Паула верила каждому слову сына о его успехах. Заказав кофе, они сели за столик, и разговор резко перешел на Топси. — Ее нельзя было оставлять на произвол судьбы. Не в таком состоянии. Никогда. Отвратительно, скажу я вам. А ее дочери плевать. — Келли-Энн рассказала мне, как много вы для нее делали, — дипломатично сказала Лиз. — А она рассказала, как подозревала меня в краже денег и натравила на меня полицию? — Паула с коронным возмущением выпятила грудь и плечи; этот жест был прекрасно знаком Лиз. — Нет. — Полиция нагрянула чуть ли не на следующий день: с банковского счета миссис Джой сняли четыреста фунтов стерлингов, не знаю ли я, мол, что-нибудь об этом? «Нет, — говорю я. — И более того, прежде чем вы покинете этот дом, я хочу, чтобы вы обыскали мою сумочку и мои карманы; вообще-то вам лучше обыскать все вокруг, а пока вы это делаете, я расскажу, какие деньги и где вы найдете: банку из-под варенья, где лежат двадцать пенсов на рак, вот так-то». Это заставило их замолчать. — То есть пропали какие-то деньги? — Сняли с ее карты, ага. — Но разве сама Топси не могла этого сделать? Она же не отдавала себе отчет. — Ей пришлось бы сильно постараться, — мрачно улыбнулась Паула. — Денежки-то сняли после ее смерти, в воскресенье утром, как они сказали. И сняли их в этом банкомате, на улице. Лиз перевела взгляд на банкомат напротив залитой дождем парковки, словно ожидая увидеть там зловещую фигуру в красно-черной полосатой майке и черной маске, терпеливо стоящую в очереди. Она снова посмотрела на Паулу. — Они выяснили, кто их снял? Паула снова фыркнула. — Оказалось, никакого преступления-то и не было; это миледи Келли-Энн перепутала карточки. Жаль, что она не поняла этого до того, как ко мне в дверь постучала полиция. И подумать только: слиняла в Алгарве, оставив бедняжку одну-одинешеньку. Но это было для нее в порядке вещей. Лиз издала нейтральный звук. — Я бы сама навестила миссис Джой, да только наш Рокки выступал в Клиторпсе, и я присматривала за Ческой и Рубеном. Я сказала: «Келли-Энн, меня не будет в эти выходные — я сижу с внуками». Но, как пить дать, у нее в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Как обычно. И вот в воскресенье утром мне звонит Келли-Энн, в ужасном состоянии. Никак не может разбудить мать. Буря эмоций. — Она мрачно покачала головой. — Если б только она сказала, что уезжает в Алгарве, я бы что-нибудь придумала; конечно, я бы что-нибудь придумала. — Как я поняла, она собралась в последнюю минуту. Паула издала фирменный неодобрительный звук, нечто среднее между фырканьем и сопением. — Сколько времени нужно на один телефонный звонок? — Возможно, она не хотела вас беспокоить. — Что-то раньше это никогда ее не останавливало. — Это выражение лица Паулы было слишком хорошо знакомо Лиз (тот ужасный раз, когда Пэт дернуло посыпать бумажные фигурки блестками!). — Забота о матери наверняка отнимала у нее столько сил, — сказала Лиз. В ответ снова раздалось фырканье, еще более выразительное и злобное. Отсутствие присмотра… перепутанные таблетки… все это вырисовывалось в трагическую, но цельную картину. — Келли-Энн, наверное, было очень тяжело, — заметила она. — Я вам кое-что скажу, Лиз. — Тон Паулы был мрачным, она разглаживала фольгу с таким видом, будто точила лезвие. — Мадам Келли-Энн и знать ничего не желала, когда дело касалось матери. Я буквально заставляла ее признать проблему. «Келли-Энн, — говорила я, — меня беспокоит ваша мама. С моей было так же, я знаю, как это развивается». — Такое трудно признать. — Можно отмахнуться, да только дело это не решит. — Паула никогда не отличалась умением выслушивать чужие аргументы. — Я говорила ей: «Келли-Энн, послушайте мой совет, обратитесь к доктору». И ничего.