– Ты дома, – успокаивала его мама. – Все хорошо. Тебе больше некуда спешить. Первые признаки наступающей весны: тепло, набухшие почки, отсутствие длинных списков погибших. Все матери вернулись в свои кухни. Все отцы – те, кто остался в живых, – домой, и им больше не угрожала опасность. Солнце сияло на небе. Пока оно еще не поднималось слишком высоко. Постепенно жизнь вошла в прежнюю колею. Мы снова разговаривали с людьми. На улицах. В парке. На школьном дворе. Кое-кто начал с нами здороваться. Не все. Только некоторые. Поначалу мы делали вид, что не слышим, но быстро сдались. Мы поворачивались, кивали, улыбались и продолжали свой путь. Как всегда, две недели в апреле магнолии стояли, покрытые огромными белыми цветами. На ярко-голубом небе не было ни облачка. В садах зацвели нарциссы, мята и лиловые гиацинты. Каждый вечер, в сумерках, мы выходили во двор и слушали, как на деревьях переговариваются скворцы. По ночам мы спали с открытыми окнами, и сквозь сон слышали голоса, смех и неумолчный шелест листьев. Проснувшись утром, мы не сразу вспоминали, что какое-то время нас здесь не было. В мае, когда стало по-настоящему жарко и повсюду распустились розы, мы бродили по улицам, заглядывали в чужие сады и искали розовый куст, который мама посадила перед нашим домом. Поначалу мы видели его везде – перед домом Джилроев, перед домом Майеров, среди рододендронов в ухоженном саду двух мисс О’Греди, которые получили медаль на конкурсе садоводов. Но при ближайшем рассмотрении выяснялось, что ни один из этих кустов не похож на наш. Они были слишком большими или слишком маленькими, лепестки роз – слишком светлыми или слишком темными. Через какое-то время мы бросили поиски и занялись другими делами. Но всегда верили, что где-то в саду позади чужого дома красуется наш куст, сплошь усыпанный чудесными красными розами. Признание Все, что вы слышали, правда. В ночь, когда меня увели из дома, на мне были домашний халат и шлепанцы. Меня привезли в полицейское управление, чтобы задать несколько вопросов. «Вам лучше рассказать обо всем откровенно», – предупредили меня. Я оказался в маленькой комнате с голыми стенами. Окон не было. Яркий свет бил в глаза. Свет горел здесь и днем и ночью. У меня замерзли ноги. Я страшно устал. Меня мучила жажда. Я был испуган. Что мне оставалось делать? Я сказал то, что они хотели услышать. Будь по-вашему, сказал я. Запираться бесполезно. Я во всем признаюсь. Вы совершенно правы. Вы всегда правы. Все это сделал я. Я отравлял ваши резервуары с питьевой водой. Поливал ваши продукты инсектицидами. Горох и картофель, которые я отправлял на продажу, были начинены мышьяком. Я подкладывал динамит под ваши железнодорожные пути. Поджигал ваши нефтяные станции. Устанавливал мины на входе в ваши гавани. Я сообщал врагу, где расположены ваши аэродромы. Где находятся ваши верфи. Шпионил за соседями. Шпионил за вами – вы встаете в шесть, на завтрак обычно едите яичницу с беконом, любите бейсбол, пьете кофе со сливками, ваш любимый цвет – синий. Когда вы отсутствовали, я пробирался в ваш дом и совращал вашу жену. «Не торопись так, – шептала она, – подожди, сейчас, сейчас». Я прикасался к вашим дочерям – они улыбались во сне. Я задушил вашего сына – он даже не сопротивлялся. Я украл у вас последний пакет сахара. Отхлебнул из бутылки вашего любимого бренди. Я вытащил несколько гвоздей из вашей изгороди и послал их врагам, чтобы они расплавили их и отлили из них пули. А еще я отправил врагам карты ваших военных объектов. «Здесь находится авиационный завод, где собирают „боинги“. Здесь – нефтеочистительная станция. Крестиком на карте обозначено место, где делают камуфляжные сети». Я отправил врагам сделанные с воздуха фотографии ваших портовых городов. По рации я связывался с вражескими подводными лодками и сообщал, где находятся ваши военные суда. Я высовывался из чердачного окна своего дома и при помощи красного бумажного фонаря подавал сигналы вражеским самолетам. «Сюда, сюда!» Я оставлял свет включенным во время затемнения. Выходил во двор и запускал сигнальные ракеты, чтобы враг знал, куда лететь. «Бросайте бомбу туда, где я стою!» На своих полях я выкладывал из срезанной ботвы огромные стрелы, которые указывали врагу цель. «Там впереди военно-воздушная база!» Я передал всю информацию о вас. «Высокий красивый мужчина. Большие глаза. Прямой нос. Широкие плечи. Безупречные зубы. Обаятельная улыбка. Крепкое рукопожатие. Хороший семьянин. Член клубов „Элкс“, „Кивание“ и „Ротари“, а также местной торгово-промышленной палаты. Каждую субботу подстригает лужайку перед домом, каждое воскресенье ходит в церковь. Своевременно оплачивает счета. Время от времени позволяет себе провести вечер в баре с друзьями. Жена – домохозяйка, присматривает за детьми». Я выдал врагу ваши страшные тайны. «Порой проявляет рассеянность. Иногда забывает выносить по утрам мусор. Частенько говорит с набитым ртом». Кто я? Вы знаете, кто я. Или вам кажется, что вы это знаете. Я продавец, у которого вы покупаете цветы. Владелец бакалейного магазина. Портье в отеле. Официант в ресторане. Я стою за прилавком в галантерейном магазине на углу Элм-стрит. Чищу ваши ботинки. Я преподаватель дзюдо. Я буддийский священник. А может быть, синтоистский. Я преподобный Иошимото. «Рад быр порзнакомиця». Я генеральный менеджер на заводе «Мицубиси». Или мойщик посуды в ресторане «Золотая пагода». Или швейцар в отеле «Клармон». Я владелец прачечной. Или питомника фруктовых деревьев. Или ранчо. Или фермы. Я рыбак. Или сборщик груш. Персиков. Клубники. Картофеля. Я развожу устриц. Я работаю на консервном заводе. Я забиваю кур. «С первого взгляда могу выбрать здорового молодого петушка!» Я тот улыбчивый толстяк в соломенной шляпе, что продает фрукты на вашей улице. Я президент общества «Цветущая вишня». Я секретарь ассоциации «Хайку». Я почетный член клуба «Банзай». Я один из тех, кого вы называете япошками. Один из тех, кого вы называете желтопузыми. Один из тех, кого вы называете косыми. Один из тех, кого вы называете узкоглазыми. Один из тех, кого вы называете макаками. Наши лица кажутся вам похожими до неразличимости. Вы видите нас повсюду и представляете, что мы захватили ваш город. Ночью, прежде чем лечь спать, вы заглядываете под кровать и проверяете, не притаился ли там кто-нибудь из нас. «Просто на всякий случай», – говорите вы. По ночам вам снятся кошмары, в которых мы стройными рядами маршируем по Главной улице. Кошмары, в которых мы разбиваем свой лагерь на вашей аккуратно подстриженной лужайке. Ваши самые мучительные страхи связаны с нами. Вы помните, что мы натворили в Маньчжурии. Вы помните Нанкин. Вы никогда не забудете Пёрл-Харбор. Я косоглазый снайпер, сидящий на дереве в вашем саду. Я диверсант, притаившийся в зарослях. Я чужестранец, бродящий у ваших ворот. Я предатель, проникший в ваш дом. Я ваш слуга. Я ваш повар. Я ваш садовник. Я тихо жил здесь, рядом с вами, и в течение многих лет терпеливо ждал, когда Тоджо[4][Презрительное прозвище японского солдата.] подаст мне сигнал к действию. Так что вы должны меня арестовать. Арестовать моих детей. Арестовать мою жену. Заморозить мои счета. Конфисковать мой урожай. Обыскать мой офис. Обыскать мой дом. Ликвидировать мою страховку. Продать с аукциона все мое имущество. Присвоить мне порядковый номер. Сообщить мне, в чем состоит мое преступление. «Слишком низкорослый, слишком желтокожий, слишком уродливый, слишком гордый». Зафиксируйте все в протоколе – «нервничает во время разговора, смеется в неподходящий момент, вообще не смеется», и я подпишу его в указанном месте. «До крайности неблагонадежен и представляет несомненную опасность». А если когда-нибудь вас спросят, что еще я хотел сказать, будьте любезны, передайте всем: Я ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЮ. Вот и все. Больше мне нечего сообщить. Теперь я могу идти? Благодарности Я чрезвычайно признательна Николь Ара-джи за проявленное терпение и Джордан Павлин за ее редакторскую проницательность и чуткость. Благодарю также Морин Ховард за поддержку и уверенность, которую она в меня вселила. Источники Джулия Оцука выражает глубокую признательность авторам следующих трудов, оказавших ей существенную помощь в написании этой книги: «Великое предательство. Переселение американских японцев во время Второй мировой войны» Одри Джирднер и Энн Лофтис, «Изгородь, отделяющая от свободы. Американские японцы и Вторая мировая война» Элен Ливайн, «Гражданин 13660» Мине Окубо, «Драгоценность в пустыне. Интернирование американских японцев в Топаз» Сандры С. Тейлор, «Изгнание в пустыню. Выселение семей американских японцев» Есико Утиды. Наталья Ломыкина. «Неравенства не было»: писательница Джули Оцука о людях и странах, потерявших память[5][Впервые опубликовано в издании: Forbes. Woman. https://www.forbes.ru/forbes-woman/491367-neravenstva-ne-bylo-pisatel-nica-dzuli-ocuka-o-ludah-i-stranah-poteravsih-pamat] Джули Оцука – американская писательница японского происхождения. Ее первый роман был посвящен истории лагерей в США, куда японских иммигрантов интернировали во время Второй мировой войны. Второй – о женщинах, выходивших замуж «по фото». Третий – об отношении дочери и матери с деменцией. Книжный обозреватель Fores Наталья Ломыкина поговорила с писательницей о том, как обсуждать тяжелые страницы истории, о хейте и жизни в эмиграции, а еще о том, что делать, если твой близкий и твоя страна теряют память. В списке самых ожидаемых художественных новинок этого года был роман американской писательницы японского происхождения Джули Оцуки «Пловцы». Первая часть описывает посетителей бассейна с их привычками и ритуалами, которые меняются, когда на дне бассейна появляется крошечная трещина. А вторая посвящена одной из пловчих, пожилой даме по имени Элис, которая постепенно теряет память, и ее отношениям с дочерью. Для Джули Оцуки эта тема очень личная – в основу второй части «Пловцов» легли ее собственные отношения с матерью, которая постепенно теряла память. Роман «Пловцы» вышел в издательстве «Лайвбук» в переводе Евгении Макаровой, электронную и аудиоверсию можно найти только в Букмейте, аудиокнигу для сервиса озвучила литературный критик Галина Юзефович. «Пловцы» – третья книга Джули Оцуки, переведенная на русский язык. Ее дебютный роман «Когда император был богом» посвящен болезненной для семьи писательницы и до сих пор замалчиваемой в Америке теме перемещения американцев японского происхождения во время Второй мировой войны в особые лагеря для интернированных. А второй – «Будда на чердаке» – рассказывает о «невестах по фотографиям», молодых японках, которые в начале ХХ века в поисках лучшей судьбы отправлялись через океан к американским женихам, которых видели только на фотоснимках. Литературный обозреватель Fores Наталья Ломыкина поговорила с Джули Оцукой о том, зачем писать от множественного лица, почему в издательском деле важно понятие diversity и каково это – лишиться воспоминаний или заботиться о том, кто теряет память. – Все три ваши романа во многом автобиографичны, вы раз за разом делитесь с читателями очень личными переживаниями. Вам так легче справляться и творчество становится разновидностью терапии? Или вам кажется, будто придуманное, художественное не будет обладать такой подлинностью, как прожитое? – И то и другое. Я не так хорошо знала историю своей семьи, как вы сейчас, возможно, думаете. В семье не принято было об этом говорить. Так что мне пришлось многое восстанавливать и многое додумывать. Но началось все, безусловно, с очень личных вещей. Я думала о том, каково было моей матери в лагере для интернированных, думала о ее родителях и их судьбе, обо всем, через что им пришлось пройти. Кроме того, понимаете, в Америке не так много написано о лагерях для японцев. Документальных материалов мало, а художественной литературы не было совсем. Так что я писала то, чего мне самой не хватало, когда я была помоложе. Но мне кажется, о чем бы ты ни писал, начинаешь все равно с чего-то очень личного, сокровенного. – В таком случае когда вы почувствовали, что вообще готовы говорить об этом? – О, это хороший вопрос, сложный. Я вообще-то была художницей, и когда мне было 20 лет, ставила на это. Я начала писать только в 30 лет и начинала с коротких юмористических рассказов. Я никогда себя даже не представляла автором серьезных исторических романов, но я поступила в магистратуру Колумбийского университета на факультет искусств и на втором году обучения на курсе писательского мастерства неожиданно для себя начала писать роман. Первую главу своего первого романа «Когда император был богом» я написала как учебное задание. Это история американки японского происхождения, которая через пару месяцев после бомбардировки Пёрл-Харбора в 1942 году получает приказ о депортации всей семьи в лагерь для интернированных. Не знаю почему, но я вообще всю прозу сначала вижу картинками – все-таки я в первую очередь художник, – и у меня в голове была вся эта сцена целиком, как застывшая фотография. Я тогда еще не думала, что это будет первая глава романа. Мне вообще кажется: хорошо, что я пришла к писательству уже в осознанном возрасте, в 40 лет. В 20 я бы ни за что не написала эту книгу. И дело не в том, что мне не хватило бы таланта или писательского мастерства, нет – мне бы не хватило жизненного опыта. Мне нужно было стать старше и, возможно, мудрее, чтобы суметь рассказать эту историю. – И в первую очередь чтобы по-настоящему прочувствовать то, через что пришлось пройти семье матери. – Да, это правда. Я в молодости почти ничего не знала и мало об этом задумывалась. Чем дольше ты живешь на этой планете, тем лучше чувствуешь, что происходит. – Если судить по вашим романам – о японских невестах по фотографиям и о депортации японцев во время Второй мировой – получается, что ваша бабушка дважды «пришлась не ко двору» там, где жила. Сперва ей не нашлось места на родине и пришлось уехать в Америку в поисках лучшей жизни, а потом и США сказали: вы не настоящие американцы, вы японцы, мы вас пока отселим в гетто. Сегодня ваши романы опять злободневны, потому что тысячи людей эмигрируют по политическим причинам и уже не чувствуют себя своими ни на чужбине, ни на родине. Как с этим справляться, что подсказывает опыт вашей семьи? – Должна сказать, что бабушка все-таки не сама была «невестой по фотографии». «Будда на чердаке» не настолько семейная история, как «Когда император был богом», но да, она очень юной эмигрировала в Америку, пусть и не на ржавом судне с непонятной перспективой замужества по объявлению. У японцев есть понятие «шиката га най» – невозможность ничего изменить. Это такой фатализм и принятие хода вещей, близкое к буддизму. Не задаваться вопросами «почему?» и «за что?», а просто принять обстоятельства как данность. Какие бы сложности, трудности, испытания ни посылала судьба, их надо принять – шиката га най. Мне кажется, у американцев японского происхождения было именно такое отношение. И те, кого во время Второй мировой выселили в лагеря, по сути, выживать, были очень сильны духом. Конечно, им помогло то, что многие были вместе. Семьи в основном не разделяли. Хотя семью моей матери разделили, и я пишу об этом в романе – два года она не видела своего отца, он был в другом лагере, но дети хотя бы были с матерью. Сложность еще и в том, что они не знали, когда закончится война, они жили в этом состоянии неопределенности годами. И даже не знали, смогут ли вернуться домой, когда все закончится, или их в итоге вышлют в Японию. Это был отдельный страх, особенно у молодых, потому что они родились и выросли в Америке и ничего про Японию не знали. Люди реагировали по-разному: одних переполнял гнев, и они вели себя так, словно в их судьбе все разрушено, другие как-то сохраняли спокойствие и после войны вернулись к прежней жизни, хотя это было очень тяжело. Многие семьи были совершенно разорены – они потеряли все, что зарабатывали десятилетиями. Старшее поколение, которое потратило годы на то, чтобы как-то закрепиться в этой стране, потеряло вообще все. Мне кажется, единственное, что как-то держало поколение моей бабушки – людей, которым было 50–60 лет, – это надежда на какую-то лучшую жизнь для своих детей. На себе они поставили крест и выживали только ради детей. Представляете, какое колоссальное давление на молодежь? Ты чувствовал себя бесконечно обязанным родителям. Мне кажется, моя мать жила так до конца своих дней. Она все время помнила, как много страдала бабушка во время войны, через что ей пришлось пройти, чтобы хоть как-то прокормить детей. Мама всю жизнь стремилась быть благодарной дочерью, все делать правильно и как-то обеспечивать бабушке достойную жизнь, чтобы не вышло, будто родители пожертвовали всем ради ничего. – А вы? Вы тоже чувствовали это давление? – Я условно из третьего поколения мигрантов. Мой отец приехал в Штаты из Японии, но вот моя мать родилась в этой стране. И я хорошо понимаю, что мне было уже значительно легче, чем матери и бабушке. Мое поколение чувствовало себя в Америке более уверенно. Хотя в 1960-е, когда я росла, меньше 1 % населения было из Азии, так что вокруг меня практически не было людей, которые выглядели бы как я или похоже. Сейчас, конечно, все совершенно по-другому, в Америке очень много азиатов. Но, знаете, я столкнулась с ненавистью во время пандемии. Как только начался ковид, поднялась волна хейта, причем по отношению ко всем азиатам, неважно китаец ты, японец, кореец. Это было везде, не только в Нью-Йорке, но в Нью-Йорке особенно. Я никогда прежде не ощущала такого напряжения в воздухе, такой сильной ненависти, открытой и скрытой, по отношению к себе. Моя мать через это прошла и в лагерях для интернированных, и после – ненависть к японцам после Пёрл-Харбора зашкаливала, и никого не интересовало, что моя мать была девчонкой и вообще родилась в Америке. Но я только в пандемию испытала это на себе – меня ненавидели просто потому, что я выгляжу так, как выгляжу. Для меня это был шок. Хотя и не первый. Впервые я столкнулась с такой сильной коллективной ненавистью, когда вышел мой первый роман. Вы знаете, что в Америке запрещают книги? Есть списки книг, которые запрещены в библиотеках. Так вот, мой первый роман «Когда император был богом» запрещен. В прошлом году в одной из школ в штате Висконсин учителя старших классов настаивали, чтобы им разрешили иметь в школьной библиотеке мой роман и обсуждать его с учениками. Они провели целую кампанию и вынесли это на голосование, но школьный совет все равно запретил. Американцы просто не хотят видеть тот портрет США, который я описываю в своей книге. Одни предпочитают закрыть глаза на историю и сделать вид, что ничего этого не было. А другие вообще ничего об этом не знают. Я много ездила по стране, выступала перед студентами – многие никогда не слышали о лагерях для интернированных японцев, об этом все еще не пишут в учебниках истории. Поэтому легче запретить книгу – и все. – Но ведь ваш роман получил высокую оценку критиков и несколько престижных наград, даже вышел в финал Национальной книжной премии США. Как это может быть? – А это не имеет никакого значения. Им важно, чтобы люди, особенно молодые, видели только светлую сторону американской истории и поменьше знали об изнанке. Это происходит по всей стране. И прежде всего касается проблемы ЛГБТ+ и всех вопросов, которые касаются цвета кожи. Американцы очень старательно делают вид, что никакого неравенства нет и не было. – Вопросов памяти, в том числе культурной, вы касаетесь в романе «Пловцы». И я сейчас говорю не только о том, что главная героиня Элис постепенно теряет память. Ее дочь, такая же американка японского происхождения, как вы, говорит, что у матери практически не осталось никаких японских вещей. Для выросшей в Америке героини это совершенно чуждая культура. А у вас? Есть у вас какие-то японские памятные вещи, с которыми связана история вашей семьи? – Практически нет. Сразу после Пёрл-Харбора многие японские семьи постарались избавиться от всех японских вещей – их сжигали, выбрасывали, закапывали. Люди уничтожали все, особенно фотографии родственников в Японии. Был такой сильный страх, что все родственные связи обрывались. То есть целый пласт памяти просто исчез. Следующее поколение появилось словно из ниоткуда. Молодые американцы без прошлого. У меня есть крошечный Будда из слоновой кости, кажется дедушкин, а от бабушки вообще осталось очень мало личных вещей – всего несколько фотографий – и совершенно никаких материальных объектов, которые связывали бы ее с Японией. Ничего. Молодое поколение, которое вернулось из лагерей – поколение моих родителей, – уже не говорило со своими детьми по-японски, они растили «стопроцентных американцев». Мы не ели дома японскую еду – раз в году, когда приезжала бабушка, она могла приготовить какое-то одно блюдо, и это воспринималось как экзотика. Мы во всем были американцами. В результате я не говорю по-японски и, несмотря на свои романы, не чувствую никакой особой связи с Японией. Я родилась в Штатах и считаю себя, конечно, американкой. – До магистратуры Колумбийского университета вы закончили Йель – один из самых престижных университетов Лиги плюща. Какую роль это сыграло в вашей жизни? – Мне очень повезло учиться в Йеле. Возможность дать детям хорошее образование – это один из ключевых вопросов для эмигрантов. Для моих родителей, особенно для отца, было очень важно получить доступ к системе образования. Они последовательно переезжали в те районы, где были хорошие школы (я училась в общеобразовательных школах, в моем детстве в Калифорнии почти не было частных школ). Мне было в разы проще, потому что я родилась в Америке, но мы все понимали, что хорошее образование – это ключ ко всему, особенно в этой стране. Это определенное положение в обществе, это карьера, это круг общения. Кроме того, для меня учеба в Йеле – это незабываемый опыт и во многом социальный и культурный шок. Я никогда прежде не бывала на Восточном побережье, я раньше не общалась с выпускниками частных школ (и они, конечно, были подготовлены к учебе и к жизни гораздо лучше меня), я как будто впервые открыла глаза и увидела мир. В этой стране образование дает тебе практически все. Если же говорить именно о литературе, тут был важен следующий шаг. Я поступила в Колумбийский университет в магистратуру факультета искусств на курс писательского мастерства. Это, конечно, открыло передо мной двери. Кроме того, поступление означало переезд в Нью-Йорк, а это центр книгоиздания. Но я убеждена, что, если ты написал отличный текст, ты можешь быть совершенно из ниоткуда, это неважно. Все определяется качеством рукописи. Агенты и редакторы все время ищут хорошие тексты. Если у тебя хорошее образование и язык, но посредственный сюжет, банальная история, твой текст – пустышка. Слова «Стэнфорд» или «Колумбия» в графе «Об авторе» романы не продают. – Чье мнение было важно для вас, когда вы начинали писать? Критики, ваш редактор, читатели из близкого круга? – Если честно, мне нравится сам процесс (я и в жизни человек процесса, а в творчестве особенно). Мне очень нравится создавать. Будь то картина, скульптура, текст… меня захватывает это состояние. Когда я пишу, я не думаю ни о читателях, ни о критиках. Пока я писала свой первый роман, я даже не думала, что вообще найду издателя – никто на эти темы не писал. Автофикшн сам по себе был явлением довольно необычным, а уж о японцах в Америке во время Второй мировой тем более. Я думала, что рынок вряд ли заинтересуется текстом на эту тему. Но меня довольно быстро познакомили с моим агентом, и я видела, как она верит в меня и мою работу. Это мне очень помогло. Ее суждениям я по-настоящему доверяла. Собственно, и сейчас я всегда ей первой показываю законченные фрагменты. Мы сотрудничаем уже больше 20 лет. Она работает с очень разными авторами, совсем не похожими друг на друга. Это ее осознанная стратегия, она практиковала принцип разнообразия задолго до того, как это стало обсуждаться, – и это дает ей самой как агенту очень объективное видение вещей. В общем, у меня есть мой агент для ориентира, этого достаточно. Если ориентироваться на критиков, когда пишешь, это парализует. Во всяком случае, меня. Что для меня действительно важно, когда я пишу, так это синтаксис. Как построено предложение, как построен абзац. Я не пишу начерно – я встаю из-за стола, только когда фрагмент готов. То есть я редактирую и переписываю до тех пор, пока текст меня полностью не устроит. И так же с романом. Когда я закончила книгу, я ее отпускаю. Вот дальше критики уже могут говорить что угодно, но это обычно уже неважно, потому что я уже села за следующую вещь. – Текст «Пловцов» медитативный, в него очень легко нырнуть, и сам процесс чтения становится своего рода плаванием. И работа над синтаксисом, о которой вы говорите, видна: вы действительно передаете ощущение воды и ритм размеренных движений пловцов в бассейне. Это есть и в оригинале, и в русском переводе. А еще вы пишете от первого лица в форме множественного числа, у вас рассказчик – «мы». Это не совсем новаторство – есть Джеффри Евгенидис и некоторые другие авторы – но все-таки такой коллективный голос рассказчика очень нетипичный. Для чего вам это понадобилось? – Да, еще в предыдущем романе я пришла к тому, что вся книга должна быть написана от множественного числа. Я очень много думаю над формой, когда пишу. Мне важно выбрать верную форму для того материала, который у меня есть. И я довольно быстро почувствовала, что для «Будды на чердаке» мне нужен именно мы-текст. Потому что я рассказываю историю всех «невест по фотографии», а не какой-то одной. Я попробовала, и оказалось, что это очень затягивает. Честно сказать, писать от имени всех женщин разом было непросто, это писательский вызов. Но, как вы правильно сказали, есть Джеффри Евгенидис и его роман «Девственницы-самоубийцы», который я очень люблю, он написан как раз так. Есть Фолкнер, который тоже мастерски это делал в романе «Роза для Эмили». Я не думала, что следую каким-то литературным традициям – и, возможно, это к лучшему! – но я так втянулась в эту манеру письма, что, когда начала работать над «Пловцами», решила, что мне и здесь мы-текст очень подходит. Я сначала хотела просто описать особый мир бассейна, и многоголосье постоянных посетителей отлично подходило. А потом появилась вторая тема с потерей памяти, очень тяжелая и мрачная, и этот хор голосов, немножечко игривый, придавал тексту необходимую легкость. Это немного похоже на песню: когда я пишу, я словно пою или скандирую. Я часто представляю себе визуально то, о чем пишу. Я должна увидеть сцену прежде, чем ее описывать. Еще мне обязательно нужны детали, яркие подробности, за которые цепляется глаз. Но при этом мне очень важно, как звучат слова. Они помогают и развлекать читателей, и двигать историю вперед.