– Сидеть и не рыпаться! – зло ответил Пётр Семёнович. – Наˊхрен кукарекать, пока не рассвело. Может, всё само собой рассосётся – мало ли заговоров против товарища Сталина было, и где те заговорщики? – А если не рассосётся? – Тогда шанс появится. За просто так с кондачка никто хозяина валить не решится, только если под ногами угольки горячие. Иначе давно бы… А как начнёт припекать, может, до нас очередь и не дойдёт, не успеет. – А коли дойдёт? – Тут есть варианты. Сладим мы своё дело гладко, глядишь, амнистию заслужим, ведь не кого-то, а вождя народов спасём. Не успеем или не сможем – вся страна с боку на бок перевернётся, такая делёжка начнётся – не до нас станет. Глядишь, щёлка и отыщется, в которую мы нырнём. Если подготовимся заранее. – Складно поёшь, – кивнул Крюк, с прищуром глядя на Петра Семёновича. – Только всё это трёп. Мы уши развесим, а ты за ворота шагнёшь и стуканёшь на нас, чтобы шкуру свою спасти. Может такое быть? Не верю я тебе. Верно, чужая душа потёмки, а со страху чего не наговоришь. Иной складно языком чешет, так что заслушаться можно, а на поверку – с гнильцой оказывается. Думают командиры, сомневаются. И Пётр Семёнович понимает, что за просто так ему веры не будет, что тут надо делом доказывать. – Ладно, чтобы сомнения убрать, скажу. Напряглись все. – Стукачи у вас среди бойцов имеются. Мои люди. Они про все ваши делишки и слова, которые не воробей, мне докладывают. – Как? Ты же ни с кем… – Через «ящики почтовые» – щёлки в стенах, да камушки под ногами. Вот, смотрите… – Вытащил, расправил какую-то мятую бумажку, протянул. – Почитайте, что у вас тут вчера-позавчера было, кто про что речи держал и что измышлял. Читают командиры, мрачнеют. Верно, были такие разговоры и происшествия мелкие, о которых они не докладывали. Видимо и впрямь затаились среди них чужие глаза и уши, которые всё видят и слышат. – Кто это? Имена назовёшь? – За здорово живёшь – нет. Баш на баш. Стукачок – против доверия. Без доверия мне… нам нельзя. – Давай, говори! – Одного назову, других пока нет. Это чтобы вы меня, сразу все узнав, не порешили. Теперь одного отдам, через неделю другого. А за это время мы кровушкой повяжемся, чтобы назад никому ходу не было. – Как это? – Деньги нам понадобятся, если вдруг придётся когти рвать. Без денег нам за забором часа не прожить – ни билет прикупить, ни ксивами разжиться, хлеба кусок и тот не добудешь. Так? – Верно толкует. – Что предлагаешь? – Стоп с прихватом. Стволы у нас имеются в достатке, за забор я выведу, придумаю что-нибудь. – Сберкассу брать? – Нет. В кассе гражданские – много крови будет. Зачем на себя лишний грех брать? Чем больше жмуров, тем шибче менты пупы рвать будут. Машину надо брать так, чтобы один раз – и на дно с приварком. Если чисто сработаем, то никто нас не сыщет. Ребята мы залётные, следаки в первую очередь своих шерстить начнут. А мы… мы покойники, нас на этом свете нет. – Инкассаторов на уши поставить? – Почему бы и нет? Чем по кассам мелочёвку сшибать, лучше всю выручку разом взять. – Так они при волынах, а может, и авторучки имеются. – У нас тоже. Только других вариантов разжиться бабками я не вижу. Или, может, нам «блины печь» начать? Так, боюсь, квалификации не хватит, тут гравёр с золотыми руками нужен. Есть у нас такие? Нет… Вот и остаётся гоп-стоп. Молчат командиры. – Или вы под вышак попасть боитесь? Так смею вас уверить, мы все под ним ходим и новой «свадьбы» для нас не будет – ни судей, ни конвоя, ни гражданина прокурора, ни последнего слова – ничего. Нет нас, а на нет и суда нет! Яма будет и девять граммов в затылок. Так что думайте, господа командиры, пока у вас сквозняк в башке не засвистел. Ва-банк Пётр Семёнович пошёл. А куда ему деваться, когда он между двух жерновов как зёрнышко, того и гляди в муку перемелют. Товарищ Берия – это потом, а эти прямо сейчас. Да и Берия ему не защита, а тот же палач, только отсроченный. – А что тут думать? – тихо сказал Абвер. – Будут деньги, может, и близких вытащим. А без денег всё одно подыхать. – Согласен, – кивнул Кавторанг. – Здесь, как на пятачке: впереди наседают, сзади жмут. Тут только на «ура!» прорываться. Я – за. – Крюк? – Будут бабки, можно будет попробовать на «малинах» отсидеться. А без денег никто с нами разговаривать не станет. – А ксивы… сможешь добыть? – спросил Пётр Семёнович. – «Чистую бирку» вряд ли, а «тёмные очки» можно попробовать. Знаю несколько гравёров, которые этим делом промышляли. Пару – лично сам посадил. Но таких умельцев в любом городе сыскать можно, хотя есть риск на подсадных налететь. – Как это? – Менты их не трогают, как живцов используют для уˊрок, которых «зелёный прокурор освободил» и им срочно «липу» добыть требуется. Мы много беглых через них словили без лишних хлопот – сами на нас выходили, только мы их сразу не брали, чтобы на живца не навести. Погулять давали, а потом случайную проверку документов на улице устраивали. – Волки позорные! – Какие есть. Но я нынче хоть и зэк, от прошлого не отрекаюсь и не жалею, что, может, сотню урок на нары спровадил. Я мамаш с детьми на руках видел, у которых карточки украли, а это почти верная смерть. За такое я и теперь готов их резать. – Партизан? – Я – за. Один чёрт, здесь ничего, кроме гроба с крышкой, не высидеть. Помогут деньги или нет – не знаю, но лишними они не будут. Только он, – ткнул пальцем в Петра Семёновича, – вместе с нами пойдёт и за спинами хорониться не должен. А если сдрейфит, я его лично сам пристрелю. – На том и решили! – подвёл итог Абвер. – Терять нам нечего, дальше зоны не сошлют, больше вышки не дадут. А зона что, она нам как дом родной… – Ну ты сказанул – дом. – Что сказал, то сказал. Это ведь как посмотреть и с чем сравнить. Мне есть с чем, можете поверить… * * * Колючка посреди огромного поля, жиденькая, в один ряд, перед колючкой раздувшиеся, гниющие трупы, которые никто не убирает. Остальным в назидание. Тысячи, десятки тысяч людей ползают, копошатся в земле, ищут корешки или червяков, которых тут же суют в рот. Но только не осталось ни травы, ни кореньев, всё выкопано и съедено, даже то, что есть нельзя. Месяц пленные красноармейцы живут под открытым небом, роют себе в грязи норы, чтобы от дождя, ветра или солнца укрыться, скребут ложками, пальцами, ногтями, случайными палками грунт, скукоживаются внутри, ноги к груди поджав. Сотни нор! Возле них люди на коленях стоят, иные прямо в лужах. Ждут, когда в норе кто-то умрёт и его можно за ноги выволочь, чтобы место покойника занять. Иной раз пройдёт кто сверху, осядет мокрая раскисшая земля, завалит нору вместе с человеком, погребёт как в могиле, если он выбраться быстро не успеет. Но тут же раскопают его, стащат шинельку, гимнастёрку, исподнее, обувку – донага разденут. Зачем трупу одежда, а живым она пригодится – две шинельки вдвое теплее, чем одна. Беда, когда дожди зарядят. Но того хуже, если сушь – жарит солнце, немилосердно выжигая всё вокруг, а тени нет – ни деревца, ни кустика. Напиться бы, лицо смочить, но воды нет, кроме нескольких ржавых бочек с протухшей водой. Дождь пройдёт, люди из луж пьют, ладонями воду пополам с грязью зачерпывая, или как собаки, на четвереньки встав, лакают. И мрут сотнями от дизентерии, а может, и холеры, кто знает… Весь лагерь дерьмом пропах, кругом жёлтые с кровью экскременты – ступить некуда. И хоть вырыты выгребные ямы, да не все туда добежать успевают. А кто-то уже и дойти не способен и, лёжа на земле, ходит под себя… Гонг. Зашевелился лагерь, как растревоженный муравейник. Земли не видно, только серые, зелёные, белые фигуры, если ничего кроме белья на тебе нет. Встают, лезут из нор, пошатываясь, толкаясь, бегут к воротам. Страшная, колыхающаяся человеческая масса. В ворота въезжает грузовик, за ним другой. Откидываются борта, вниз, прямо в толпу, лопатами сбрасываются какие-то дурно пахнущие, раскисшие пищевые отходы – то что не доели солдаты рейха, да еще картофельные очистки, корм для свиней, трупы падших животных. Тысячи рук вздымаются над толпой, ловя куски еды, выхватывая очистки друг у друга, заталкивая их в рот, чтобы не отобрали. Страшен умирающий от голода человек. Да и не человек он уже. С машин свалили в грязь несколько дохлых лошадей с червями, копошащимися в гнилом мясе. Пленные тут же стали рвать их зубами и ногтями, облепив со всех сторон. Прав был фюрер, когда говорил, что русские – недочеловеки, что они как звери. Брезгливо морщатся немецкие солдаты, видя, как дерутся, как рыча выхватывают друг у друга куски пленные. Не понять им, как можно вот так… потому что не было еще Сталинграда, московских морозов и сибирских лагерей… – Хальт! Очередь из автоматов поверх голов – отхлынула толпа, но тут же кинулась обратно к дохлым лошадям. – Русишь швайн. Очереди ударили в толпу, сшибая людей на землю. Кто-то страшно закричал, кто-то умер молча, не выпустив из рук кусок мяса или шкуры… Съедены объедки до последней крошки, обглоданы до костей, до белых скелетов дохлые лошади, а после и кости растащены, которые грызут, ломая зубы или копают ими ямы. Люди уже людей не напоминают – скелеты, обтянутые кожей, по ним ползают, копошатся белой массой тысячи вшей. Еще не умер человек, еще жить ему несколько часов, а вши уже лезут наружу: из бровей на веки, из усов и бороды на щеки, с белья на гимнастёрку – верный признак приближения смерти. Чуют вши скорый исход, уползают заранее нового хозяина искать. Вчера опять нашли человеческий труп с перерезанным горлом, вырезанными мягкими частями, печенью и сердцем… И крови почти не было, потому что крови пропасть не дали, выпили горячую еще. Немцы выхватили из толпы тридцать случайных пленных, построили рядком и расстреляли. Но только без толку, завтра новый обглоданный труп найдут. – Бежать надо. – Куда? – Хоть куда, лишь бы отсюда. – Вон они лежат, которые хотели. – Зато отмучились. Один хрен подыхать. Лучше от пули, чем от голода. Если всем разом на проволоку броситься, то ничего немцы сделать не смогут – ну сто, ну триста, ну тысячу постреляют, а остальные убегут.