– И я, – подал голос Абвер. – Командиры не должны на штыки лезть, – возразил Кавторанг. – Командирское дело личным составом с НП командовать, осуществляя общее руководство. – Можно подумать, ты на НП с утра до ночи харю давил. – Я – другое дело. Мои ближние тылы в трёхстах метрах от окопов противника были, плацдарм от края до края платком накрыть можно. Всё хозяйство в одном окопе – и штаб, и госпиталь, и огневой рубеж. И сортир с братскими могилами под боком, так что не продохнуть. – Ну вот, и у нас считай «пятачок». Дело это для меня новое, надо осваивать. – Смотри, Абвер, – усмехнулся Крюк. – Наши урки – это тебе не фрицы, которые ручки марать не любят. Урки кишки любо-дорого выпускают с улыбочками и прибаутками. Чик – и ты на небесах. Так что ходи тихо, не высовывайся, и поперёд батьки в пекло не лезь. Твоё дело двадцать пятое, хоть ты нынче и командир. – Ладно, согласен, – кивнул Абвер. – Не понял? – показно удивился Крюк. – Как нужно отвечать? – Так точно! – поправился Абвер. – То-то! На время операции требую полного и безоговорочного подчинения. Скажу «режь» – пускай в ход финку, не задумываясь. Прикажу на заточку животом лезть – лезь. Скажу «беги» – сверкай пятками. – Есть! – повторил Абвер. Уходили в ночь, чтобы меньше глаз. Инструктаж давал Крюк: – Лезем в логово, прикрываясь авторитетом Серого, он проводником будет. Малява нужным людям уже ушла, так что встреча будет горячая. – А если… – А «если», то когти рвать будем. Коли успеем. «Малина» – не зона, а урки не вертухаи – стреляют и режут без предупреждения. Так что базарить за всех я буду. Роли выучили? – Так точно. Только вот Студент… Не вписывается он в нашу компанию. – Студент среди нас потому, что батя его барыга при больших бабках и он нам его взять на хомут поможет. Чай папаша, сынку обрадовавшись, дверцу откроет и всю честную компанию в дом пустит. А там рыжья и камушков немерено. А на «малину» мы заявимся, чтобы ксивами и волынами разжиться, потому что нас «зелёный прокурор» освободил. Такая легенда. – А если они в долю захотят? – Захотят, – согласился Крюк. – На то и расчёт. – И где мы того барыгу возьмём? – Есть на примете два-три, – заверил Крюк. – Возьмём их по-тихому, с них не убудет, барыш поделим с компаньонами, в общак отстегнём, стол накроем. Всё чин-чинарем. Совместный гоп-стоп – лучшая проверка и рекомендация в блатном мире. После дела нас урки как родных примут без всяких вопросов. Потом на дно заляжем, но в любой момент сможем за помощью обратиться, и нам не откажут. Да и у нас деньги лишними не будут. Вопросы?.. Тогда совет. Если всё не по плану пойдёт – живыми блатным в руки не давайтесь, лучше сами себя перечеркните, иначе они с вас живых шкуру на ремни порежут. Лютая смерть будет. И долгая. Кто сам не сможет – другие помочь должны. И меня, коли я споткнусь, кончайте на месте без сожаления. Такая установка… Мало нас, трудно будет, даже тылы прикрыть, и на стрёме постоять некому… – Тут Крюк внимательно глянул на Петра Семёновича. И все к нему повернулись. – Подпишешься, Семёныч, или ты в кабинетах отсиживаться предпочитаешь? – Подпишусь, – кивнул Пётр Семёнович. – Не впервой. Заодно пригляжу за вами, чтобы не разбежались. Или вы думаете, я каких-то урок испугаюсь? Нет, не испугаюсь, потому как пуганный и ментами, и блатными, и фрицами… Или думаете, только вы полными ложками из котелков горе хлебали, а я из фарфоровой миски вилочкой осетринку таскал? Нет… И я похлебал, да не ложкой, а полным половником, аж до самого горлышка. – И Пётр Семёнович резанул себя поперёк шеи ладонью… * * * Тишина в лагере непонятная, тревожная. Вертухаи как нахохлившиеся воробьи на вышках сидят, хотя лето. Начальство туда-сюда снуёт, на зэков внимания не обращая. Но, главное, громкоговорители молчат, которые обычно советские марши c утра до ночи орут и про успехи советского народа вещают. Тишина! И ползут, множатся тревожные слухи: говорят, война, немец напал, что-то теперь будет? – Ничего не будет. По сопатке фашистам настучим и в Берлин въедем. Малой кровью, на их территории. А потом амнистию объявят в честь победы. – Не говори гоп, немец вояка серьёзный… – сомневаются те, кто постарше, кто Германскую войну прошёл. – Несколько месяцев провоюем, а может, и год. Наконец построение. Стоят зэки серыми колоннами под дулами автоматов. Вперёд начальник лагеря вышел. – Немецкие фашисты вероломно напали на нашу Родину… Приграничные бои… Все как один… Не пощадим жизни… – И в конце как водится: – С сегодняшнего дня в лагере вводится особый режим, любые свободные перемещения запрещены, ходить только строем, к колючке не приближаться, охрана стреляет без предупреждения. Нормы выработки поднимаются на тридцать процентов, паек урезается… Заволновались заключённые: куда урезать, и так доходим. – Разговорчики! – прикрикнул начлаг. – Страна напрягает все силы, армия громит врага, солдаты за вас жизни кладут, а вы тут гавкаете! Кому не нравится – сейчас в карцер на десять суток! Разойдись! Разошлись зэки, разбежалась вохра, которой на вышках вдвое стало. На холме против ворот станковый пулемёт установили. – Чего это он? – Того самого. На фронт загреметь не хочет. Тут до границы полтораста километров, и до моря сто. А ну как мы к врагу податься надумаем? – К норвегам, что ли? – К немцам, норвежцы под ними с сорокового года лежат. Вот и прикинь: мы снимемся, а начальство под трибунал! Забегаешь тут. Тревожно живётся в прифронтовом лагере, никто не знает, что дальше будет, все ждут чего-то. А тут ещё самолёты залетали, и где-то там, далеко, взрывы заухали. – Мурманск бомбят. – Брось. Наши красные соколы не допустят! – Не бухти, я сам летун, я Финскую прошёл и знаю. Теперь они порт утюжат… Чем дальше, тем тревожнее слухи, тем мрачнее зэки. – А если немцы сюда придут – куда нас? – Под пулемёты и в овраг. Или ты этапа в Сочи ждёшь? Будут тебе Сочи! Всё злее вохра, всё скуднее паёк, всё свирепее оголодавшие овчарки конвоя. Опять построение, но какое-то не такое, непривычное. – Застегнулись, мысочки выровняли, кто вякнет – на штрафных сгною. Бегает начальство как ошпаренное. Ворота открыли. В ворота легковушка въехала, за ней грузовик с солдатами. Что-то будет… Машина лихо развернулась на плацу, из нее водила выскочил, дверцу открыл, вышел человек весь при погонах и орденах – полный адмирал. – Это кто? – Хрен в пальто с погонами контр-адмирала. – Ни хрена себе! За каким мы ему сдались? – На корабли вместо балласта. Погрузят и утопят. Адмирал ноги расставил, гаркнул так, что уши заложило, словно стоит на мостике в шторм: – Я представитель командующего Северным флотом Головко Арсения Григорьевича. Буду краток: немец напирает, у меня каждый штык на счету, а вы тут хари на нарах мнёте. Или вы надеетесь здесь в тепле и уюте войну пересидеть? Молчат зэки. – Значит, так. Своей властью я мобилизую ваш преступный элемент для ведения боевых действий. Нехрен тут бока отлёживать, когда другие смерть за вас принимают. Дело это добровольное, но кто откажется, того я допеку – слово адмирала. Кто хочет Родине послужить?.. – Оружие дашь, начальник, или с голыми руками на пулемёты погонишь?! – крикнул кто-то из строя. – Каждый получит по винтовке и двадцать патронов к ней. Остальное у врага добудете. Это как же так – зэкам оружие доверить? Это где такое видано? – Кто назад побежит или к немцам подастся – того на месте в расход. Кто не дрогнет, кто победит, обещаю с нар вытащить и бойцами в армию определить. Всё ясно? – Как же так, – забегал, засуетился начлаг. – Такого приказа сверху отпущено не было. У меня отчётность, я за каждого заключённого… – Н…ть мне на твои отчёты! – гаркнул адмирал. – Нынче война, враг у ворот, а у тебя полторы тысячи бойцов груши в тундре околачивает! Считай, полк! Развёл тут малину-ягоду!.. – Я буду вынужден доложить в Москву. – Валяй. Только не теперь, позже. Теперь я тебя, данной мне властью и в связи с чрезвычайными обстоятельствами, мобилизую. Растрясёшь жирок на передовой, а то ишь пузо наел, за неделю не объедешь. – Я буду жаловаться. – Жалуйся, если в первом бою не ляжешь. Нам товарищ Сталин дал чрезвычайные полномочия для удержания фронта, чтобы любой ценой. Или тебе приказа Сталина мало, или ты, душонка гнилая, немцев в гости ждёшь, чтобы полторы тыщи душ им сдать? Побледнел начлаг, губами затряс: