– Ну, кто добровольно-принудительно? – Я. – Из толпы, расталкивая воров плечами, выдвинулся парень. – Как звать? – Меченый. – А если без кликух, если как положено? – Тогда заключённый Рюмин-Задунайский, звать Илья, батюшку Владимиром кликали. – Дворянская кровь и бабушка фрейлина? – Точно так. И бабушка, и дедушка в палаты белокаменные вхожи были, с государем-императором знались и ручку ему лобызали. – Заливаешь, поди? – А может, и так. Что вам имя моё, когда я сам здесь перед вами со всеми своими гнилыми потрохами? – Ссучился, – зло прошипел кто-то сзади. – Лучше ссучиться, чем зашквариться. – Парень посмотрел на Кавтаранга. – Бери меня в свою команду. Ребята вы здесь, как я погляжу, серьёзные, на фраеров не похожи, бодягу не разводите – один хрен, не мытьём, так катаньем доломаете. – Он рванул картинно на груди рубаху. – Эх, прощай жизнь моя вольная, воровская! Был я в законе, а нынче под закон, как под паровоз попал… Банкуй, начальник, твоя взяла, давай сюда свою волыну, правый суд вершить. Кавторанг вынул из кобуры пистолет, передёрнул затвор, загнав один патрон в ствол, выщелкнул, сбросил обойму. – Не здесь – в тире. Всем… Слушай мою команду! А дальше обычным порядком – подвал без окон с единственной железной дверью, дальняя стена, зашитая досками, мишени в рост и… люди. Живые. И уже в тире была поставлена последняя точка. Вернее, многоточие… Дерьмовое дело, но уже привычное. Вечером сели командиры по зэковской привычке на корточки, папироску по кругу пустили, хотя у каждого в кармане свои были. Убитых не вспоминали. Что было, уже прошло, у зэков каждый божий день соседи по нарам вперёд ногами из барака съезжают, по всем не наплачешься. – Лихо ты, Кавторанг, умеешь с личным составом воспитательные беседы вести, – похвалил Партизан. – У меня, грешным делом, тоже коленки задрожали от твоего рыка. Где так глотку драть научился? – Жизнь научила. Я ведь разного народа на передке повидал, и начальники случались, и блатные, и школьники вчерашние. Всех под один знаменатель приходилось подводить, гражданскую дурь вышибать. Мне солдаты нужны были, бойцы, а не шваль подзаборная. Но там проще было – за мной армия стояла, Верховный главнокомандующий, страна. Дело наше правое… – И трибунал. – И он, как без него. А за нами кто?.. Меня тоже иногда сомнения берут. А сомнения только кулаком или пулей выбить можно. Хотя в армии не так жёстко стелили, там близких за чужие грехи не притягивали. Хотел было Жуков приказ протолкнуть, чтобы родственники за предателей и дезертиров вплоть до высшей меры отвечали, да Сталин не дал, спросил: кто у станков стоять будет, кто победу ковать? Мало было Жукову солдатской крови, к солдатским матерям и сёстрам потянулся, хорошо, что не получилось. – Шлёпнул бы его? – спросил Крюк. – С превеликим удовольствием, и не промахнулся бы. Видел я, как он воевал, позиции фрицев трупами заваливая. Сам по ним в атаку бегал, так что под ногами чавкало и сапоги вязли. Вдарит мина, ты весь в кишках, требухе и гнили, падаешь на трупы и зарываешься, чтобы осколком не зацепило. В три слоя солдатики друг на друге лежали, а он новых по ним на убой гнал, говорил: «Ничего, бабы еще нарожают». Нельзя так воевать, умом надо, а не кнутом. – Так и у нас кнут. – Нам иначе нельзя. Одна слабая душонка отыщется – всех за собой потянет. Я ведь понимаю: перешагнули мы черту, обратно хода нет. Из списков живых нас вычеркнули, а к мёртвым пока не причислили. Кабы не близкие, не отцы и матери… Так что придётся верой и правдой… А остальное не нашего ума дело: я за свой окопчик отвечаю, ты за свой. А тот, кто нами командует, он высоко сидит, отсюда не видать. Но если что, выход всегда найдётся. – Какой? – На худой конец пулю в висок, и все дела. С мертвеца какой спрос? – Будет спрос, – покачал головой Абвер. – И с живого, и с мёртвого. Собравшиеся посмотрели на Абвера. – Не дураки нас сюда загнали, понимают, что любой захочет родных спасти, свою жизнь добровольно перечеркнув. Не оставили нам лазейки: пуля в лоб приравнивается к предательству со всеми вытекающими последствиями. Не принадлежат нам наши жизни. – Откуда знаешь? – Знаю. И вам до сведения довожу, а вы бойцам в головы вбить должны. – Вот суки! – Может быть. Только иначе такую свору в узде не удержать. И нас не удержать. Сытую жизнь в тёплой псарне отрабатывать надо. – Это верно. Курят командиры, думают. О чем?.. Наверное, о том, что увязли как мухи в паутине, и чем больше дёргаться, тем крепче прилипаешь. Так что сиди и не жужжи. – А может, это и к лучшему? – вдруг сказал Крюк. – Чем? Что нас круговой порукой повязали? – Именно так. Урки в банды сбиваются и годами делишки свои гнусные вершат безнаказанно. Почему? Потому что кто в воровскую среду попал, тот назад не выскочит. Понятий воровских больше, чем законов. И не прокуроров они боятся, каждый за косяки свои не сроком, а жизнью отвечает. Ошибся – перо в бок, и весь разговор. Продался ментам, тренькнул лишнего, тебя из-под земли достанут, не теперь, так позже. Во все стороны малявы разошлют, сыщут и смерти предадут. Не спрятаться. Оттого и молчат они, когда барбосы их за язык клещами тянут. – Ты, что ли, барбос? – Я. Был. И барбосом, и уркой, и зэком, так что со всех сторон смог познакомиться. Блатные, они всегда друг друга прикроют, и на воле, и на зоне. Да вы сами видели: мужиков в лагере по десятку, а то и по сотне на одного урку приходится. Только они каждый сам за себя и оттого блатные всегда верх над ними держат. Позови политических на помощь – никто не встанет, за шкуру свою трясясь. А блатной так не сможет, на перо животом полезет, если вор прикажет, или его самого быстро в парашу макнут. – Верно. Только к чему ты это всё говоришь? – К тому, что не армия мы, скорее, банда. Да, Кавторанг, не армия… И в том сила наша, потому что свои законы и порядки пишем, без оглядки на УК. А коли так, коли мы друг за друга не только своей головой отвечаем, но и близкими своими, то много чего наворочать можем. Поодиночке нам из этого капкана вовек не выскочить, а если всем вместе, да по таким правилам… – Куда выскочить? – Куда? Не знаю. Но знаю откуда. – Может, Крюк и прав. Сообща когти рвать сподручней. А если так, если отступников без суда и следствия… – Нет, через следствие и по суду. Но по-нашему, без адвокатов, прошений, обжалований и помилований. Без тягомотины. – Как у воров? – Да. Собрались, выслушали, порешали, привели в исполнение. И чтобы никто не выскочил, даже если в бега подался – найти его, хоть через год, хоть через два – и привести в исполнение. Без срока давности. Тогда никто не дёрнется. – А надо ли? Может, просто переждать, чтобы или падишах, или ишак… – Не дождёмся. Слишком много за нами всякого числится и слишком много мы лишнего знаем. Или кто-то считает, что нам за наши подвиги, за того же Жукова, медальки на грудь повесят? Нет… Победим – свои нас зароют. Проиграем – чужие душу вынут. Мешать мы всем будем, как больной зуб, который рвут без сожаления, с мясом и кровью. Может, и повезёт, да только я в это не верю. Всё вы понимаете – не раз говорено. И Семёныч понимает, поэтому и воров к нам притащил чтобы на них, когда ноги делать придётся, опереться можно было. – Допустим, что так… – Так да не так! Если всех и каждого кровью не повязать, ни в какой «малине» не отсидеться – чужие мы там, и рано или поздно с урками схлестнёмся, или кто-то, прощение себе выслуживая, сдаст нас властям. Нет, тут только если родичей подвязывать. Отступника власть может прикрыть, а всех родственников не спрячешь, кто-то да останется. Вон и Кавторанг говорил, что его сомнения одолевают, только близкие их перевешивают. Было? – Было, – кивнул Кавторанг. – Моя жизнь гроша ломаного не стоит, что на зоне, что здесь, а родных жаль. – И у всех так. Вот он, хомут, из которого, как ни брыкайся, не выпрыгнешь. И он же кнут. Только он теперь в чужих руках, поэтому мы туда, куда седоку нужно, скачем. А был бы в наших – мы бы сами дорогу выбирали. – Запрячь нас хочешь? – Хочу. И вы хотите. И узду ту затянуть придётся сильнее, чем теперь, чтобы нас больше нынешнего хозяина боялись. Там, где он вожжи ослабит, мы в полную силу тянуть должны. – Кто страшнее, на того и оглядываются? – Точно так. – По суровым законам жить предлагаешь. Раньше нас посторонние душили, а теперь мы друг друга за кадык взять должны? – Так мы уже по другим законам живём, только нам эти законы извне навязали, а по мне, так лучше самого себя до мяса пороть, чем меня посторонние, жалеючи, стегать будут. – Что конкретно предлагаешь? – Еще не знаю. Но про армию, которую Кавторанг так любит, надо забыть. Банда мы. Простая банда! И жить нам придётся по своим законам. Или… или не жить. * * * Разговор был скользкий, когда нужно говорить о главном, но говорить так, чтобы за язык друзья-приятели не ухватили и хозяину на тебя не донесли. Это как по тонкому весеннему льду идти, а лёд, того и гляди, под тобой проломится, и ты камнем пойдёшь ко дну. Но и не говорить нельзя, так как ситуация назрела, и не сегодня-завтра всех их под белы рученьки возьмут, из высоких кресел на нары пересадят. Тут только намёками и полунамёками, от которых откреститься можно. – Вот заключение врачей. – Берия раздал машинописные листы. – Я попросил собрать консилиум и дать объективные прогнозы относительно здоровья… пациента. Все уткнулись в текст. Н-да… Список болезней немаленький. А какой может быть набор заболеваний у мужчины, перешагнувшего семидесятилетний рубеж, да и ведущего не самый здоровый образ жизни? Инсульт в сорок пятом году, чуть не закончившийся смертью пациента из-за хронического пятилетнего недосыпа и напряженной, по пятнадцать часов в сутки, без выходных и отпусков, работы. В сорок девятом второй инсульт, с временной потерей речи. В пятьдесят первом начались провалы в памяти. Летом пятьдесят второго года, согласно заключению академика Виноградова, осмотревшего Сталина, у пациента отмечено резкое ухудшение здоровья, в том числе прогрессирующий атеросклероз мозга, в связи с чем ему было настоятельно рекомендовано отказаться от политической деятельности и уйти на покой. Но этого не случилось…