Маргарет объяснила, что видела наряды, которые я сшила Селене и ее приятельницам. Современная мода для молодежи была ей совершенно не по вкусу; ее впечатлило мое внимание к деталям и качество шитья. — Я просто копирую вещи из журналов, — смущенно пробормотала я. Похвала мне крайне польстила. — Это уже само по себе выдает талант, — перебила Маргарет. — Дорогуша, я никого не хвалю просто так. Я внимательно изучила твою работу, практически на части разобрала. Слышала бы ты, как возмущалась моя дочка… Твои умения исключительны. Разве что выбор тканей, уж не сочти за обиду, слегка сомнителен. Но ты явно чуешь, что надо женщинам. В мой магазин ты зашла, как ребенок в кондитерскую, значит, у тебя есть амбиции. Ты не готова всю жизнь строчить школьную форму и модные платьишки для юных Мадонн. — Не знаю, — тихо призналась я, не привычная к комплиментам и вообще к такой манере общения. Маргарет вихрем пронеслась по магазину, сняла с вешалок несколько платьев и сунула мне в руки. — Ты не идеальна, дорогуша, но кто из нас без греха… — пробормотала она. — Кое-что из твоих изделий, конечно, не помешало бы улучшить… Впрочем, над этим мы еще поработаем. А теперь возьми эти вещи и глянь, как они сшиты. Что у них общего: аппликации, рубчик, гофр… Дьявол кроется в деталях. Именно такие мелочи отличают платья, которые висят у меня, от тех, что продаются по каталогам «Литтлвудз»[16]. Жду тебя обратно… скажем, через месяц с тремя твоими собственными разработками. И учти: моим покупательницам нужны только идеальные вещи. Основной доход Маргарет получала от продажи люксовой одежды, однако ее популярность понемногу затмевали небольшие и более доступные по цене лейблы, выпускавшие лимитированные коллекции. Видимо, клиентура Маргарет старела, и она решила обратиться к более перспективной и платежеспособной аудитории. — Если докажешь, что у тебя и впрямь растут руки из нужного места, значит, сработаемся. Очередное нервное рукопожатие — и вот я сижу на верхнем этаже автобуса номер пять, судорожно сжимая в руках платья стоимостью в тысячу фунтов. 5 января Шить одежду для детей, которым плевать на моду, и подростков, которым подавай лишь стильные дырки на коленях, оказалось совсем не тем же самым, что оправдывать ожидания Маргарет. Впервые мне выпал шанс извлечь из своего таланта реальную выгоду. До чего же было страшно! Что, если Маргарет высмеет мои эскизы? Что, если во мне нет ничего оригинального и я умею лишь копировать чужие идеи? Я могла бы часами изводить себя сомнениями и ходить кругами, но был только один способ узнать ее мнение наверняка — взять и сделать. На следующий день после встречи с Маргарет я уселась за обеденный стол с кружкой чая, обложилась цветными карандашами Робби, приготовила чистый блокнот и представила, как Маргарет дышит мне в затылок. И принялась рисовать. Рисовать. Рисовать. Однако ни один мой эскиз даже близко не походил на то, что ей требовалось. Вещи получались, мягко говоря, банальными. Им не хватало шарма — и если это вижу я, Маргарет увидит тем более. В те минуты я как никогда нуждалась в капельке вина для вдохновения. Когда напольные часы пробили четыре, я отправилась спать разбитая, но совершенно трезвая. Следующие три ночи прошли точно так же. Я была готова сдаться. На пятую ночь, ворочаясь в постели, неохотно признала, что затея с самого начала была глупой: мама права, во мне нет ни капельки таланта. Ее работы были во сто крат лучше моих, но она знала свое место и не выставляла их напоказ. Интересно, она все еще шьет? Мои родители давно переехали из пригорода Лондона на южное побережье и навещали меня всего раз — спустя пару месяцев после рождения Джеймса. С любящими бабушками и дедушками моим детям не повезло… Я вспомнила об одежде в мамином гардеробе — вещах, неподвластных времени, которые и сейчас, двадцать лет спустя, сказочно смотрелись бы на витрине. Надо только немного подрезать подол и затянуть пояс. Или добавить лишнюю пару пуговиц и молнию. Хотя многие фасоны в переработке не нуждались — они сгодились бы как есть. И тут меня озарило! Я спустилась по лестнице в халате и тапочках, расстелила шелковую ткань, которую запасла для чего-то особенного, и начала работать по памяти, используя для вдохновения некоторые из эскизов матери. Так прошло четыре недели — я экспериментировала с тканями, пока не доделала последний, третий наряд. Мысленно поблагодарив мать, я с измученной улыбкой отправилась в постель. 4 февраля Тишина. Минуты сменяли друг друга медленно и мучительно. Я так нервничала, что взмокли ладони. Вручив Маргарет деловой костюм, брюки и шелковое платье, я затаила дыхание, глядя, как она рассматривает их, дергает за швы, подносит к свету и трясет, будто выбивая пыль. Наконец Маргарет вынесла вердикт. — Как быстро сошьешь еще три вещи? — спросила она. Я чуть было не схватила ее в охапку, растрясая пучок и сминая широкие подплечники. К концу недели моя одежда с парочкой незначительных доделок оказалась на вешалке в бутике «Фабьен». Стоило только подумать об этом, как лицо расползалось в широченной улыбке. Господи, пусть хотя бы одна вещь найдет покупателя! Переживала я зря. Когда я вернулась с новыми нарядами, предыдущая партия была раскуплена подчистую. Маргарет вручила мне чек на сто сорок фунтов — столько я не зарабатывала в магазине за две недели. Не будь мне так нужны деньги, я вставила бы чек в рамочку и повесила на стену. 28 марта Я устала разрываться между тремя работами и домом. Могла бы сшить гораздо больше одежды, если б не сидела урывками по ночам. Когда я второй раз уснула над швейной машинкой, пришлось все-таки признать, что я не чудо-женщина. Чем-то предстояло пожертвовать, и я, хорошенько все обдумав, уволилась из магазина. Однако соседям по-прежнему помогала, чтобы не лишиться разом всех доходов. С каждого платежа Маргарет я откладывала немного денег, собираясь сделать в доме ремонт. Первым делом купила детям велосипеды, хоть не новые, но вполне приличные. Постепенно заменила проданную мебель и оборудовала себе комнату для шитья. Вскоре бывшая столовая превратилась в мастерскую, битком набитую вешалками, журналами, рулонами тканей, манекенами и коробками цветных ниток. Несколько месяцев назад в этой комнате я придумывала одну бредовую теорию за другой, гадая, что могло приключиться с Саймоном. Теперь же листала здесь библиотечные книги по истории моды: от классиков вроде Кристиана Диора и Гуччио Гуччи до современных звезд. С каждой моей новой идеей, рожденной в порыве вдохновения, я начинала понимать, что, когда Саймон найдет дорогу домой, я уже не буду той Китти, которую он знал прежде. Я шагала по новому пути и, невзирая ни на что, становилась крепче. По мере того как узнавала — и принимала — новую себя, я все сильнее мучилась чувством вины, потому что порой в голове мелькала крамольная мысль: возможно, все, что случилось в прошлом, было к лучшему. 2 апреля В моих снах Саймон обычно был размытой тенью — смуглым силуэтом в углу комнаты, который за мной наблюдал. Но в ту ночь я увидела его лицо. Я стояла в спальне у окна, за которым поднималось солнце, а Саймон — в поле, и он тоже на меня смотрел. И вдруг улыбнулся, а я невольно залилась краской — как тогда, на уроке литературы, когда он впервые на меня глянул. Потом Саймон развернулся и куда-то пошел. Я истошно закричала ему вслед, но он не слышал. Я забарабанила кулаками по стеклу… Увы, Саймон исчез из виду. Я кричала все громче и громче и наконец проснулась и долго лежала, безумно на него злясь. Перед глазами неожиданно возникло лицо Дуги — так внезапно, что я вскочила. Все эти четыре года я гнала его из своих мыслей. Мне всегда казалось, что я хорошо разбираюсь в людях, — ведь на дурном примере мамы я убедилась, что, прежде чем подходить к человеку, надо понять, что он собою представляет. Друзья Саймона, Стивен и Роджер, по натуре были ребятами простыми и с годами практически не изменились. Но вот Дуги оказался темной лошадкой. В присутствии Саймона он всегда становился очень серьезным, хотя с остальными был свойским парнем. Я прозвала Дуги Хамелеоном, и мне нравилось, как он меняет окраску в зависимости от обстоятельств, не забывая, впрочем, кто он есть на самом деле. Дуги, Стивен, Роджер и я — ближе нас у Саймона никого не было. Правда, для Дуги Саймон был не просто другом, и тот не очень обрадовался, когда я влилась в их чисто мужскую компанию. Дуги никогда не терял головы из-за девчонок и совершенно искренне не мог понять, как его приятеля угораздило влюбиться. Однажды Дуги заметил, что я наблюдаю за ним, пока он украдкой разглядывает Саймона, и вспыхнул ярче помидора. Я невольно завидовала их близкой дружбе, и мы с Дуги затеяли глупую игру «Кто первый». Например, я говорила ему что-нибудь про Саймона, а тот осаждал меня фразой: «Я уже знаю». Я старалась ответить тем же. Мы двое буквально дрались за его внимание. Первый поцелуй с Саймоном оставил в памяти лишь сожаления. Не потому, что не удался, нет — скорее, из-за того, где это случилось и при каких обстоятельствах. То была моя инициатива: в спальне Дуги, и я знала, что тот вот-вот войдет и увидит нас. Я полезла целоваться не только потому, что хотела близости, но и чтобы поставить Дуги на место, причем на его собственной территории, окончательно и бесповоротно. Когда тот увидел нас, я поняла, что затея была мерзкой. Дуги, держа в руках поднос с молоком и печеньем, весь сник; губы сползли вниз, глаза потускнели. Я покорила душу Саймона — и растоптала сердце Дуги. Этот момент стал в наших с ним отношениях поворотным. Мы оба без лишних слов осознали, что, как бы ни делили Саймона, у меня всегда будет преимущество. В конце концов мы вынуждены были сдружиться. Однажды, много лет спустя, все стало по-другому. 7 апреля Я устала который месяц держаться за человека, которого нет. Перестала твердить в ванной «Саймон жив», потому что сердцем смирилась, что это, возможно, уже не так. Все сводилось к одному — он не мог пропасть на десять месяцев без веской на то причины. Не имея на руках доказательств, я вынуждена была согласиться с Роджером: скорее всего, Саймон погиб из-за несчастного случая в день пропажи. У детей тем временем возникли свои теории. — Папа совершил самубивство? — как-то раз спросил Робби по дороге из парка. — Кто так сказал? — удивилась я. Робби заметно напрягся. По правде говоря, он в последние дни вел себя странно, и этим меня пугал. Часто заходил в мастерскую отца и шепотом рассказывал тому последние новости… Я не знала, что делать: оставлять как есть, если это хоть немного успокаивает сына, или вмешаться. — Что такое самубивство? — переспросила Эмили. — Моя подруга Мелани сказала, что, когда людям бывает грустно, они хотят поскорей отправиться на небеса и делают себе больно, — объяснил Робби. — Это называется самоубийство, — вмешался Джеймс, не дав мне сказать ни слова. — Это когда люди намеренно убивают себя, потому что больше не хотят быть с родными. — Нет, папа не совершал этого, — ответила я, не представляя, как закончить разговор. — Откуда тебе знать? — спросил Джеймс. Значит, он уже думал об этом, притом не раз. — Потому что у папы не было причин. Обычно люди делают так, если им не остается других вариантов. А папа очень нас любил.