Я, разумеется, не стала говорить об этом вслух, но в глубине души допускала, что дети, возможно, правы. Я обдумывала все, что случилось после Билли, и гадала: может, я просто не замечала перемен в Саймоне? Будь я хорошей женой, то, возможно, не погрязла бы в своей печали, а хоть немного глядела по сторонам. — Думаю, все было так, — тихо начала я. — В тот день папа отправился на пробежку в новое место. И, наверное, заблудился. С ним случилось что-то нехорошее. Никто не знает, где он, и мы не можем его найти. — Давайте еще раз поищем? — предложил Робби. — Вряд ли получится. Он, скорее всего, уже не вернется. Я так и не сумела сказать этого вслух, но их отец, видимо, в тот день погиб. Мы тем временем дошли до дома, Эмили побежала в сад на качели. — Он теперь в раю? — спросил Робби. Я ответила не сразу, испытывая к себе презрение за такие слова: — Да. Скорее всего, да. — А когда он вернется? — крикнула с качелей Эмили. — Солнышко, боюсь, уже никогда. — Ясно. — Эмили нахмурилась. — Мамочка, подтолкни меня! Я подошла и принялась толкать качели, но, видимо, недостаточно сильно, потому что дочь стала дрыгать ногами, помогая себе раскачиваться. — Мама, сильнее! Ты качаешь слишком слабо. — Зачем тебе так высоко? — Чтобы дать Боженьке по попе и заставить его вернуть папочку обратно. «Хорошая, кстати, мысль», — подумала я. САЙМОН Париж, двадцать четыре года назад 10 января Я поднял голову, глядя на окна издательства на третьем этаже в здании на бульваре Осман, и нервно потеребил в кармане брюк пачку купюр в двадцать тысяч французских франков. Было немного совестно от того, что я продал наброски Пьера Шаро, которые тот по каким-то причинам отослал на хранение в «Пре де ля Кот». Но мне требовались средства, чтобы двигаться дальше. До Парижа я добрался с пересадками: на четырех поездах и двух автобусах. В рюкзаке почти не было личных вещей — в основном там лежали самые ценные раритеты, которые я спас из мусорного бака. Остальное шестью неделями ранее я выслал по почте «Мадам Бернар» — издательству, которое специализировалось на выпуске художественной и исторической литературы, чтобы там подготовили бумаги к продаже. Я подумывал, не выставить ли эскизы в Музее декоративного искусства вместе с работами других известных французских мастеров, опередивших время. Однако мне предстояло немало трат, а я по натуре был хоть и щедрым, но отнюдь не альтруистом. Когда я привез в издательство свои сокровища, несколько дней ушло на то, чтобы проверить их подлинность. После заключения экспертов мне предложили вознаграждение и процент с будущих продаж книги, гарантируя конфиденциальность. В голову пришла отличная идея — пересылать гонорары в Англию. Семья Даррена Гласпера, конечно, не поймет, почему им приходят чеки от парижского издательства. Однако если я помогу увековечить миф, будто их сын за время путешествия добился успеха, это будет стоить каждого потраченного сантима. Нас с Дарреном объединяло многое — например, желание начать жизнь с чистого листа. Он не стал бы меня осуждать: ему самому паспорт уже не был нужен, значит, им мог воспользоваться я. Если царство небесное существует, Даррен глядит сейчас на меня сверху и радуется. Не имея постоянного адреса и банковского счета, я настоял на оплате наличными и, получив на руки банкноты, первым делом отправился в туристическое агентство, чтобы забронировать билет на самолет. Нью-Йорк, США 4 февраля Все вокруг спали на двухъярусных койках, а я занимался любовью. Одной рукой держась за бетонную стену, я придерживал железную кровать, чтобы она не билась слишком громко. Другой — зажимал девчонке рот, не давая ей стонами в момент оргазма разбудить соседей. Я кончил вслед за ней и устало вытянулся на матрасе. Имя подружки уже вылетело из памяти — впрочем, плевать, все равно утром она уезжает в Чикаго. Я натянул трусы, вежливо чмокнул ее в щеку, и она пьяно вырубилась. Распрощавшись с Парижем, мое альтер эго Даррен Гласпер приземлилось в Нью-Йорке. Глупые люди часто видят в Америке молодое государство, не имеющее ни истории, ни культуры. Передо мной же предстал континент, густо усеянный традициями, заметными в каждом человеке, в каждом доме и в каждой улице. Тот факт, что здесь не преобладало ни одно учение, ни одна религия или общественный слой, вовсе не означал, что нация лишена духа. Где начинать новую жизнь, как не в месте, у ворот которого тебя встречает памятник со сломанными цепями под ногой, вздымающий над головой факел, чтобы осветить дорогу? В молодежном хостеле Нижнего Манхэттена я зажил как подросток, заключенный в тело тридцатитрехлетнего мужчины. Я ненавидел всякую рутину, принимал решения спонтанно. Жадно впитывал каждое новое ощущение, которое было доступно, — особенно с женщинами. В юности мои друзья часто волочились за девчонками, я же был близок исключительно с Кэтрин. Женившись на первой любви, я, как оказалось, многое упустил. В хостеле постоянно обновлялся контингент, и я наслаждался обществом женщин. Короткие свидания на одну ночь означали, что мне не будут лезть в душу и требовать каких-то обязательств. Я искал физической близости — недолгой и ограниченной зовом плоти, чтобы напомнить себе, что я по-прежнему способен общаться с людьми, пусть даже это выражалось в пустом, почти безымянном сексуальном контакте с партнершей, также не обремененной моральными принципами. Это могло случиться где угодно: от туалета в ресторане до переулка; от комнаты, битком набитой спящими людьми, до подземного перехода в Центральном парке. Я потерял слишком много времени и, наверстывая теперь упущенное, получал неземное удовольствие от секса без обязательств. Нью-Йорк никогда не спал — и я не собирался спать тоже. Я переполз на другую койку, залез в спальный мешок и невольно вспомнил свой первый поцелуй. Кэтрин не знала, что он был вовсе не с нею. 21 февраля В тот день я возвращался в хостел по Бруклинскому мосту. На обратной дороге замедлил шаг, остановился и, прислонившись к перилам, стал глядеть на бескрайние просторы Ист-Ривер. Вспомнилось, как мы с Дуги лет в одиннадцать сели на велосипеды и отправились колесить по лесу, добравшись до самого Абингтон-парка. Там шутки ради запихнули в сливную трубу из ручья гниющие листья вяза и стопку газет «Меркьюри энд геральд», выброшенных разносчиком-лентяем. Завершив сей шедевр современной инженерии, принялись терпеливо ждать, когда ручей выйдет из берегов и смоет к чертям весь город. Однако наш план оказался чересчур амбициозен, и даже час спустя в Нортхэмптоне было суше, чем в пустыне. Заскучав, я откинулся на локти и зажмурился. Вдруг по губам, то ли во сне, то ли наяву, скользнуло что-то мягкое. Я поднял веки и увидел над собой Дуги. Тот суетливо отпрянул и испуганно вытаращил глаза. Зрачки у него забегали, зажив, казалось, собственной жизнью. Мы оба замерли: один пытался понять, что происходит, другой ждал реакции. — Прости, — наконец выпалил Дуги, запрыгнул на велосипед и ринулся вдаль, суетливо крутя педали. Я же, сбитый с толку, остался у ручья. Мальчики друг с другом не целуются, они должны целоваться с девочками. О гомосексуалистах в ту пору я знал только одно: их надо обходить стороной, а если не получается — бить по яйцам. Это мерзкие старикашки, которые прячутся в темных переулках и украдкой лапают мальчиков. Или сидят в тюрьме за всякие пакости — хоть я и не понимал, какие именно. Я был совершенно растерян, не знал, что теперь делать. Наверное, стоило поговорить с кем-то по душам. Может, рассказать отцу или Роджеру? Или они решат, что я тоже педик, раз спровоцировал Дуги? Не хотелось бы прослыть виноватым. Если кто узнает, мне больше не разрешат дружить с Дуги, ходить к нему в гости и общаться с его семьей. И вообще, не хватало еще отправить лучшего друга в тюрьму! Решив, что мне есть что терять, я не стал никому рассказывать. Следующим утром я как ни в чем не бывало ждал Дуги возле его дома. — Давай скорей, а то в школу опоздаем, — позвал я. Тот нервно поглядывал на меня, наверняка ошарашенный, что я подошел к нему после вчерашнего. Шагая с ним по Хай-стрит, я видел, как он то и дело открывает рот, собираясь что-то сказать, но ничего не выходит. Наконец Дуги решился. — Знаешь, вчера… — заговорил он. — Забыли. — Ты уже рассказал кому-нибудь?.. — Нет, конечно. Шагай быстрее, а то и впрямь опоздаем. Тогда мы подняли ту тему в первый и последний раз. Но я ничего не забыл. Второй поцелуй случился уже с Кэтрин. Мы сидели на кровати Дуги, читали интервью с Дэвидом Боуи в журнале «Мелоди мейкер», как она вдруг подалась ко мне, схватила за подбородок и чмокнула в губы. Поцелуй оказался чудесным: теплым и сладким. На вкус как вишневая конфетка. Я понимал, что если мы продолжим, то нас застукает Дуги. Кэтрин медленно отстранилась и одарила меня самой красивой улыбкой на свете. Краем глаза я заметил тень. Мы обернулись. В дверях стоял Дуги. Он не сразу осознал увиденное. Потом нацепил на пустое лицо улыбку и выложил печенье с конфетами в середину кровати, притворяясь, будто ничего не было. Я понимал, что ударил его в самое сердце, — но не знал, что он затаил обиду и решит отыграться. 20 марта