Кэтрин опять удалось выбить почву у него из-под ног. Саймон в который раз убедился, что недооценивал ее характер. — У меня были похороны? — в надежде спросил он. — Только ради детей. Требовалось поставить точку, потому что твоя пропажа висела над ними тенью. А так они смогли двигаться дальше. Во всяком случае, с годами они говорили о тебе все реже. Насчет последнего Кэтрин врала, но Саймону лучше не знать правды. Кэтрин научилась прикусывать язык, когда дети упоминали отца — тем более если они говорили о нем с тоской. Саймон тоже понял, что она лжет — особенно в свете того, что Джеймс написал на своем сайте. — Не могла бы ты подробнее рассказать о моих похоронах? — попросил он, уязвленный ее ледяным торжеством. — А что рассказывать? На городском кладбище теперь есть пустая могила и надгробие. Саму процедуру я не помню — разве что после нее стало намного легче. И снова она кривила душой. Саймон раскусил ее обман. — Не помнишь, как хоронила мужа? Что-то не верится… — Думаешь, мне есть дело до того, во что ты веришь, а во что нет? Кэтрин рассмеялась — как смеются люди, когда говорят о чем-то несмешном. — Раз тебе было без разницы, зачем ставить надгробие? — Я же сказала: ради детей! — Ты сказала, они обо мне не вспоминали. На кой тогда им сдалась моя могила? Кэтрин отвернулась, ничего не ответив. Каждый месяц кто-то из детей относил цветы на церковное кладбище и ставил их в вазу, которую Эмили слепила на уроке гончарного мастерства, когда ей было восемь. На Рождество они совершали туда паломничество все вместе — даже Кэтрин, чтобы соблюсти приличия. Только тогда она позволяла себе вспомнить про мужа. Саймон воззвал к ее совести: — Кэтрин, обещаю, после сегодняшнего дня ты обо мне не услышишь. Поэтому прошу, давай будем друг с другом честными. — Что ты знаешь про честность? — невыразительно спросила она. — Я понял, что без нее люди не могут жить спокойно. Мы еще тогда должны были многое сказать друг другу. Теперь я приехал, чтобы все объяснить, хоть тебе и не нравится то, что ты слышишь. «Ты прав», — подумала Кэтрин. Он успел нанести ей немало ударов, но она подозревала, что все это — лишь верхушка айсберга. Кэтрин резко вздохнула. — Дети попросили меня устроить символические похороны, потому что хотели с тобой попрощаться, а хоронить было нечего. Ты это надеялся услышать? Пришли все, кто тебя знал. Я заказала гроб из клена — твоего любимого дерева, — и люди клали в него всякие сувениры. Пивную кружку из бара, например, или футбольный кубок… После службы мы устроили в доме поминки. Саймон внимательно слушал и улыбался, тронутый тем, сколько сил она положила на церемонию, хотя знала правду. — И сделала я это не ради тебя, — резко добавила Кэтрин. — Меня тошнило всякий раз, когда приходилось изображать из себя скорбящую вдову. Ты сделал меня соучастницей, и за это я ненавидела тебя вдвойне. И до сих пор ненавижу. Будь моя воля, сожгла бы все, к чему ты когда-либо прикасался. Саймон опустил голову, как побитый пес. Глава 14 САЙМОН Лос-Теларос, Мексика, двадцать лет назад 13 мая Где бы я ни находился, меня повсюду подстерегала смерть. Для борделя вопли были делом обычным — мужчины частенько орали в экстазе. Но в тот день кричала женщина, причем не от удовольствия, а от боли. Более того, крики неслись из комнаты Лючианы. Я отбросил в сторону ведро с краской, взлетел по лестнице и забарабанил в ее дверь. — Эй, что происходит? — крикнул я. — Лючиана! Внутри отозвался мужчина; он что-то неразборчиво буркнул поверх сдавленных женских стонов. Я схватился за ручку, но та не подалась. Я в панике поднял ногу и принялся пинать по двери. Изнутри тем временем слышались удары. Наконец дверь сорвалась с петель, и я влетел внутрь, однако не успел ничего разглядеть — что-то тяжелое огрело меня по голове. Я мешком упал на пол. Растерянно моргнул и хотел было встать, когда прилетел второй удар. Двигаясь на инстинктах, я схватил нападавшего за голую лодыжку и дернул. Тот упал, как поваленное дерево, но тут же навалился на меня сверху и обрушил мне на голову шквал ударов. Извернувшись, я пнул противника по гениталиям; тот выдержал и кулаком сломал мне нос. Ошалев от боли, я неуклюже стукнул его пару раз по уху, лишь сильнее разозлив. Дебошира удалось разглядеть только сейчас: он был под два метра ростом, весил не меньше сотни кило и состоял из одних мышц. Голый и волосатый: то ли человек, то ли обезьяна… От такого всего можно ждать. Он поднял кусок дверной рамы над головой, сплюнул и хохотнул. Наверное, эти черные расширенные зрачки и слюнявый рот должны были стать последним, что я увидел бы в этой жизни. Я уже смирился с неизбежным, как вдруг о макушку противника разбилась взявшаяся из ниоткуда настольная лампа. Громила упал на колени, изумленно вытаращив глаза. Его снова саданули лампой по черепу — для верности несколько раз. И он, корчась в конвульсиях, рухнул мордой вниз на мокрый ковер. Я наконец заметил Лючиану. Ее лицо — все в красных пятнах — спряталось за спутанными волосами. Белье было изодрано в клочья; лампа дрожала в трясущихся руках. Я подполз к поверженному титану и перевернул его на спину, чтобы унять судороги. Первые слова, которые Лючиана произнесла в мой адрес, были лишены всяческих эмоций: — Не трогай его. — Надо вызвать «скорую». — Не надо. Он хотел засовывать в меня всякие предметы. Я отказала. А он заявил, что его дочка всегда соглашается — закусывает губы и терпит. Пусть эта тварь сдохнет. Заслужил. Возразить было нечего. Я промолчал, сосредоточенно глядя, как груда мяса давится собственным языком. Во рту у него забулькали розовые пузыри. Судороги понемногу стихали. Мы наблюдали за агонией вместе. Наконец мозг устал бороться, и душа отлетела, откуда пришла — прямиком в лапы к дьяволу. Хромая, я спустился и сообщил мадам Лоле о драке в комнате Лючианы, и та с хирургической точностью принялась уничтожать все следы пребывания буйного клиента. Похоже, прибираться подобным образом ей было не впервой. В режиме автопилота мадам Лола раздала приказы стайке перепуганных девчонок, столпившихся возле двери, и те искрами фейерверка сыпанули в разные стороны. — Мигель, в грузовике хватит бензина, чтобы добраться до лощины? — Хватит. — Bueno[30]. Оттащи его вниз. А вы, остальные, — живо занялись гостями! Потом мадам Лола посмотрела на Лючиану. — Кто его так? — спросила она. Я взял вину на себя, и мадам Лола одобрительно кивнула. — Хорошо. Теперь избавьтесь от тела. Прошел час, как мы выехали. Лючиана большую часть дороги молчала, изредка нарушая тишину указаниями и глядя из окна на проплывавшие мимо поля. Мне ужасно хотелось завести разговор, но обстоятельства к тому не располагали — в конце концов, у нас в кузове валялся замотанный в полиэтилен покойник. Я ехал по проселочным дорогам, подальше от автострад, поражаясь тому, сколько в Лючиане скопилось ярости, чтобы безжалостно забить человека до смерти и смотреть на его агонию. Впрочем, я прекрасно ее понимал. Когда-то со мной творилось то же самое. — Вон туда, — ткнула Лючиана обломанным ногтем. Я остановил грузовик на обочине между рядами выжженной кукурузы и достал две лопаты. Земля была сухой и твердой; мы провозились целую вечность, прежде чем выкопали достаточно глубокую яму, чтобы после весенних паводков труп не поплыл по долине полиэтиленовым плотом. Я из последних сил дернул неподатливое тело за лодыжки и вытащил его из кузова, кое-как доволок по ухабам и спихнул в яму. Лючиана встала на колени и зачем-то размотала у него на голове пакет. Потом вынула из-за пояса джинсов маленький серебристый пистолет. Я ошалело застыл. Она дважды пальнула покойнику в голову: сперва в левый глаз, потом в правый. Я отшатнулся, в ушах зазвенело. — Это визитная карточка здешних банд, — пояснила она. — Пуля в каждом глазу означает, что он видел такое, чего не должен был, — и его наказали. Если тело найдут, полицейские решат, что его прикончили свои же. Я взволнованно закивал. Лючиана прикрыла лицо пакетом, мы забросали труп землей и кинули лопаты обратно в кузов. Я обернулся. Лючиана почему-то стояла совсем рядом. Она навалилась на меня, придавив ноющие плечи к дверце грузовика, и поцеловала с невиданным прежде жаром. Боль от сломанного носа эхом прострелила все тело, но оно того стоило.