КЭТРИН Нортхэмптон, десять лет назад 14 августа Мы сидели бок о бок, уставившись в телевизор на стене «Лисы и гончей». Я барабанила пальцами по столешнице, то и дело нетерпеливо поправляя влажную салфетку под стаканом пива. Десять минут растянулись на целую вечность. Наконец молодой жизнерадостный ведущий объявил выступление, ради которого мы собрались. Хозяин паба прибавил громкость, и в переполненном зале воцарилась тишина. — А теперь — наши дебютанты в мире поп-музыки. На четвертой строке в недельном хит-параде — «Драйвер», «Найди дорогу домой»! В пабе захлопали, заулюлюкали, и на экране крупным планом появился гитарист, исполняющий первые такты мелодии. — Это он! Это он! — завопила я, не сумев сдержать волнения. Там, в телевизоре, выступал со своей группой мой сын Джеймс. Он не пошел в университет. В старших классах школы с тремя другими парнями сколотил музыкальную группу и каждый вечер репетировал в мастерской Саймона, которую пришлось оклеить ячейками из-под яиц, чтобы соседи не жаловались на шум. В шестнадцать Джеймс счел себя достаточно взрослым, чтобы бросить школу и последовать зову сердца. Я, разумеется, хотела для сына другого будущего. Я столько прочитала о мире шоу-бизнеса, что давно поняла, какая это непредсказуемая и неумолимая индустрия. Но, как в свое время с магазином, я решила, что сын обязательно должен рискнуть и исполнить мечту — пусть даже затея закончится провалом и его ждет биржа труда. Шесть долгих лет парни играли на второсортных площадках, прежде чем их наконец заметили. На каком-то крохотном рок-фестивале в Корнуолле появился менеджер из звукозаписывающей студии и разглядел в ребятах потенциал. Так их третий сингл, «Найди дорогу домой», попал в эфир федеральных радиостанций, а юные смазливые мордашки стали улыбаться со страниц глянцевых журналов. Сегодня состоялся их дебют на телевидении, в хит-параде «Вершины популярности»[32]. Робби протянул Эмили и бабушке Ширли салфетки. Рыдали не только они двое. Том, хоть мы с ним и расстались, по-прежнему общался с детьми и тоже сидел в баре вместе с нами и своей невестой Амандой. Он часто бывал на концертах «Драйвера», и к концу трехминутной песни мы с ним оба заливались слезами. Джеймса в пабе знали все — и все, как и я, безмерно им гордились. Впрочем, я гордилась не только им. Робби, даже повзрослев, так и не стал душой компании, однако преодолел свою замкнутость и, к всеобщему удивлению, уехал учиться за тридевять земель, в Сандерленд, чтобы изучать какие-то сложные науки, в которых я совершенно ничего не смыслила, — что-то про жесткие диски и какие-то облака. Не успев закончить учебу, он получил приглашение на работу в Южном Лондоне и разрабатывал теперь графику для игр. Последовав по стопам матери с бабушкой, Эмили проявила интерес к шитью и дизайну. Осенью ей предстояла учеба в Лондонском институте моды. Вокруг нее давно вились мальчики, клюнувшие на то, что она сестра того самого парня из хит-парада, но Эмили замечала одного только Дэниела, сына Селены. Они были влюблены друг в друга с детства, вечно переглядывались и хихикали, напоминая нас с Саймоном в том же возрасте. Оставалось лишь молиться Господу, чтобы Дэниел не обидел ее так, как Саймон в свое время обидел меня. Я обвела взглядом родных и близких, испытывая невероятное счастье. Не то чтобы я добилась в жизни чего-то особенного, но у меня было трое замечательных детей и собственное дело, которое росло и крепло. Недавно я открыла пятый магазин, и в планах было еще три; один — в самом центре Лондона. Жизнь как никогда казалась идеальной. Увы, триумф не бывает вечным. Так уж заведено, что рано или поздно все хорошее заканчивается. САЙМОН Монтефалько, Италия, десять лет назад 3 июля — Все! Твоя взяла, приятель. Я перевел дух и побрел на свинцовых ногах за бутылкой с ледяной водой, лежащей в тени беседки. Стефан, мой тренер, с улыбкой поднял большой палец, дожидаясь, когда я выхлебаю всю бутылку, чтобы утолить жажду. Я махнул ему на прощание, вытер вспотевший лоб полотенцем и шумно выдохнул. Черт бы побрал мой энтузиазм и английские корни, побудившие назначить урок тенниса на полдень, в самый палящий итальянский зной. Окружение по-прежнему вызывало у меня трепет. Я в который раз огляделся, любуясь роскошными долинами и виноградниками. Я жил в этой стране уже не первый год, но так и не научился воспринимать ее пейзажи как нечто само собой разумеющееся. Когда мы с Лючианой вылетели в Италию, я, надо сказать, испытывал немалые сомнения. Я привык жить впроголодь, экономить каждую монету — и вдруг оказался влюблен в женщину, унаследовавшую немыслимое состояние. Жизнь наладилась, и это меня изрядно пугало. Когда-то, давным-давно, я уже познал прелести нормального бытия и помнил, как мучительно терять все, что тебе дорого. Лючиана, чувствуя мое волнение, ободряюще сжимала мне руку. Шофер вел «Бентли» покойного патрона к открытым железным воротам, за которыми виднелась мощенная кирпичом дорога. Я прищурился — солнце заслонила огромная вилла, которую Лючиана когда-то звала своим домом. Густо пахло лавандой, растущей на клумбах и в терракотовых горшках. Мы прошли сквозь массивные деревянные двери. По пути Лючиана объясняла, что дому больше трехсот лет. Особняк специально возвели рядом с Монтефалько на самой горе, чтобы напоминать людям, живущим в его тени, кто здесь хозяин. На пороге нас встретила Марианна, экономка, спасительница и давняя подруга, и Лючиана упала к той в объятия, рыдая от благодарности за все ее добрые деяния. Я впервые видел любимую женщину настолько слабой. Они долго бродили вдвоем по темным коридорам виллы, воскрешая утраченные воспоминания о сестре Лючианы и изгоняя из этих стен призрак ее отца. Лючиана, рассказывая об отце, не могла найти для него ни одного хорошего слова, однако я, расспрашивая о синьоре Марканьо слуг, понемногу проникся к этому весьма неоднозначному человеку уважением. Он прикладывал немало сил, чтобы восстановить былую роскошь виллы. Сердце дома занимала огромная гостиная на два этажа; ее стены поддерживал открытый балочный потолок высотой около шести метров. В центре комнаты находился камин — эдакий алтарь в церкви, куда прихожан никогда не пустят дальше притвора. Жаль, что безликому декору не хватало деталей — семейных фотографий на стенах или разбросанных повсюду безделушек; вокруг были только старательно подобранные абстрактные картины, витиеватые стеклянные украшения и экзотические аквариумы. Лючиана росла в роскоши, лишенной души. Мы вышли в сад, где мощеные дворики перемежались с широкими сочными лужайками, кое-где прикрытыми от солнца деревянными пагодами. С увитой виноградной лозой главной террасы, откуда шла дорожка к теннисному корту и бассейну, открывался шикарный панорамный вид. Про этот вид стоило сказать отдельно: бескрайние виноградники и долины всех оттенков зеленого тянулись до самого горизонта. — Как думаешь, у тебя получится быть здесь счастливым? — спросила Лючиана, когда мы уселись на ограде, любуясь каньонами и низинами. — Надо привыкнуть, но, наверное, да. Я-то ладно — а ты? — С тобой я буду счастлива где угодно, — отозвалась она. Возвращение Лючианы прошло относительно гладко. Синьор Марканьо, которого сразил внезапный сердечный приступ, не оставил завещания, и все его имущество и бизнес автоматически переходили к жене, с которой он так и не оформил развод. Однако мадам Лола не пожелала ехать в Италию и решила остаться в Мексике, согласившись лишь изредка, пару раз в год, навещать нас. Так что брать дела в свои руки предстояло Лючиане. Она с головой ушла в работу и занялась бизнесом отца, хотя, разумеется, далеко не сразу избавилась от его тени. Он оказался толковым инвестором, и денег было даже больше, чем мы думали. Под якобы законными сделками бухгалтеры раскопали целую пещеру Аладдина; пришлось безжалостно вытравлять из портфеля компании каждую паршивую отцу, оставляя только легальные предприятия. Лючиана позаботилась о том, чтобы избавить дом от всех следов присутствия синьора Марканьо. Его одежду отдали на благотворительность; коллекцию часов и прочих аксессуаров распродали на аукционе, а вырученные средства пожертвовали приюту для жертв домашнего насилия. В какой-то миг я задумался, что сделала с моими вещами Кэтрин… Потом Лючиана собрала армию запуганных горничных, уборщиц, поваров и садовников, которые не смели в нашем присутствии поднять головы, и объявила, что все теперь будет по-другому. Пока она разбиралась с делами отца, я решил заняться брошенными виноградниками — Лючиана не хотела о них даже думать, поскольку именно здесь покончила с собой ее сестра. Я же увидел в виноградниках немалый потенциал. В душе опять проснулось желание творить и созидать. Ничего не смысля в работе винодельни, я все же быстро освоился. Управляющий терпеливо рассказывал мне обо всех деталях — от орошения земли до прессования винограда и розлива по бутылкам. Я внимал каждому слову, понимая, что сделать из полузабытого развлечения прибыльное предприятие получится далеко не сразу — потребуется немало лет упорной работы. Никогда не подумал бы, что меня ждет такая жизнь, но с Лючианой у нас все складывалось идеальнее некуда. Впрочем, у счастья всегда есть цена. С каждым годом, проведенным вместе, мне все сложнее удавалось прятать в себе мужчину, которым я был до того, как Лючиана меня спасла. 1 сентября Когда Лючиана вела меня по закоулкам своего прошлого, я крепко держал ее за руку. Но что она знает обо мне?.. Если по правде, то почти ничего: лишь обрывистые упоминания о том, как я сносил все препятствия на своем пути. Лючиана догадывалась, что у меня были дети — слишком трепетно я относился к нашей дочери Софии. Когда я в первый раз взял на руки крохотное тельце, то прошептал ей на ухо те самые слова, которые не чаял уже повторить: «Я никогда тебя не подведу». Потом, спустя год, у нас появился сын, и я поклялся себе, что никогда, чего бы мне это ни стоило, не нарушу своего обещания. Мало кому удается получить второй шанс. Мне удача улыбнулась уже трижды, и я не хотел прятать от Лючианы свои изъяны и скрывать от нее прошлое. Я питал к ней безусловную любовь, был предан как пес, однако, утаивая прошлые поступки и решения, не мог обрести в душе гармонии. Мы сидели на нижнем этаже террасы и наблюдали, как над виноградниками шариком мороженого тает солнце. Наконец Лючиана осмелилась заговорить, нарушая затянувшееся молчание: — У тебя такой вид, будто что-то случилось… Я хотел отмахнуться, но она видела меня насквозь, как облупленного. — Ты должна… кое-что обо мне знать, — ответил я, боясь замарать окружавшее нас великолепие грязными откровениями. — Скажешь, когда будешь готов. Не заставляй себя. — Я готов. Просто не знаю, как ты отреагируешь. — Саймон, чтобы ты ни сказал, между нами ничего не изменится. Ни разумом, ни сердцем, заходившимся в груди, я согласен не был. Но слова рвались сами собой. Я рассказал, как познакомился с Кэтрин. Рассказал про наших с ней детей. Рассказал, как все пошло наперекосяк: про Билли, про то, как мне пришлось бросить жену, про мать, про обоих своих отцов, про дальнейшие скитания… Я рассказал, как именно присвоил личность покойника, поведал, что избавился в Ки-Уэсте от давней подруги и чуть не загнал себя на тот свет, мучаясь угрызениями совести. Еще сказал, что, повернись время вспять, в тех же обстоятельствах я поступил бы точно так же, потому что оно того стоило. Все это привело меня к ней — к Лючиане. Я был готов вытерпеть от нее любое наказание, принять любую кару. Впервые в жизни я находился перед лицом человека, который знал обо мне все. Завершив рассказ, я с трудом разжал кулаки и приготовился услышать вердикт. — Ты сделал то, что должен, — произнесла наконец Лючиана. — Бог тебе судья, Саймон. А я тебя судить не стану. Хотя не буду врать — то, что ты сделал, очень жестоко и эгоистично. Ты обидел людей, которые того не заслуживали. Впрочем, ты и сам все знаешь. Раз ты прошел через эти испытания, чтобы стать достойным мужем и отцом, значит, так надо. Лючиана перебралась ко мне на колени, обняла за плечи, и плотина, выросшая у меня в душе за последние пятнадцать лет, рухнула под напором слез. — Ты не можешь вечно бегать от прошлого, — прошептала Лючиана. — Кэтрин имеет право знать, что случилось с ее мужем, а дети должны знать, куда подевался их отец. Все вы должны собрать свою жизнь по кусочкам. Я прижался щекой к сердцу, которое всегда будет для меня открыто. Жаль, что биться ему оставалось недолго… Нортхэмптон, наши дни 18:15 Картина в исполнении Саймона получилась до того яркой, что Кэтрин стало завидно. — Это ведь была наша мечта… — горько сказала она. — Мы с тобой хотели уехать в Италию — только ты и я. Ты не имел права присваивать мою мечту и жить там с другой!