Домой мы попали уже в сумерках, когда поиски свернули. Робби и Джеймс, усталые, поплелись наверх чистить зубы. Я же поспешила на кухню, где уже сидели Стивен и Байшали, которые привезли Эмили. — Что-нибудь слышно? — с волнением спросила я. — Прости, ничего, — ответила Байшали, и у меня затряслись губы. Подруга хотела меня обнять, однако я выставила перед собой руки. — Не надо, я держусь, правда. Пойду, посмотрю, как дети. — Не знаю, стоит ли тебе рассказывать… — смущенно начала Байшали и замолчала. — Что рассказывать? Мы с Байшали были довольно близки, но ее манера молчать до последней минуты, чтобы никого ненароком не огорчить, изрядно меня бесила, особенно сейчас, когда требовалось знать все до мельчайшей детали. — К тебе приходили. — Кто? — Артур и Ширли, — ответила та и виновато, как ребенок, опустила голову. Я вздохнула. В суматохе последних дней я совсем забыла, что просила Роджера сообщить о пропаже Саймона его отцу и мачехе. Теперь грядет очередной скандал, а у меня совершенно нет сил выяснять с ними отношения. — Лучше не затягивай, — добавила Байшали, словно прочитав мои мысли. — Ты же знаешь Ширли: она всю душу вытрясет, если решит, будто от нее что-то утаивают. Я кивнула, не рискнув заговорить — голос мог меня подвести. Байшали все поняла правильно и крепко обняла меня. На сей раз сопротивляться я не стала. — Не переживай так сильно. Саймон обязательно вернется. Она ободряюще улыбнулась. Я думала об одном: сколько еще раз я должна услышать эти слова, чтобы они стали, наконец, правдой? САЙМОН Лутон, двадцать пять лет назад 5 июня, 8:40 Легковушки и грузовики с ревом неслись по автостраде, а я топтал ногами мягкую траву на обочине. Без денег был только один способ добраться до Лондона — автостопом, при условии, что кто-то из водителей надо мною сжалится. Но ни люди, ни машины словно не замечали мой оптимистично выставленный вверх палец. Впрочем, по натуре я терпелив. Ночь я провел мирно, а вот рано утром возле потрепанного фургона, где я спал, припарковался минивэн с багажником на крыше, битком набитым пластиковыми чемоданами. Без лишней суеты я собрал вещи и вылез через заднее окно, одеваясь на ходу, словно беглец. У самых ворот замедлил шаг и остановился, услышав детский плач. Один из новых гостей, мальчишка лет трех, видимо, не сдержав волнения, бросился к фургонам, но, запнувшись, упал и ссадил коленку. Мать, уронив сумку, обежала машину и подхватила сына на руки. За годы отцовства я научился отличать искренние слезы от поддельных. Мальчик плакал намеренно. Он знал, что чем громче будет реветь, тем крепче его пожалеют. С моей матерью такой трюк не прокатывал… Последний раз я видел ее двадцать лет назад — и от всего сердца пожелал ей в тот день сдохнуть. Мой отец, Артур, был человеком хорошим, но совершенно безвольным. Единственная его ошибка заключалась в том, что он отдал сердце ветреной женщине. Дорин была полной его противоположностью. Взбалмошная и непостоянная, она то исчезала, то вновь появлялась в нашей жизни. С нами она была весела, внимательна и щедро одаривала нас любовью. Не успев зайти в комнату, озаряла своим присутствием каждый уголок и заполняла его смехом. Мы возводили с ней в гостиной шалаши из простыней, накидывая их на диван, потом заползали внутрь и жевали рассыпавшееся в руках печенье, взятое в магазине по акции. Однако женщина, которую мы с Артуром любили всей душой, редко задерживалась в нашем доме. Неважно, сколько времени она проводила с нами — месяц, полгода или, если повезет, целый год, — мы всегда поглядывали на часы, ожидая неизбежного. Она изменяла мужу часто и в открытую. Порой незнакомцу достаточно было подмигнуть — и она тут же бросалась ему на шею. Однажды Дорин сбежала с хозяином местного паба в Сандерленд и устроилась там официанткой. В другой раз повелась на обещания пилота «Пан Американ» показать ей мир и успела добраться с ним до самого Бирмингема, где тот ее бросил. Еще она подолгу пропадала в Лондоне. Отец из-за этого часто с ней ссорился, особенно когда они думали, что я сплю. Дорин боялась быть счастливой — и при этом боялась одиночества. Разрываясь между этими двумя чувствами, она бежала то к нам, то от нас. И хотя я привык к ее отлучкам, все равно не видел в ее метаниях смысла. — Саймон, я здесь задыхаюсь! — пыталась она объяснить, когда я в очередной раз поймал ее при побеге. Она стояла на коленях, одной рукой держа чемодан, а в другой сжимая мою ладошку, и разговаривала с шестилетним ребенком так, словно он мог разобраться во всех перипетиях ее сердца. — Я люблю вас с папой, но мне этого мало! — крикнула Дорин, распахивая входную дверь, и уселась в чужой синий «Остин Хили». Мы всегда прощали ей драматические эскапады. После отъезда становилось даже легче — лучше так, чем тоскливо ожидать неизбежного. Я пожелал матери смерти лишь затем, чтобы эта круговерть наконец закончилась. Даже сегодня, став взрослым человеком, готовым начать жизнь с чистого листа, я все равно, несмотря ни на что, в глубине души тосковал по матери. После всех обещаний, что она нарушила, после всех слез, которые я пролил по ее вине, я не мог двигаться дальше, не сообщив, что простил ее. Когда я последний раз о ней слышал, она жила где-то в Лондоне. Небеса разверзлись, и дождь хлынул ровно в тот момент, когда рядом, вспыхнув габаритными огнями, притормозил автомобиль. Я подбежал к нему. Благодаря матери я понял, что порой не остается другого выбора, кроме как послать всех к чертям. А у меня были более веские причины бросить семью, чем в свое время у Дорин. Хемел-Хемпстед 13:10 Высадившись на автозаправке в нескольких милях к югу от Лутона, я укрылся от дождя под металлическим навесом. Сел поближе к масляному обогревателю — может, удастся высушить одежду. Под ножку железного стула, чтобы тот не качался на выщербленной плитке, подложил пару свернутых салфеток. Коренастый мужчина в красной шапочке и фартуке за стойкой сжалился и бесплатно налил мне большую кружку горячего чаю. Я думал о том, что скажу матери, когда ее найду. Я бывал у нее в гостях. Мне тогда было тринадцать, и она вдруг начала слать из Лондона письма — одно за другим. Уверяла, что каждый день думает обо мне. Писала те самые слова, которые я хотел услышать от нее последние пять месяцев, прошедших со дня ее отъезда. Каждое предложение я перечитывал по сто раз, пока оно намертво не въедалось в память. Мне не хватало Дорин, и отцу, наверное, тоже, хотя мы никогда об этом не говорили. Поэтому нашу переписку я держал в секрете. Перехватывал почтальона, а письма прятал на книжной полке возле кровати. Суетливо писал ответы, рассказывал ей про школу, про друзей и свои обычные занятия. Даже про чудесную девочку, с которой недавно познакомился на уроке английской литературы. Потом, как-то раз, Дорин попросила ее навестить. Она сказала, что живет в большом доме и у нее есть пустая комната. Если хочу, я могу ее занять. Она работает в ресторане неподалеку и готова выслать мне денег на билет. Я, изрядно поборов сомнения, решился заговорить об этом с отцом. Тот был удивлен и, наверное, даже немного разочарован моими секретами. Он пытался найти разные причины, чтобы отговорить меня. Предупреждал, что ничего хорошего из нашей затеи не выйдет. — Когда я встретил Дорин, шевелюра у меня была всем на зависть, а теперь посмотри, что от нее осталось, — в отчаянии привел он последний довод, ткнув пальцем в свою лысину. — Она и из тебя, Саймон, все соки выпьет. Впрочем, мы оба понимали, что он упрямится лишь из страха: боится, я предпочту остаться с ветреной мечтательной мамашей, а не с надежным, вечно занятым и лысым отцом. Я обещал, что никуда не денусь, хотя, надо признать, в глубине души подумывал о переезде. Артур пока не предавал меня — это будет позднее, — но тайная жизнь Дорин Николсон манила пуще любых земных радостей. Я воображал, как она живет в роскошном особняке и вечерами, разодетая в пух и прах, устраивает гламурные вечеринки для лондонской элиты. Я обязан был увидеть ее жизнь собственными глазами. В конце концов отец смилостивился и отпустил меня. Причем проезд оплатил сам, убедившись притом, что я купил обратный билет. Повзрослев, я понял, что мы с Дорин искали перемен по разным причинам, хотя невольно выбрали один путь. Я начинал понимать ее, как не понимал никого другого. Лондон 17:30 До окраин Лондона я добрался на «Моррис Миноре» в компании четырех йоркширских терьеров, дремавших на заднем сиденье. На заправке подошел к пожилой супружеской чете, и те согласились подвезти меня до столицы. Они ползли по автостраде с черепашьей скоростью — километров шестьдесят в час, — запуская по кругу одну и ту же кассету с лучшими хитами Джона Денвера[3]. Не сразу уловив иронию ситуации, уже на втором куплете я начал подпевать: «Уведи меня домой, сельская дорога». Я рассеянно теребил ремешок на запястье — единственный подарок Дорин, что у меня остался, — и глядел в окно на пыхтящий вдалеке поезд. Вспомнилось, как двадцать лет назад мать встречала меня на вокзале, нервно затягиваясь сигаретой без фильтра. Никотин и лавандовые духи облепили мне пальто, когда она прижала меня к груди, и на щеках у нее заблестели слезы. — Как я рада видеть моего мальчика! — всхлипнула она. — Ты даже не представляешь! Я представлял, еще как, потому что меня тоже раздирали эмоции. Мы уселись на верхней платформе красного двухэтажного автобуса, чтобы доехать до ее дома в Бромли-бай-Боу на востоке Лондона. Дорин обнимала меня за плечи и постоянно целовала в макушку, а ветер трепал мне волосы. Я увлеченно разглядывал дома, восторгаясь архитектурой города, и торопливо делал в блокноте эскизы самых известных зданий вроде парламента или собора Святого Павла, чтобы показать потом Стивену. Он, как и я, был одержим старинными зданиями, имеющими историческую ценность, — а таких в Лондоне было немало. — Приехали, — наконец объявила мать и нервно улыбнулась, словно пытаясь меня взбодрить. Увидев ее тесный домишко, я изо всех сил постарался изобразить радость. Он был гармошкой зажат в тесном проулке среди десятков других таких же убогих лачуг. Однако я убедил себя, что это пустяки; главное — я с мамой. Дорин отперла входную дверь, и когда на лицо ей упало солнце, на щеках стали заметны слезы, от которых поплыл макияж. А еще — тень пурпурного синяка под глазом, густо замазанного косметикой. Когда она взяла мой чемодан, чтобы занести в коридор, рукав платья в цветочек задрался, обнажив запястье, щедро усеянное желтыми и синими пятнами. Я промолчал. Внутри домик оказался аккуратным, но обставленным весьма скудно; ремонта он не видел со времен войны. Обои пытались сбежать со стен, и их удерживали на месте только куски липкой ленты. Потолок над вытертым креслом, из которого торчала набивка, потемнел от сигаретного дыма. В коридоре рядом с белыми туфельками на шпильке валялись здоровенные изношенные мужские ботинки. — Это чьи? — спросил я. — О, одного моего приятеля, — ответила Дорин.