— Не помните, когда это было? В какое время? — Так... полдевятого. Да, так. — Хорошо, продолжайте. — Поехали за линию, за железную дорогу. Там мои клиенты забежали в дом, за руки вытащили парня. Лет двадцати трех, может, и постарше... «Быстрее, быстрее, — говорят, — опоздаем». — Адрес не помните? — Почему не помню? Парковая, 37. — А почему запомнили? Таксист улыбнулся. — Профессиональное, наверно. Столько вызывают по адресу — приходится в памяти держать. — Понятно. Продолжайте. — Поехали, значит. Один сидел рядом со мной, другие сзади... Водочкой попахивало, когда ехали двое, сел третий — еще хлеще запахло... — Опишите того, что был рядом с вами. — Высокий. В сером костюме. Да... Усики у него — приметные такие, узенькие, черные. И сам он весь черный. Чуб растрепанный. Он все больше молчал. — Опишите, пожалуйста, и тех двоих. — Тот, другой, который ехал с вокзала, — по виду еще пацан. Стриженый. В армию, что ли, призвали? А может, срок отбывал? — А одет он как был, этот стриженый? — Черные брюки. Расклешенные. Серая рубашка... И злой, хотя и пацан. На того, на третьего, что взяли на Парковой, все ворчал: опоздаем из-за тебя. Который с усиками, молчал, а этот зудит и зудит... «Да, они, опять они», — отметил про себя Айдаров. — Так, значит, поехали, — сказал таксисту. — Дальше что? — Дальше?.. Доехали до переезда — закрыто, восемнадцатый шел... Пацан этот здорово психовал. Кричал: «Достукались, растуды вашу... Упустили прямой, с пересадкой теперь придется...» — Как вы поняли эту его фразу? — Тут все ясно-понятно. Они в Джамбул собирались ехать, а через него восьмой и восемнадцатый идут — восьмой к тому времени уже прошел, восемнадцатый на переезде. На других поездах придется добираться с пересадкой. Вот так и понял... — А как вы узнали, что они собирались в Джамбул? — Говорили они. И не раз. — Не слышали, как они называли друг друга? — Как называли?.. А по-блатному, «фраер», еще «дрефло», по-разному... — Таксист помедлил, повел глазами по стенам кабинета. — Да, по-людски вроде не называли. И нецензурными словами сыпали. — Ладно, хорошо, — кивнул Айдаров. — А каков из себя третий, которого захватили на Парковой? — Говорил уже. Года так двадцать три, может, немного больше. Среднего роста. Рубашка на нем в клетку, заметно поддатый... Да. Его тащили за руки, а он шлепал в носках, в руках туфли — так спешили. Обулся в машине. — Хорошо. А могли бы вы их опознать? — Могу, ясно-понятно... Если они там ничего не изменят. Айдаров знал: родственники Мамбетова возьмут труп только вечером. — Прошу вас, поедемте со мной. В машине Айдаров спросил: — А как открыли переезд, куда направились ваши пассажиры? — До вокзала довез. Ничего, чинно расплатились. А что дальше — то уж не знаю, не моя забота. Когда подъехали к моргу, лицо таксиста вроде задеревенело. Сторож заговорил с Айдаровым, как с хорошим знакомым. — Опять к нам, товарищ начальник? Айдаров ничего не ответил. Вошел вместе с таксистом. Сторож отвернул край простыни. — Посмотрите, пожалуйста, повнимательней, — попросил Айдаров, — помогите опознать, кто это. Таксист молча покивал. — Да, это тот, его захватили на Парковой... Узнал таксист и рубашку, и туфли Мамбетова. — Помню, помню, ясно-понятно... Да, эти, лакированные туфли. — А как вы их запомнили? — Я говорил... Он их нес в руках — спешили. Сам в носках бежал, а в руках туфли, лаком блестят. Это необычно — в руках... Потому запомнилось. Старший лейтенант Павлычев Павлычев лихо козырнул секретарю городского суда. — Разрешите обратиться, Роза Николаевна? Секретарь подавила улыбку — ярко накрашенные губы выровнялись в одну линию, властно повела глазами — по меньшей мере полковник, если не генерал. — Что привело ко мне? — Нужда, конечно, привела, Роза Николаевна, — сказал Павлычев. — Помните такого клиента горсуда, Мамбетова Калена, по кличке Девятый, а еще — Звонарь? — Как же... Говорят, его вчера кто-то зарезал. Это правда? — Коль до вас уже дошло — истинная правда. — Эх, докатился парень. Трижды его судили — все мало? — На лице женщины досада, и это как-то тронуло Павлычева. — Выходит — мало, — кивнул секретарю. — А пришел я — с председателем вашим говорили, есть разрешение, — пришел, чтобы посмотреть все дела, где фигурировал Мамбетов. Интересуемся лицами, с которыми он вместе садился на скамью подсудимых. — Понятно, понятно... Посидите, сейчас загляну в архив. Вернулась секретарь минут через пять. И сразу: — Я все думаю о судьбе этого Мамбетова. — Положила папки на стол перед Павлычевым. — Опять и опять крутится все тот же вопрос: чего он хотел? Ну, попал под суд — вроде бы урок на всю жизнь. А он и второй, и третий раз лезет на скамью подсудимых... Одного раза мало? Еще захотелось?.. — И я желал бы знать, чего он хотел... Устроился Павлычев в кабинете одного из судей — сейчас хозяина не было, он в отпуске. Открыл окно — сразу же пахнуло приятным свежим ветерком ранней осени. Хотелось подольше постоять у открытого окна, но пересилил себя. Разложил на столе дела — в одном почти сотня листов, два других потолще. Глядя на эти грубые, серые папки, почему-то подумал о наследстве, которое оставляет после себя человек, и прежде всего — о странном наследстве. Вон у тетки Серафимы — полон чулан каких-то старых примусов, пепельниц, подсвечников, с полдесятка керосиновых ламп разного калибра и разного вида, медная ступка почти с полметровым пестиком, бронзовые пряжки... Это от теткиного отца осталось — телеграфиста, сосланного сюда из Москвы еще при Николае Втором. Не раз Павлычев говорил тетке: «Давай выкинем всю эту муру». Тетка: «Не тронь, Вовка, пусть лежит. Как-никак — в наследство досталось...» Говорила это тетка со смехом. И действительно — смешное для наших дней наследство. Но забавное — ладно. А вот наследство Мамбетова-Звонаря... Выть хочется от него. Наследство Мамбетова — двадцать пять лет жизни, из них почти шесть отсидки, две ножевые раны, одна из которых привела к смерти, и вот эти три тома уголовных дел. Павлычев достал сигарету, закурил, взялся за первое дело.