— Сколько же? Сто лет будете помнить? Шурагазиев нахмурился, изучая лицо парня. — Ишь как — «сто лет»!.. Это от человека зависит. Вот сам подумай... Неизвестно ведь, какими вы выходите из колонии. Одни действительно думают «завязать», другие только прикидываются, что хотят покончить со старым. Как же понять, чего хочет человек, как проверить его? Наверно, жизнью, делами. Вот мы и приглядываемся, как ведет себя тот или другой... — Снова вдруг припомнилось: перрон, Нургалиев-Футболист слушает пульс... Да, тогда вот оплошал. Парень немного помолчал. — Ладно, агай, вас не переспоришь... Зачем вызывали? Воспитывать? — Да, верно, — сказал Шурагазиев, — это как раз входит в наши обязанности — воспитывать. А вызывал... Где был вечером позавчера, то есть десятого числа, где был всю ночь с десятого на одиннадцатое? Лицо Нугманова изменилось, в глазах растерянность и страх. — Ну, где был вечером и ночью с десятого на одиннадцатое? Парень помотал головой. — Этого я сказать не могу... — Почему? Что мешает? — Не могу... — Имей в виду — дело серьезное. Парень снова отрицательно помотал головой. — Значит, нет?.. — Шурагазиев помедлил. — В таком случае вам придется пройти со мной. За обедом Сенька Плахов пока слесарничал в депо, учиться на помощника машиниста только собирался, и тетка, Ангелина Ивановна, не считала его настоящим железнодорожником. Говорила: «Слесарничать можно и в артели «Напрасный труд». Настоящий железнодорожник — мужчина — машинист тепловоза, на худой конец — путеец». Сенька, в свою очередь, не считал настоящей железнодорожницей тетку, и сейчас, за обедом, подтрунивал над ней. Дурашливо-спокойным тоном утверждал: работники багажной конторы (следовательно, и тетка) — так себе, мелкие чиновники от счетоводства. Ангелина Ивановна, конечно, видела, куда гнет племянник, но ее занимало совсем другое, и она помалкивала. Отец Сеньки был в поездке, он тоже подшутил бы над Ангелиной — она доводилась ему сестрой. А мать Сеньки, Анна Васильевна, глуха к пикировкам сына с Ангелиной. Ее больше интересовало, сколько стоит сейчас картошка на базаре. — Не волнуйся, — заметила Ангелина Ивановна, — вот-вот подвезут эту самую бульбу из средней полосы России. Сказала — и опять к своим мыслям. Не могла забыть: позапрошлой ночью, на перроне, раненый ножом — лежал, бедный, зажал рукой живот, на руке, на всех пальцах, — кровь, а сейчас ведь не война, сейчас мирное время... Не могла забыть и сотрудника милиции, который расспрашивал об этом раненом, о парнях, что звонили от дежурного по станции... Сегодня слышали: умер раненый. Она уже рассказывала об этом Анне Васильевне, но, видимо, до конца не выговорилась. — Горе-то какое родственникам, — сказала она сейчас, продолжая вслух свои рассуждения. — Это ведь надо... Сенька не понял, о чем речь. — Кому горе-то, тетя Ангелина? — Парня ножом убили. В нашу смену было... — А, это всем известно... И ты говорила. — Говорила... Ищут теперь преступника, и к нам заходили из милиции. — A-а, ищут, — пренебрежительно махнул рукой Сенька. — Ищут, но не найдут. — Чуть поколебался. Похвалился: — А мой знакомый помощник машиниста знает, кто убил. — Этот поммашиниста — Шамов, твоя любовь? — спросила Ангелина Ивановна, не поднимая глаз от дыни, которую разрезала в эту минуту. — А хотя бы и он. Я с ним дружу. — Он что, сам видел? — Говорит, видел. — Милиции рассказал об этом? — Он что, дурной? — То есть, как ты сказал? — строго посмотрела тетка. Неторопливо положила нож рядом с дыней. Сенька знал: сейчас с теткой лучше не заводиться. И все же повторил: — Я сказал: «Он что, дурной?» — Это почему же? — А ты не знаешь, как таскают свидетелей?.. И на кого нарвешься. А то скажешь — дружки того пришьют тебя, чтоб следующий раз не вертел языком... Ангелина Ивановна поднялась из-за стола. — А ну, мой руки, пошли, — скомандовала она Сеньке. — Куда? — удивился тот. — Мне через полчаса на работу. — Я позвоню твоему начальству... А пойдем в милицию. — Это зачем? — Как «зачем?» Расскажешь, как и что тебе говорил твой приятель Шамов. — Зачем мне это нужно?.. И мы ведь так, вдвоем говорили... — Ах, тебе не нужно? — глаза Ангелины Ивановны сузились, побелели. — Тебе, комсомольцу, не нужно? Не модно, да? — Геля, охланись, — ввязалась Сенькина мать. — Нет, Анюта, не охланусь. Да какой же он комсомолец?.. — А чего Сенька?.. Несмышленыш ведь... — Брось, Анюта, не криви душой. Придумала — «несмышленыш». — И Сеньке: — Собирайся, идем в милицию. А не пойдешь — одна схожу. А потом — в вашу комсомольскую организацию, все скажу, настою, чтоб гнали тебя в шею из комсомола — болтать только умеем... И поммашиниста тебе не быть: на транспорте не нужны трусы и слизняки, так и знай... — Нет, Геля, не пущу я его, — поднялась из-за стола и Анна Васильевна. Губы ее дрожали. — Не хочу оплакивать своего сына, не хочу, чтоб ему ножик в бок!.. — Ты что, Анюта? Совсем потеряла разум? — опешила Ангелина Ивановна. — На тебе лица нет. — Не пущу! Ангелина Ивановна поморщилась. — Ладно, не кричи... Сейчас пойду, возьму материальчик ему на пеленки. Анна Васильевна заплакала, пошла в спальню. — Сумасшедшая — ты, ты... — Ладно уж, какая есть... Ангелина Ивановна, не глядя на Сеньку, пошла к вешалке. — Тетя Ангелина, — тихо сказал Сенька, — сейчас или... Пойдем. Капитан Кучеренко Младший брат Рахима, Булат, нагловато поглядывал по сторонам. Кучеренко уловил это и не сразу предложил сесть — пусть почувствует, где он находится. Достал сигарету, закурил. — А несовершеннолетним не предлагаю, — сказал с холодной усмешкой, подчеркивая слово «несовершеннолетним». Повременил, потом указал на стул.