Адамберг с трудом, запинаясь на некоторых словах или стараясь их избегать, описал брату нарастающее болезненное состояние, в которое погружал его паук-отшельник – с того самого момента, как он прочитал это название на экране компьютера Вуазне и до сегодняшнего дня, когда, поговорив с матерью, он, оцепенев, рухнул на лесной пригорок, а потом бежал, бежал, чтобы от него спастись. – Так значит, ты ничего не помнишь? – спросил Рафаэль, когда брат закончил говорить. – Я тебе не это сказал. Я сказал, что больше ничего не вижу, что остался с пустыми руками. – А я тебя спрашиваю: ты ничего не помнишь? Говоришь о “призраке”, даже не зная, что хочешь сказать, значит, ничего не помнишь? У тебя не возникает никакой образ? Что это за призрак, Жан-Батист? С каких пор ты видишь призраки? – Никогда я их не вижу. – Забыть – почему бы нет? – продолжал Рафаэль таким же низким, мягким голосом, что у брата, хотя его собственный голос всегда был живее и звонче. – Вот только что-то изо всех сил сопротивляется тому, чтобы о нем забыли. А это уже война. Это что-то причиняет боль, вплоть до того, что ты без сил падаешь на пригорок в лесу, бежишь по тропинкам и не чувствуешь, как тебя хлещут ветки. У тебя все щеки исцарапаны. – Это орешник. – Ты не потерял способность видеть, Жан-Батист. На сей раз Рафаэль проник в самые сокровенные уголки разума своего брата. Он потер затылок, как будто стараясь снять напряжение. – Говорю тебе, Рафаэль, я больше не вижу! – закричал Адамберг, потрясенный тем, что брат его не понимает. – Ты меня слышишь или ты оглох, в то время как я ослеп! Адамберг редко срывался на крик, и случалось это только по исключительным поводам: сначала Вуазне с его тухлой муреной, потом Данглар с его проклятой трусостью. Зато кричать на брата было для него делом привычным, и Рафаэль отвечал ему тем же. – Ты очень хорошо видишь, – в свою очередь закричал Рафаэль, подняв кулак и грохнув им по столу. – Видишь так же ясно, как сейчас видишь меня или вот эти свечи. Но закрылись двери, и ты погрузился в темноту. Ты хоть можешь это понять? Какой выбор ты можешь сделать, если все пути перекрыты? Если вокруг мрак? – Какие пути? Чем перекрыты? – Да тобой и перекрыты. – Мной? Я перекрываю себе путь? Когда речь идет о восьми убитых? – Да, ты, собственной персоной. – И зачем я, по-твоему, якобы перекрыл себе все пути? Чтобы оказаться во мраке? – Под мраком я подразумеваю полный мрак, такой, который царит под землей, в глубине норы. Там, где прячутся отшельники. – Я про этих пауков все знаю. Они никогда не наводили на меня страх. – Я тебе не про них говорю, черт побери. Я тебе говорю про людей-отшельников. А точнее, отшельниц. Адамберга пробрала дрожь. На пляже стало ветрено. Но Рафаэль не сказал: “Похолодало. Может, пойдем в дом?” Брат дрожит? Тем лучше. Сейчас ему придется туго, он это знал. Он указал пальцем на нетронутый стакан Адамберга и велел: – Выпей. Значит, когда я тебе говорю “отшельница”, у тебя не возникает никаких воспоминаний? Абсолютно никаких? Адамберг покачал головой, отпил вина и спросил: – А должны? Что мне нужно сломать, чтобы выбраться из мрака, о котором ты твердишь? Куда я должен пойти? – Туда, куда выберешь сам, не я же полицейский, и это не мое расследование. – Так зачем ты меня достаешь со своими закрытыми дверями? Рафаэль протянул руку за сигаретой, хотя она была очень крепкая. – Почему ты кладешь их прямо в карман? – Не люблю коробки. Особенно теперь. – Понимаю. Оба замолчали ненадолго, пока Адамберг искал свою зажигалку и давал брату прикурить. – Ну мы и тупицы, – пробормотал Рафаэль. – Можно было зажечь сигарету от свечи. – Иногда не сразу доходит, сам знаешь. Так на чем мы остановились? – На том, что я не решаюсь тебе сказать. – Почему? – Потому что сделаю тебе больно. – Ты? – Ты ничего не помнишь, а ведь тебе было двенадцать лет. А мне десять. Двенадцать лет – но ты не помнишь! Это доказывает, что ты ужасно испугался. Я этого не видел, а ты – да. – О чем ты говоришь? – Об отшельнице, черт возьми, отвратительной, прячущейся во тьме. Ты ее видел. Неподалеку от дороги в Лурд. Адамберг пожал плечами: – Я прекрасно помню дорогу в Лурд. Дорогу Генриха Четвертого. – Ну конечно. Наша мать водила нас по ней каждый год, хотели мы того или не хотели. – Не хотели. Хотя и не все тридцать пять километров шли пешком. – Отец довозил нас на машине до леса. – Леса Бенежака. – Да, именно, а я уже забыл. – Как видишь, я помню. Оттуда мы шли пешком несколько километров, потом отец забирал нас, и остаток пути до Лурда мы ехали на машине. Каждый год одно и то же. – Только не в тот год, – произнес Рафаэль. – Тогда отец доставил нас прямиком в Лурд. Мама провела все положенные обряды в гроте, купила сосуды со святой водой. Помнишь, как-то вечером мы ее выпили? Нам тогда крепко досталось. – Это я тоже помню. – И больше ничего? – Ничего. Мы отправлялись в Лурд, потом возвращались. Что ты хочешь от меня услышать? Адамберг чувствовал себя нормально. Он слушал брата, только это ему и было нужно. Наверное, та святая из Лурда и направила Рафаэля на этот путь, привела на пляж острова Ре, в двух шагах от Рошфора. Как ее звали, ту святую? Тереза? Роберта? – Как имя той святой? – спросил он. – Той, из Лурда? – Святая Одетта? Погоди, нет. Святая Бернадетта. – Не очень-то многому мы научились. – Да. Выпей еще глоток. Адамберг послушно выпил, поставил стакан на стол и посмотрел на брата. – Тем летом мама решила не делать остановку в Бенежаке, а поехать прямиком в Лурд, а на обратонм пути пройти пешком шесть-семь километров. У нее были какие-то дела в одном глухом уголке. Когда мы ехали на машине, она объяснила, что он находится в стороне от дороги. Ты и этого не помнишь? – Нет. – Там, в стороне от дороги, – продолжал Рафаэль, – на пригорке, на краю луга, стояла старая каменная голубятня, маленькая, метра два в диаметре или около того. Дверь и окошки были замурованы кирпичом, кроме одного. Это я и сам видел. – И?.. Что мать забыла на этой голубятне? – Там жила женщина. Не выходила оттуда уже почти пять лет. – Ты хочешь сказать, что она находилась там постоянно, круглые сутки? – Да. – Но как она выживала? – Благодаря милосердию тех, кто брал на себя труд подниматься туда и через маленькое окошко передавать ей воду и пищу. А еще солому, чтобы прикрывать экскременты. Мать как раз и остановилась для того, чтобы отнести ей еду. Местные жители считали отшельницу святой заступницей, как в старые времена. Префект не решался принять меры. – Не могу поверить, Рафаэль. – Ты не хочешь поверить, Жан-Батист. – Но что она там делала? Кто ее там закрыл?