– Уходите, – проговорил доктор, – уходите! – Сеген работал здесь, – сказал Вейренк, – он был охранником. Робер Кантен, временный преподаватель катехизиса, – мой дядя. Он мне сказал. – Ах, вот как? Надо же! Тогда почему он не дал показаний во время суда? – Ему предложили должность в Канаде, и он уехал. Он ничего не знал о девочках, которых держали в неволе. – А другие преподаватели? Из каких соображений они промолчали? Почему?! – Преподаватели приходили только на время занятий, – вмешался Адамберг. – Они не принимали участия в повседневной жизни приюта. Ни один из них не проработал там больше трех лет. После войны, по мере того как заново отстраивались школы, они стремились получить новые назначения – туда, где работать не так тяжело. Они, наверное, знали охранников только в лицо и даже, вероятнее всего, не помнили их имен. Доктор поднялся и, расхаживая на этот раз медленными шагами, задумчиво потрогал одну щеку, потом другую. – Это может остаться между нами? – спросил он. – Да, – твердо проговорил Адамберг. – Слово мужчины. – Сеген работал здесь, – подтвердил доктор, тяжело опустившись на стул. – И да, он оказывал услуги банде Клавероля. Даже мы, маленькие мальчишки, знали об этом. Если эти ублюдки устраивали заварушку, жаловаться Сегену было бесполезно. Но чтобы приглашать парней из банды насиловать свою дочь! Отец никогда не говорил со мной на эту тему. – Это были они. И ваш отец это понял. – Нет. Возможно, он подозревал, но и только. Было бы аморально доносить на молодых людей, не имея доказательств. – Да будет вам, доктор Ковэр. Ваш отец был умен, он знал этих парней как облупленных. Он знал, что Клавероль с дружками выходят на волю – они ведь не один раз это проделывали, правда? Как знал и о том, что они нападали на девочек в самом заведении. И когда начинается судебный процесс и становится известно, что родную дочь Сегена в течение многих лет насиловали “девять или десять молодых парней” – ни больше ни меньше, – “всегда одних и тех же”, неужели ваш отец не подумал о членах банды пауков-отшельников? К которым охранник всегда относился с особой снисходительностью? Он не просто подумал, доктор Ковэр, он все понял. – Мой отец соблюдал презумпцию невиновности, мой отец защищал свое заведение, – сказал Ковэр, сгибая пальцами тонкую ложку. – Нет, – отрезал Адамберг. – Он защищал свою персону. Скрывал свою профессиональную ошибку, свою халатность. Но не только. – Вы это уже говорили. Что еще, черт побери? – Почему он не уволил Сегена, так прекрасно ладившего с бандой, которую ваш отец ненавидел? – Что вы хотите от меня услышать? – вскричал Ковэр. – Охранник его шантажировал, это совершенно ясно. Сеген был своим человеком на черном рынке, якшался с коллаборационистами, и одним из них был ваш дед. Если бы ваш отец Сегена хоть пальцем тронул, тому достаточно было произнести всего два слова: “Сын коллаборациониста”. От этих слов он бежал как от чумы, это зло он хотел похоронить любой ценой. Ваш отец так и сделал, и банда пауков-отшельников осталась на свободе. – Нет, – произнес Ковэр. Адамберг молча показал ему сообщение Фруасси, подтверждающее, что его дед был коллаборационистом. Доктор отвел глаза, лицо его разом осунулось, он медленно поник, как мягкая трава под ветром. Его блуждающий взгляд остановился на руке, и вид вконец искалеченной ложки, казалось, его удивил. – Я не знал, – прошелестел он бесцветным голосом. – О коллаборационизме. А потому не понимал. – Я вам верю. Мне жаль, что пришлось взвалить на вас все это, – бесшумно поднявшись, сказал Адамберг, – но вам самому давно виделись эти тени. Спасибо за вашу искренность. – Эта искренность смягчает вину моего отца? – Отчасти да, – солгал Адамберг. Как в прошлый раз, Адамберг с Вейренком пошли вверх по узкой улочке, ведущей к автостанции. – Про должность в Канаде здорово придумано, – отметил Адамберг. – Я этого не предусмотрел. – А я предусмотрел. Племянник все-таки. – Статуя, собака, святой Рох, – процедил Адамберг, проходя мимо старинной стены с нишей и скульптурой. – Ты оказался прав. Сеген организовал торговлю своей дочерью еще в “Милосердии”. – Что устанавливает прямую связь между убийцей и смертью жуков-вонючек. Но вопрос Меркаде по-прежнему важен: как она узнала, что насильники приходили из приюта? – Она, скорее всего, знала, что ее отец там работает. – Верно. Но как она выяснила их имена, если сирот было две сотни? Как она узнала о существовании банды пауков-отшельников? И о том, как применить яд? Опять подводный камень, Луи. – Она узнала от брата. – Отец его запирал, когда планировалось вечернее посещение. Адамберг обернулся и бросил прощальный взгляд на основание изъеденной временем статуи святого Роха. От собаки остался только маленький шар, из которого торчали два уха и кусок хвоста. – А между тем, – продолжал Адамберг, – это мог быть только он. Луи, он знал их имена, а на суде солгал. Он собирал и передавал сестрам информацию – как в детстве просовывал им под дверь картинки, так потом сообщил имена насильников. Так же, как собака носила еду святому Роху. Незаменимое существо, осуществлявшее связь между лесом, из которого нельзя выйти, и внешним миром. Энзо – спаситель, посланец. Он знал их имена. – И убил их, одного за другим. – Я в это не верю. Энзо – посредник. К тому же не думаю, что мужчина стал бы возиться с паучьим ядом. – Но ты так думал, когда подозревал малыша Луи и остальных. – Потому что они пострадали от укусов. Око за око, зуб за зуб – это по-мужски. Но не в случае Энзо. Нет, не вижу связи. Вейренк еще некоторое время молчал. Можно было подумать, что он не слушает. Потом вдруг остановился перед пыльной стеной. – Ты представляешь себе план дома Сегена? Он есть в материалах, присланных Фруасси, я прочитал их в поезде. Посмотри, – начал Вейренк, сделав чертеж пальцем на стене. – Здесь вход. Справа – комнатушка Энзо и туалет. – Да. – Слева дверь, которая ведет непосредственно в дом. За дверью – гостиная, на втором этаже спальни, ванная и чердак. По вечерам, когда случались “визиты”, Энзо запирали. – Да, в его комнате. – Не в его комнате. Запирали дверь, ведущую в гостиную. – То есть весь дом. – Нет, у Энзо был доступ еще в одну комнату. – Не было. – Был. В ту, которую и комнатой-то никто не называет, – в прихожую. А почему ее не называют комнатой? Потому что это не комната. Это помещение, соединяющее внутреннее пространство дома с внешним миром, шлюзовая камера. Она находится за пределами дома как такового. Это пространство Энзо. – Что ты пытаешься сказать, Луи? Что Энзо приходил и сидел там, на стыке двух миров? – Нет, он собирал частицы внешнего мира. Это его работа, его предназначение. Ты сам говорил. Вейренк посмотрел на свой палец, черный от грязи, и вытер его о ладонь другой руки. Адамберг пристально разглядывал рисунок на стене. – Частицы внешнего мира, – повторил он. – Те, от которых избавляются при входе. – Вешалка, шляпы, сапоги, зонтики… – Представь себе вешалку. – Я ее вижу. Плащи, фуражки, куртки… – Все правильно. – “Посетители” там вешали свои пальто. Ладно, Луи. Ты воображаешь, будто они, отправляясь на дело, таскали с собой в карманах удостоверения личности? Для этого нужно быть полными кретинами. – Это приютские пальто, Жан-Батист. На них с внутренней стороны значится не только название учреждения, но и имя воспитанника. Вышито вручную на ярлыке. В приюте подписывают все, от фуражек до носков. Иначе как правильно раздать вещи после стирки? Адамберг покачал головой и снова провел пальцем по контурам рисунка. Он был потрясен. – Черт побери! Прихожая, – произнес он, не отрывая пальца от плана дома. – Мы никогда о ней не думали. – Не думали. – А между тем все находилось там. Энзо узнал имена парней и название их приюта. Он узнал. Почему он ничего не сказал? – Вероятно, потому что сестра его попросила. Одна или другая. – Да. Эту работу, этот труд она решила взять на себя. – И в течение стольких лет эти трое были прочно связаны друг с другом. Ничего не просочилось наружу, никто не проговорился. Где они теперь, дети Сегена?