Я слежу, как ее плечи напрягаются, потом оседают. Какая-то огромная тяжесть либо опустилась туда, либо отпустила ее. — Все. Нетрудно проследовать за тенью в ее взгляде до самого Огайо. До долгих вьюжных зим и короткого жаркого лета, до помпезных приемов в загородном клубе. Но конечно, я только гадаю. Только Эмили действительно знает, насколько велико это «все», что оно вмещает и где до сих пор цепляется. — Одну вещь. — Наверное, учтивость. Благовоспитанность. Отутюженные льняные салфетки к каждой еде. У отца было выражение: «Отправь свой конверт»; это значило, что салфетка должна лежать на коленях. «Отправь свой конверт, Эмили». — Ее голос вибрирует от сдерживаемых эмоций, когда она изображает отца. Ярость, наверное, и много большее. Мой разум прыгает слишком далеко, и все же я должна спросить: — Он когда-нибудь вас бил? — Нет. — Похоже, она не удивлена, что я открываю эту дверь. Возможно, ей даже легче. В некий момент, когда человек слишком устал держать это в себе, ему хочется изложить свою историю. — Ему и не требовалось. — Расскажите мне чуть подробнее о вашем отце. — Тут нечего рассказывать. Он все время работал, а выходные проводил в клубе. Когда он слишком много пил, то подзывал меня к бару и демонстрировал своим дружкам. Не лучшее время. — Вы когда-нибудь просили его перестать? Ее подбородок яростно дергается. — Меня не учили признавать свои чувства, не говоря уже о таких выступлениях. Это диалог из кино, а не реальной жизни. — Возможно, поэтому вы и стали актрисой. Чтобы у вас было место для настоящих слов. Она качает головой. Ее глаза сверкают. — Все детективы разговаривают как психологи? Тут она меня поймала. — Многие — да. Люди интересны. — Почему мы говорим обо мне, а не о Кэмерон? Это правильный вопрос. Но ответ слишком сложен, и мне требуется несколько секунд, чтобы взвесить, много ли я могу ей сказать. — Семья раскрывает секреты. Я усвоила это в ходе своей работы. Чем больше ты говоришь с людьми, тем лучше видишь, как через поколения проходят одни и те же сценарии. Все соответствует друг другу, даже когда оно так не выглядит. — А приемные семьи? Как они укладываются в вашу теорию? — Я вижу это так. Ваши биологические родители передают вам свои гены, вашу телесную карту. Но те, кто вас воспитывают, делают вас теми, кто вы есть, к лучшему это или к худшему. Семейную динамику отыгрывают, она в вас не встроена, хотя когда-нибудь ученые, возможно, докажут обратное. — Наши проблемы с Троем… Хотела бы я удержать это подальше от нее. — Допускаю, что это помогло бы. А может, Кэмерон требовалось противоположное. Обсуждать проблемы, а не скрывать их. Кто знает… Когда она вернется домой, вы сможете ее спросить. Лицо Эмили искажено, глаза сияют. — Если б только я могла провести с ней еще один день… Мы с Эмили разные женщины с абсолютно разным прошлым, но мне нужно видеть нить между нами. Видеть, что мы сражаемся на одной войне. Я долго винила ее за то, что она не уберегла Кэмерон, не защитила ее, когда та не могла защитить себя. Но к чему все это сводится? Для чего все эти страдания, если не для того, чтобы показать, как мы похожи и не одиноки? Откуда явится милосердие, если не от нас? Часть III Время и дева Глава 40 Уилл держит слово, и вскоре у нас есть ордер на доступ к документам об удочерении Кэмерон. Он предлагает отправить Леона Дженца в «Католический семейный приют», но я не могу допустить, чтобы туда поехал кто-то другой. Не хочу видеть факс или копии. Что бы я ни нашла, это личное, и меня это устраивает. Возможно, «слишком вовлеченная» — правильный путь к Кэмерон. Возможно, в ту минуту, когда я решила вернуться в Мендосино, все это уже было предопределено. Вообще все, в том порядке, в котором оно разворачивается. …Дорога до Сакраменто занимает четыре часа. Достаточно долго, чтобы я порадовалась, насколько Сверчок образцовая путешественница. Останавливаюсь около Клирлэйк, чтобы она сделала свои дела, а потом мы едем дальше по шоссе 5, мимо шахматной доски подсушенных ферм и полей, разделенной толстыми белыми линиями олеандра. Когда мы доезжаем до заплатанного асфальта парковки, мне не хочется оставлять Сверчка в машине, но она не официальная служебная собака. Пока нет. Поэтому я ставлю машину в тени и приоткрываю окно, чтобы у нее было достаточно свежего воздуха. — Вернусь через полчаса. — Она настораживает уши, прислушивается. А потом я слышу себя и недоверчиво улыбаюсь. Всего сорок восемь часов, и я уже верю, что собаки могут следить за временем? Внутри «Католический семейный приют» выглядит как обычное учреждение. Монахинь намного меньше, чем я ожидала. В основном я прохожу мимо уныло одетых сотрудниц в синтетических юбках и туфлях на плоской подошве, а еще мимо множества канцелярских шкафов. Поднявшись наверх, говорю с секретаршей, которая направляет меня к другой, а потом — в тесный кабинет штатного юриста, женщины в брючном костюме с шапочкой иссиня-черных волос; она задает всего пару вопросов, а потом протягивает копии документов и просит расписаться. Ее безжизненный взгляд говорит мне, что она слишком много работает и слишком мало получает. Кэмерон для нее ничего не значит, но что тут удивительного? Металлические шкафы у нее за спиной набиты папками, в каждой — сложная история, целая жизнь. Благодарю ее и возвращаюсь к лифтам в коридоре. А потом до меня доходит, что все документы Кэмерон у меня, и только у меня. Как будто я только что ограбила банк. Нажимаю на кнопку первого этажа, захожу в кабину. Голова немного кружится от внезапной близости к тайне, от предвкушения. Как только двери закрываются, отделив меня от остального мира, я открываю папку и вижу младенческий адрес Кэмерон. Юкайа. Эмили с Троем жили в Малибу, когда удочерили ее. В 1989-м, через четыре года, когда их дочери было одиннадцать, они переехали в Мендосино, в стеклянный дом на утесе. И если провести линию от этого утеса почти строго на восток, от побережья, до Юкайи будет всего тридцать миль. При анонимном удочерении обе семьи даже не задумались об этом. Но какие-то силы все равно притянули их друг к другу. Тридцать миль между жизнью Кэмерон до и после? Безумие. Или судьба, могла бы сказать Иден… Выйдя в вестибюль, нахожу платный телефон и, задержавшись перед ним, ищу четвертаки, чтобы позвонить Уиллу. Но потом останавливаюсь. У меня прямо здесь, в руках, фамилии и адрес биологических родителей Кэмерон. Я совсем близко к тому, чтобы узнать больше о ее ранней жизни. Возможно, рядом со мной главный кусочек головоломки ее исчезновения, скрытый в ее первой семье. Несколько секунд балансирую на грани, раздираемая противоположными чувствами. Уилл захочет участвовать в разговоре, но что-то во мне не желает его участия. Не желает делиться, не желает ждать, пока он доберется, или просто не желает плясать под чужую дудку. Я даже не хочу спрашивать его разрешения. Поехать одной — авантюрный, недальновидный поступок. А вдруг я что-то упущу? Вдруг все испорчу? Прячу четвертаки в карман и снова открываю папку. К первому листу прикреплена фотография двоих детей в выходных костюмах на фоне синих вихрей. Такие фото можно сделать в торговом центре в фотостудии «Сирс». Мальчик наверняка брат Кэмерон. На фотографии ему около десяти, с накрахмаленным белым воротником, черными волосами и кривоватым передним зубом. Но я не могу оторваться от трехлетней Кэмерон. Карие глаза-блюдца под темными густыми бровями. Лицо округлое, смелое и такое красивое, что дух захватывает. Гордо поднятый подбородок, как будто она бросает вызов не только фотографу, но целому дню и каждому человеку в нем. Волосы забраны белой пластиковой заколкой-бабочкой. Белое хлопковое платье с оборками и широкая, открытая улыбка. Ее свет прямо здесь, чистый и яркий, как гребаное солнце. Никаких признаков жертвы. Никакого бэт-сигнала. Просто маленькая девочка, Лиза Мэри Гилберт, рожденная 20 марта 1978 года, в первый день весеннего равноденствия. Глава 41 Мы со Сверчком быстро едем по прямому отрезку шоссе 101, опустив все стекла, и добираемся до Юкайи вскоре после четырех. Хэп всегда называл Юкайю «скотным городом», слишком маленьким для культуры и слишком большим, чтобы обладать обаянием или замысловатостью. Я никогда не поправляла его и не рассказывала, что помнила из тамошней жизни, из двух коротких размещений, каждое не больше года. Мои воспоминания были обтрепанными, даже тогда. Всего лишь обрывки картинок. Учительница в первом классе, ее чулки телесного цвета, она пьет диет-колу за своим столом. Мать в тонкой желтой ночной рубашке на диване с персиковым шнапсом, который она пьет весь день из кофейной чашки. Февральский день, когда какие-то дети в автобусе глумились и кричали, что от моего брата пахнет ссаками. Он на самом деле не был моим братом, и пахло от меня, но я только забилась поглубже в сиденье с книжкой и сделала вид, что меня нет. …Съезжаю с магистрали к цепочке фастфудных ресторанов, обналичке чеков, торговому центру «Уолмарт» и фабрике по переработке груш «Уильямс», не узнавая, по счастью, ничего. Часть города за Форд-роуд, где Кэмерон провела свои первые годы, расположена между магистралью и выставочной площадью. Проезжаю Вайнвуд-парк, ломоть засушенной травы, окруженный приземистыми одноэтажными домами, видавшими лучшие дни. Парк выглядит пересохшим и заброшенным, на детской площадке торчат пирамида для лазанья из старых шин и проржавевшие качели. Кэмерон могла играть здесь, когда еще была Лизой, как мы играли в осушенном бассейне и думали, насколько это здорово. Она наверняка не замечала всех этих признаков упадка, поскольку заметить их можно, только если ты выбрался отсюда и глядишь снаружи. Я держу в руках адрес, но понятия не имею, живет ли кто-нибудь из семьи Гилбертов до сих пор здесь, в 3581 по Ивовой. Соседние улицы названы похоже — Мимозовая, Акациевая, Фиговая — пасторальные слова, которые с грохотом натыкаются на облупившуюся, заброшенную садовую мебель, разбросанную во дворах, на обвисшие бельевые веревки, протянутые между гаражами. Ставлю машину в грязном проезде; в паре сотен ярдов коротко стриженный мальчик в футболке с Халком с грохотом нарезает круги на трехколесном велосипеде. Он таращится на меня так, словно я заблудилась. Возможно, так и есть. Вылезаю из «бронко», засовываю в карман ключи и подхожу к длинному низкому дому, со Сверчком у ноги. У дома ржавого цвета обшивка с серебристой алюминиевой отделкой, которая отбрасывает копья света. На крыше торчит покосившаяся телеантенна. Я не успеваю подойти к трем дощатым ступенькам, как входная дверь распахивается и передо мной, как волнолом, появляется приземистый широкоплечий мужчина. Я чувствую, как Сверчок напрягается, и кладу руку на ее ошейник. — Помочь чем? — спрашивает он, хотя на самом деле говорит: «Убирайся». Его правый глаз с красной каемкой ниже левого, и это придает мужчине скорбный вид. В остальном он сплошь кузнечный молот — мощные бицепсы, небритый двойной подбородок и широкая челюсть. Сжав зубы, он оценивает меня. — Я ищу Рубена или Джеки Гилберт. У них нет никаких неприятностей или чего-то такого. Мне просто нужна информация. — Они здесь больше не живут. — Мужчина явно определил во мне профессионала, даже не видя жетона. Он кашляет и ждет, когда я отступлю. — Вы их родственник? — Та семья переехала. Не знаю куда. — Я занимаюсь поисками пропавшего человека в Мендосино, пятнадцатилетней девушки по имени Кэмерон Кёртис. — Никогда о ней не слышал. — Мистер Гилберт, она в серьезной беде. — Имя выскакивает, и я отпускаю его, забрасываю удочку. Его тело вздымается, когда он делает глубокий вздох. — Валите на хрен отсюда. Ничего не знаю ни о каких пропавших девчонках. Я вздрагиваю, не успев собраться. Он здоровый мужик и может крепко меня отделать, если решится на такое. Может, приехать в одиночку было паршивой идеей? — Послушайте, я не хочу вам докучать, мне просто нужно заполнить несколько пустых мест. — Я не разговариваю с копами. — Я не коп, я детектив, и в любом случае у вас нет никаких неприятностей. Речь идет о Кэмерон. Вы не смотрите новости? Он сильно кашляет, расправляет плечи. — Нет.