— Миз[46] Руссо, я действительно хочу помочь найти Шеннан, но буду с вами честна. В первую очередь я занята поисками Кэмерон Кёртис. Вы о ней слышали. — Ну да, дочка кинозвезды… Я много лет смотрела этот сериал. Никогда бы не подумала, что у меня будет нечто общее с Хейди Бэрроуз. — У нас очень мало информации о Кэмерон, но в детстве у нее было много проблем. И жестокости тоже. Мы думаем, это как-то связано с тем, что ее выбрали целью. — Я многозначительно смотрю на нее. — Поэтому я и задаю вам вопросы о детстве Шеннан. Возможно, это один и тот же парень. Я ищу связь. Кажется, ее это не затронуло, по крайней мере, внешне. Она смотрит на часы и говорит: — Я уже рассказала, что могла. — У нас еще есть несколько минут. А где отец Шеннан? Он как-то связан с ее жизнью? — Это дерьмо? — Карен оскаливается. — Он свалил, когда она еще не пошла в школу. Не видела от него ни цента с тех самых пор. — Трудно в одиночку воспитывать ребенка… Она пробегает по мне взглядом — похоже, думает, честна ли я с ней или что-то скрываю. — Да уж. — Вы всегда были только вдвоем? — По-всякому. У меня были приятели за эти годы. Может, не стоило с ними связываться при ребенке… — С приятелями вообще или с этими конкретными парнями? Карен едко смотрит на меня. — И что это значит? Сомневаетесь в моем выборе мужчин? — Я не знаю вашу жизнь. Она смотрит в стену, на закрученные узоры золотистого пластика. Золотисто-оранжевый, из 70-х, когда все было либо золотым, либо ядовито-зеленым. — Ладно. Могу сказать, что я все время делаю не лучший выбор. Ну, это общая беда, верно? К сожалению, она права. Не для всех, но для большинства. — У вас есть фотография Шеннан? — Только старые. — Женщина откладывает сигарету, роется в сумочке и выуживает кармашек для фотографий, которые иногда продают вместе с бумажниками. Пластик пожелтел и обтрепался по углам, но набит школьными фотографиями с туманно-голубым фоном. Шеннан, щербатая пятилетка, возглавляет парад. Я беру у нее фотографии, перебираю, и мне становится все грустнее и грустнее. Может, эта девушка была сплошным скандалом, но начинала она совсем иначе. Она родилась милой, чистой, оригинальной. Как и все остальные. — Очень симпатичная… А кем она хотела стать, когда вырастет? В смысле когда была маленькой. Какие-нибудь грандиозные фантазии? — Диснеевские принцессы считаются? — Карен поджимает губы, и морщинки, бегущие от верхней, становятся глубже. — У нее были самые блестящие волосы. Я заплетала их в косу, в «рыбий хвост». Непростое дело. Уходило не меньше часа, но она сидела ровно и не шевелилась. Я встречаюсь с ней взглядом, стараясь не моргнуть, не испортить момент. Это ее самые открытые, самые человечные слова. — Могу поспорить, она выглядела очень красивой. — Ага, выглядела. Красота не была проблемой. Глава 46 Иногда фрагменты прошлого всплывали, как обрывки бумаги, заставая меня врасплох. Воспоминания, которые я считала забытыми. Моя мать спит на кушетке, на боку, поджав колени, как ребенок; лицо наполовину прикрыто вязаным шерстяным пледом. День, который казался фантазией, когда мне было шесть или семь, а дети — малышами, и мы по очереди брали на руки чьего-то домашнего кролика, сидя на газоне. Когда пришел мой черед, я трогала его уши, теплые на ощупь, чувствовала, как колотится сердце кролика, как напрягаются его мышцы, как ему хочется сбежать, но он сидит. Через несколько дней к нашему дому подъехали три полицейские машины, и копы вошли в нашу квартиру с ордером на отца. Они забрали его в наручниках, пока мать кричала на них. Она швырнула пепельницу, которая отскочила от стены. Сбросила на пол лампу, разбив лампочку. Я смотрела на все из темного коридора; двери спален были закрыты, дети прятались в шкафу, куда я отправила их, сказав сидеть тихо. Напряженное, удушающее ощущение, висящее в воздухе вокруг меня и в моем теле. После этого папа стал для нас чужаком. А через пару лет мать ушла занять пятьдесят баксов и больше не вернулась. Но были и другие воспоминания, мягкие, как кусочки паутины. Воспоминания о Хэпе, Иден и Мендосино, о том, как в десять я обнаружила, что могу присесть в высокой траве на утесе над Португальским пляжем и стать травой. Я могла стать заходящим солнцем, размазывать свет по всему, чего касаюсь, как дикий мед. Я была Тихим океаном с его холодным синим взглядом, вороной на кипарисе, хлопающей крыльями и обсуждающей с собой устройство мира. Все время, сколько я могла припомнить, у меня были причины исчезать. Я стала экспертом по невидимости, но тут было что-то еще. Сейчас я была частью вещей, вплетенной в место. Я больше не возвышалась над ним, но заботилась. * * * Общественный центр стоит на углу Школьной и Сосновой улиц, рядом с бейсбольным полем, пожелтевшим, как и всё в это время года. Я встречаюсь с Греем и его матерью в субботу сразу после полудня, чтобы подготовить информационный стенд, который поможет тем, кто не знает Кэмерон, познакомиться с ней как личностью, а остальным — почтить ее. Городской совет только что одобрил запрос Уилла на бессрочное использование центра. Пока не готова вывеска, на дверях висит лист бумаги с надписью красными печатными буквами: «Центр спасения Кэмерон Кёртис». — Красный — любимый цвет Кэмерон, — поясняет Грей. Они с Ди Энн сделали эту временную вывеску и, насколько я вижу, провели в здесь уже несколько часов. Стенд наполовину заполнен фотографиями, открытками и рисунками. В одном углу Грей прикрепил обложку альбома Мадонны «The Immaculate Collection», который был саундтреком их дружбы последние два года. Он уже обошел всех учителей Кэмерон, у некоторых сохранились копии ее работ и стихов. Одно стихотворение, из пятого класса, называется «Листья гингко»: Сплющенные шары. Парашюты. Каждый лист как что-то горящее. Мечта вспорхнула. Я стою Под желтым деревом и думаю Про вчера. Думает ли вчера Обо мне? Читаю строки и чувствую, как у меня перехватывает горло. Это не просто хорошие стихи; в них видна уязвимость, которую я побоялась бы обнажить в ее возрасте, особенно в части прошлого. Я была тогда не настолько храброй. Возможно, сейчас тоже — по крайней мере, не таким способом. — Она особенная, правда? — говорит сзади Грей. — Да, она особенная. С помощью Грея и Ди Энн я добавляю на стенд вещи, которые принесла с разрешения Эмили: рисунок хамелеона — «Мама, я по тебе скучаю», — пляжную фотографию из Малибу с розовой раковиной и еще несколько, включая фото Кэмерон с Кейтлин Манси, каждая в одном роликовом коньке; волосы обеих забраны в одинаковый высокий хвостик, но спускаются с разных сторон, как будто девочки дополняют друг друга. — Боже, какие они славные, — говорит Ди Энн, когда прикрепляет фотографию. — Я не помню Кэм в этом возрасте. «Кэм». — Я говорил с Кейтлин Манси, как вы просили, — добавляет Грей. — Она вовсе не была мерзкой. Она плакала. — Кэмерон много значила и для нее, — отвечаю я. — Она дала мне это. — Грей держит видеокассету. — Тут где-нибудь можно ее посмотреть? Мы роемся в задней комнате и находим кладезь оборудования: проекторы для диапозитивов, древний катушечник, кассетный магнитофон «Бетамакс», а потом — бинго — видеоплеер. Подключаем его и собираемся втроем перед старым телевизором в маленькой кухне. Рядом, на подоконнике, под перекошенными жалюзи, лежит серый слой старых коконов мотыльков. Раковина набита потрескавшейся посудой. Потом телевизор гудит, оживает, и все это уже неважно. Комната исчезает. Кэмерон и Кейтлин поют в микрофон «Under the Sea» из «Русалочки», целиком отдавшись песне. Хвосты развеваются в полную силу, у Кэмерон волосы спускаются до пояса. У девочек полусформированный, предподростковый вид — возраст еще не добрался до лиц. У них ямочки, брекеты. Они ослепительны. — Они великолепны, — говорю я Грею, переполненная эмоциями. — Не знаю, хотела бы она, чтобы мы показывали это перед кучей народа… — Почему нет? — Это было давно. И, я не знаю… Она здесь такая невинная. — Невинность — это дар. Посмотри, как они прекрасны. Какую бы боль она ни испытала, какую бы жестокость ни пережила, здесь этого не видно. Она избавилась от этого, пусть даже на минуту. Дети способы быстро оправляться от бед. Я всегда этим восхищалась. — Я никогда об этом не задумывался с такой стороны. Запись заканчивается, механизм щелкает, потом жужжит. Грей нажимает на повтор, Ди Энн обнимает его за плечи, прижимая к себе, и мы смотрим еще раз. Солнце пробивает жалюзи, хлещет светом по стене над телевизором. Потом звучит песня: Взгляни-ка на мир подводный — Веселье и благодать. Чудесный он и свободный. О чем же еще мечтать?