– Ну же, выходи, поговори со мной, – сказал он. – На все есть свои причины, и для этого причина имеется. Я не какой-нибудь сумасшедший, творящий беззаконие. Чтобы стоять здесь, прямо в центре мира, я преодолел тысячи миль. Мне очень важно, чтобы ты поняла это. Он ненадолго умолк в темноте. – Я человек, который всегда знает, когда что-то должно произойти. А это произойдет непременно. И ты встанешь и подойдешь ко мне. Тебе очень страшно. Ты чувствуешь запах крови. Это оттого, что уже произошло когда-то давно, и тебе необходимо понять, что то, что произошло тогда, было частью общей схемы, и ты тоже часть этой схемы. Достоен, «достоен агнец закланный»[109]. Он был воином, и я был воином, и меня призвали обратно, – мужчина шагнул ближе к центру комнаты. – Значит, этому суждено случиться. Встань и подойди ко мне. Пока он разглагольствовал, Мэгги удалось движением плеч освободиться от пальто – оно бесшумно сползло на пол. Она прокралась обратно вдоль стола, обогнула стулья в дальнем его конце и очень медленно и неслышно поднялась на платформу. Мужчина испугал ее, отступив на шаг в ее сторону. – Я знаю, где ты. Под столом. Я мог бы сейчас подойти и вытащить тебя. Только я не стану. Хочу дать тебе шанс выйти самой. Как только покажешься, сможешь уйти. Ты же видишь, где я, – в задней части комнаты. Обещаю, что не двинусь с места. Просто хочу увидеть твое лицо, узнать, кто ты. Мэгги разглядела, как он переложил нож в руке – кончик лезвия зажал между большим и указательным пальцами, рукоятка свисала вниз. – Есть Слон, – проговорил он, – а справедливости в мировой системе нет. Справедливость придумали люди. Человечеству чуждо убийство, убийство под запретом, а коль скоро убийство под запретом, значит, разрешена любовь. Узри! Я открываю тебе тайну: я Муж скорбей и я любил Пумо-Пуму. Мэгги начала пятиться с еще большей осторожностью. Она была уже совсем рядом с письменным столом и, когда, протянув руку назад, коснулась столешницы, заставила себя двигаться еще медленней, пока не нащупала край пустого глиняного горшка, который, она знала, стоял там. Когда-то в горшке росло крошечное деревце гибискуса, ее подарок. Деревце погибло от недостатка света и нашествия клещей примерно в то время, когда на кухне появились насекомые, и Пумо выбросил гибискус, а горшок оставил себе, пообещав Мэгги, что у них будет новый гибискус. С тех пор горшок так и стоит пустой у стола. – Через минуту-другую мы встретимся и познакомимся. Вот в эту минуту, или в следующую, или в следующую после этой… Он стоял уже совсем близко, футах в пяти от нее, как всегда готовый метнуть нож ей в спину. Мэгги сняла горшок с подставки, одним движением выпрямилась и подняла горшок над головой. Мужчина оглянулся через плечо, уже начав реагировать, а Мэгги шагнула вперед и с неидеальной точностью опустила горшок. Она рыдала от ужаса. Реакция подвела его. Нагнувшись вбок, он оказался прямо под тяжелым горшком, и тот жестко врезался ему в голову. Раздался глухой удар, за которым почти сразу же последовал грохот разбивающегося об пол горшка и оглушающий треск, когда убийца Тины рухнул на кофейный столик и расколол его надвое, словно льдину. Мэгги спрыгнула с платформы и пронеслась по комнате до того, как убийца Пумо выбрался из-под обломков стола. Рывком распахнув дверь, она сломя голову бросилась вниз по лестнице. Словно обладая способностью к обзору в триста шестьдесят градусов, Мэгги видела на стене свою огромную тень и рядом с ней – более темный силуэт, заполнивший дверной проем на верху лестницы. Несмотря на то что Мэгги почти летела, ей казалось, что она двигается с ужасающей медлительностью, – будто само время сковывает ее мышцы. Мужчина, должно быть, выронил нож, так как он не кидал его ей в спину. Мэгги выскочила на улицу, слыша топот его ног по лестнице. И снова Мэгги полетела – к уличному шуму, огням, к людям. Она совсем не замечала холода. Едва добравшись до угла Западного Бродвея, она рискнула оглянуться через плечо. Сцена за ее спиной показалась ей плоской и искусственной, как театральные декорации. Входная дверь в квартиру Пумо оставалась распахнутой настежь, и свет, проливавшийся на тротуар, смешивался и таял в луже желтого света уличного фонаря. Несколько пешеходов обернулись и, когда Мэгги пробежала мимо них, проводили ее взглядами. А посреди суеты и света Гранд-стрит скользила черная тень мужчины – невидимая, мало-помалу приближающаяся к девушке, используя прохожих, как прикрытие. Мэгги резко наклонила голову вперед, судорожно глотнула обжигающий холодом воздух и изо всех сил постаралась превратиться в маленькую черную линию, проносящуюся над тротуаром. Она побежала вдоль квартала, руки в рукавах тонкой блузки работали как поршни, колени поднимались и опускались. «Жми, детка!» – весело подбодрил ее чернокожий мужчина, когда она пронеслась мимо: по-видимому, охвативший ее ужас почти не отражался на ее лице. Когда в боку невыносимо закололо и она задышала в такт своим шагам, Мэгги услышала, как ноги преследователя мягко и ритмично ударяются о тротуар невдалеке за ее спиной. Он настигал ее. Наконец до метро осталось бежать всего квартал. Лицо заливал пот, в бок словно воткнули раскаленную скобу, но локти так же ритмично работали, а колени поднимались и опускались. Юнцы, все еще занимавшие середину тротуара, увидели, как она мчится к ним, и неимоверно взбодрились. – Косоглазенькая! – Крошка, ты вернулась! Широко улыбающийся парень в толстовке с надписью Fila пританцовывал перед ней, делая руками широкие жесты «иди ко мне». Толстая золотая цепочка с именем, выгравированным буквами размером с передние зубы, подпрыгивала у него на груди. Мэгги что-то кричала, и парни пытались сблизиться с ней, но когда она оказалась в нескольких ярдах от парня, он увидел ее лицо и отпрянул в сторону. – Убийство! – пронзительно закричала она. – Остановите его! Ни на секунду не замедляясь, Мэгги уже летела вниз по ступеням, двигаясь так, будто гравитации не существовало. Сверху из-за спины прилетели крики и звук падения. Прежде чем ступени закончились, Мэгги услышала шум прибывающего на станцию поезда и через мгновение уже вновь бежала по горизонтальной поверхности. Человек пятнадцать находилось на станции, еще столько же или около того ожидали на платформе. С верхней части лестницы все еще доносились голоса. Справа от нее остановился поезд и со скрипом распахнул двери. Мэгги продолжила пробираться сквозь толпу, а когда дошла до турникета, сделала вид, будто опустила жетон, а сама быстро и незаметно прошмыгнула под неподвижной штангой ограждения. Преодолев таким образом турникет, она рискнула еще раз оглянуться и увидела лишь стену людей, спешащих к поезду. Через мгновение за спиной мужчины в черном пальто возникла и растаяла серая тень, Мэгги даже почудилась улыбка на лице преследователя, когда тень двинулась к ней. Существо бесшумно и как будто радостно подпрыгивало на ходу, и она, ускорившись, преодолела последние несколько ярдов, отделявших ее от ожидающего поезда. Мэгги вбежала в вагон и метнулась к ближайшему окну – двери между тем закрылись. Мужчина в черном пальто как раз приближался к турникету, а из-за его спины снова возникла и растаяла серая тень и потекла-заскользила между мужчинами и женщинами, ожидающими выхода на платформу, ухмыляясь ей и пританцовывая, – сама почти не видимая, но видящая ее… В это мгновение поезд тронулся. Мэгги рухнула на сиденье. Через некоторое время осознала, что вся дрожит. «Он убил его», – напомнила она самой себе. Когда она повторила эти слова, несколько сидевших рядом человек поднялись со своих мест и перешли в другой конец вагона. Мэгги сейчас казалось, что то, что убило ее любимого и преследовало ее до станции, – не человек, а некая сверхъестественная сила, ухмыляющаяся злобная тварь, способная изменять свою форму и становиться невидимой. Единственным доказательством человеческой сущности твари был звук, с которым горшок встретился с ее головой, и как она растянулась, рухнув на стеклянный столик Пумо. Волна тошноты и неверия в случившееся охватила Мэгги, и она разрыдалась. Тыльной стороной ладони смахивая слезы, она наклонилась и посмотрела на свои туфли. Крови не было даже на подошвах. Ее снова передернуло; она проревела весь остаток долгой дороги к центру города. Слезы безудержно текли по ее лицу, когда она пересаживалась с поезда на поезд. Она чувствовала себя как побитое животное, возвращающееся домой. Порой она вскрикивала в те моменты, когда ей казалось, что она мельком увидела сумасшедшего призрачного убийцу Тины, крадущегося за спинами людей, держащихся за ременные петли в вагоне, но когда люди расступались или уходили, выяснялось, что никто за ними не прятался: серая тень таяла снова. На Сто двадцать пятой улице она сбежала вниз по ступенькам, прижимая руки к груди, чтобы хоть чуть-чуть согреться. «Вот сейчас, – подумала она, – слезы замерзнут, и лицо покроет ледяная маска». Она распахнула двери помещения на первом этаже, где находилась церковь генерала, и скользнула внутрь так тихо, как только могла. Тепло и аромат горящих свечей мгновенно окутали ее, и она едва не лишилась чувств. Генералова паства спокойно и солидно сидела на стульях. Мэгги остановилась у входа: вся дрожа и обхватив себя руками, она не знала, что делать дальше. Очутившись здесь, она даже не понимала, зачем вернулась в крохотную, залитую светом свечей церковь. Слезы катились по ее лицу. Генерал наконец заметил Мэгги и приподнял бровь с добрым вопросительным, не без доли тревоги, взглядом. «Он не знает… – подумала Мэгги, по-прежнему обнимая себя руками, дрожа и беззвучно плача. – Как же он может не знать?» В этот момент Мэгги, словно очнувшись, осознала, что там, в своей квартире, все еще сидит на стуле мертвый Тина Пумо, и никто, кроме нее и убийцы, об этом не знает. Надо звонить в полицию. 9 В половине первого ночи, еще не зная об этих событиях, которые вскорости приведут его обратно в Нью-Йорк, Майкл Пул уже второй раз за день вышел из Банг Лук – переулка, в котором располагались цветочный рынок и комнаты Тима Андерхилла, – и повернул на север по Чароен-Крунг-роуд. Улицы казались перегруженными еще больше, чем накануне вечером, и при нормальных обстоятельствах даже такой горячий энтузиаст пеших прогулок, как доктор Пул, вне всякого сомнения подошел бы к проезжей части, поднял руку и сел бы в первую остановившуюся перед ним машину такси. Влажная жара все еще владела городом, его гостиница была в двух-трех милях, а Бангкок не слишком подходил для долгих пеших прогулок. Но эти обстоятельства никак не назовешь нормальными, к тому же доктору Пулу никогда не приходило в голову запереть себя в машине по пути в свою постель. В любом случае, ложиться спать он не спешил – он знал, что уснуть не сможет. Он только что провел чуть больше семи часов с Тимоти Андерхиллом, и ему необходимо было время как на то, чтобы подумать, так и на то, чтобы просто прогуляться, ни о чем не думая. По большому счету, за эти семь часов мало что произошло: двое мужчин разговаривали за напитками на террасе; продолжая разговаривать, они отправились на тук-туке в «Золотой дракон» на Сухумвит-роуд, отведали превосходной китайской стряпни, продолжая беседу; на другом тук-туке вернулись в маленькую комнату над «Джимми Сиамом» и все говорили, говорили, говорили. Вот и сейчас голос Тима Андерхилла все еще звучал в ушах Майкла Пула: ему даже казалось, будто он шагает в такт словам во фразах, произносимых этим голосом. Андерхилл был замечательным. Замечательным человеком с ужасной жизнью, замечательным человеком с ужасными привычками. Он был ужасен и в то же время – удивителен и прекрасен. (За эти семь часов Майкл выпил больше, чем обычно, но алкоголь только воодушевил и согрел его, лишь немного сбив с толку.) Пул чувствовал, что он тронут, потрясен, даже в каком-то смысле благоговеет перед своим старым товарищем – благоговеет перед тем, чем тот рисковал и что преодолел. Но более того, Андерхилл его убедил. Было абсолютно ясно, что Тим Андерхилл – не Коко. Весь их разговор подтверждал то, что почувствовал Пул на террасе, услышав первые слова Андерхилла. Несмотря на все потрясения своей жизни, Тим Андерхилл практически не переставал думать о Коко, размышляя и удивляясь этой фигуре анархичной мести: он не только опередил в решении этой проблемы Гарри Биверса, но и конкретно разъяснил поверхностность методов Биверса. Пул брел на север по темному бурлящему городу, со всех сторон окруженный спешащими равнодушными людьми, и чувствовал, насколько он согласен с Андерхиллом. Восемь часов назад доктор Пул шел по шаткому мосту и чувствовал, что идет на новый компромисс со своей профессией, своим браком и, прежде всего, смертью. Это было почти так, как если бы он наконец взглянул на смерть с достаточным уважением, чтобы постичь ее. Он стоял перед ней с открытым сердцем, распахнув душу, – совсем не «по-докторски». Благоговение и ужас были необходимы – такие мгновения восторженного осмысления со временем меркнут, оставляя лишь чистые капли «перегонки» воспоминаний, но Пул помнил резкий, злой, отчетливый вкус реальности и свою покорность перед ней. Что убедило его в невиновности Андерхилла, так это ощущение, что в течение многих лет, в книге за книгой, Андерхилл по сути перелезал через перила и преодолевал ручей. Он распахнул свою душу. Он сделал все возможное, чтобы взлететь, и Коко фактически подарил ему крылья. Андерхилл летел столько, сколько хватило сил, и если бы он потерпел катастрофу, то жесткая посадка могла бы стать лишь одним из последствий полета. Пьянство и наркотики, все его эксцессы – все это было не для того, чтобы продлить полет, как тотчас предположили бы Биверс и ему подобные, а для того, чтобы притупить боль и отвлечь человека, который зашел так далеко, как только смог, и все равно потерпел неудачу, не долетел. Андерхилл зашел дальше, чем доктор Пул: Майкл использовал свои разум, память и любовь к Стейси Тэлбот, бережно обернувшей, словно слой бинтов, его старую любовь к Робби, – Андерхилл же до последней капли использовал свое воображение, а воображение было его всем. Это, как и многое другое, выплеснулось на террасе, во время их ужина в шумном, праздничном огромном китайском ресторане и в немыслимом беспорядке маленькой квартиры Андерхилла. Тим рассказывал о себе, не соблюдая никакой хронологии, и печальные подробности жизни писателя зачастую уводили мысли Пумо от Коко. Жизнь Тима напоминала череду лавин. В настоящее время, однако, он жил в спокойствии и делал все возможное, чтобы снова начать работать. – Знаешь, это как учиться ходить заново, – признался он Майклу. – Я спотыкался, падал… Мышцы ныли, и казалось, все тело работает не так, как надо. В течение восьми месяцев если я, прокорпев шесть часов, писал хотя бы один абзац, я считал, что день задался. Он написал странную повесть под названием «Голубая роза». Он написал еще более странную повесть под названием «Можжевельник». Сейчас он писал диалоги с самим собой, вопросы и ответы, и вовсю шла работа над очередным романом. Он дважды видел девушку, производившую неземной шум и всю в крови бежавшую по улице ему навстречу. Девушка та была частью ответа, – сказал он Майклу. Потому он ее и видел. Она была вестником близости «конечных пределов». Коко был для Андерхилла способом возвращаться в Я-Тук, как и видение панически бегущей по городской улице девушки, как и все, что он написал. – Хуже всего, – говорил Тим Андерхилл Майклу в «Золотом драконе», – что Коко – это первостатейный отморозок, ублюдок Виктор Спитальны. Я все просчитал. Один из «номеров» Коко сотворил я, еще один – ты и, думаю, Конор Линклейтер – автор третьего… – Да, он один, – сказал Майкл. – Я тоже один… Ты прав. – Нет, без дураков, думаешь, по тебе не видно было? Ты уж точно не мясник по натуре. По моим рассуждениям, это мог быть только Спитальны. Если, конечно, не ты или Денглер, что в равной степени маловероятно. – Я прилетел в Бангкок, чтобы узнать по возможности все о последних днях жизни Денглера: я думал, это может дать мне импульс – снова начать писать. И тут, друг мой, начался ад кромешный. Стали гибнуть журналисты. На что вы с Биверсом и обратили внимание. – В смысле – журналисты? – простодушно спросил Майкл. Андерхилл на мгновение уставился на него с открытым ртом, а затем разразился смехом. Майкл подошел к широкому и запруженному транспортом пересечению Чароен-Крунг-роуд с Суваронг-роуд и остановился на мгновение в напоенной влагой жаркой ночи. Воспользовавшись ресурсами нескольких провинциальных библиотек и книжных магазинов Бангкока, Тим Андерхилл обнаружил то, чего не увидел Гарри Биверс с помощью научного сотрудника и обширной библиотечной системы. У Пула перехватило дыхание при мысли о том, что Биверс мог не заметить, даже отрицать связь между жертвами. Потому что связь эта подвергала их всех опасности. Андерхилл был уверен, что Спитальны следил за ним как в Сингапуре, так и в Бангкоке. Пару раз Тиму казалось, что за ним наблюдают, и с тех пор ощущение слежки за собой не оставляло его. В «Золотом драконе» он рассказывал Майклу: – Как-то раз, через несколько недель после того, как в Сингапуре обнаружили тела, я спустился на улицу и сразу почувствовал странное: будто что-то очень плохое, но имеющее отношение ко мне, прячется где-то рядом и наблюдает за мной. Как будто у меня был брат – скверный, опустившийся, – который вернулся после долгого отсутствия и собирался превратить мою жизнь в ад, прежде чем вновь уехать восвояси. Я огляделся, но увидел лишь продавцов цветов и, как только немного прошел по улице, понял, что неприятное чувство отпустило. Позже, в своей захламленной комнате с приколоченными к стене масками демонов, заляпанным зеркалом и соломкой цвета слоновой кости на столе перед ним, Тим продолжил рассказывать: – Помнишь, я рассказывал тебе, как вышел на улицу и почувствовал, будто за мной следят, будто что-то плохое вернулось ко мне из прошлого? Разумеется, я в первую очередь подумал о Спитальны. Ничего, однако, не произошло – он словно растаял, и все. Ну, так вот, два дня спустя и через несколько дней после того, как здесь были убиты французы, меня вновь охватило то же чувство, когда я находился на Фат-Понг-роуд. Однако на этот раз оно было куда острее: я точно знал, что мне не показалось. Сначала я обернулся, почти уверенный, что он за моей спиной и я наконец его увижу. Я развернулся. Но не увидел его – ни за моей спиной, ни за спинами людей, что шагали позади меня. Но вот что я тебе скажу: кое-что странное я все же заметил. Трудно подобрать верные слова, даже мне, но впечатление было такое, будто далеко позади по улице удалялось от меня нечто похожее на серую тень, и тень эта лавировала между людьми – которых, кстати, я видел отчетливей… Нет, «лавировала» не совсем то слово, поскольку ее движения казались более… энергичными, оживленными. Тень танцевала от одного к другому, взад-вперед за спинами прохожих и при этом нагло ухмылялась мне. Видел я все это мельком… В общем, кто-то там двигался дерзко, быстро и как бы веселясь и ликуя, – а потом исчез. Меня чуть не стошнило. – А что ты намерен предпринять? – спросил Пул. – Нет желания вернуться в Америку? Я считаю себя морально обязанным сообщить Конору и Биверсу, что встречался с тобой, вот только не знаю, как ты к этому отнесешься. – Поступай, как считаешь нужным, – ответил Андерхилл. – Но подозреваю, что ты хочешь выволочь меня из моей конуры за волосы, а я не уверен, что хочу из нее вылезать. – Тогда не вылезай! – воскликнул Майкл. – Но быть может, мы можем как-то помочь друг другу, – сказал Андерхилл. – Я могу встретиться с тобой завтра? – Ты волен делать все, что захочешь, – ответил Андерхилл. Преодолевая последние двести ярдов до отеля, Майкл Пул размышлял, как бы поступил он, заметь у себя за спиной танцующую серую тень безумца. Привидится ли ему то, что, вероятно, привиделось Андерхиллу? Развернется ли он, чтобы дать отпор? Виктор Спитальны, первостатейный отморозок, изменил их жизни. Мгновение спустя Майкл понял, что Гарри Биверс, возможно, в итоге все-таки получит свой мини-сериал: Спитальны внес несколько новых ярких штрихов в замысел Биверса. Но неужели ради этого Майкла занесло сюда, так далеко от Вестерхольма? Это был один из самых простых вопросов, которые Пул когда-либо задавал себе, и к тому времени, когда он поднимался по лестнице в свой отель, он решил пока никому не сообщать, что нашел Тима Андерхилла. Он даст себе один день, прежде чем поговорить с Конором и вызвать Биверса. Как бы то ни было, проходя мимо стойки регистрации, он заметил, что Конора все еще нет. «Пусть повеселится от души», – мысленно пожелал ему Майкл. Часть пятая. Море забвения 23. Робби с фонарем 1 Через два дня мир словно вывернули наизнанку. Внезапность событий и поспешность приготовлений настолько потрясли Пула, что сейчас, неся две бутылки пива «Сингха» к столику в баре аэропорта – где сидел, хлопая глазами и наблюдая за его приближением, Конор, – он по-прежнему не мог решить для себя, что он вообще обо всем этом думает. Андерхилл должен был лететь с ними, и во взгляде Конора на Майкла, когда тот шел к нему из переполненного бара «только для пассажиров», читалось затаенное сомнение в том, что писатель доберется до аэропорта вовремя. Конор ничего не сказал, когда Майкл поставил пиво на стол и опустился на стул рядом. Он наклонился вперед, будто желая разглядеть что-то на полу, и лицо его все еще оставалось белым от шока, вызванного тем, что произошло в Нью-Йорке в то время, как они совершали свои «индивидуальные экскурсии» по Бангкоку. Конор до сих пор выглядел так, будто его только что разбудил сильный шум. Майкл с удовольствием глотнул крепкого холодного, горького тайского пива. Что-то приключилось с Конором две ночи назад, но он не стал это обсуждать. Майклу показалось, что Конор выглядел так же, как Андерхилл, пытавшийся припомнить некоторые фразы, написанные в его диалогах с самим собой. Пул предположил, что эти вопросы и ответы были, образно говоря, способом вернуть к жизни вышедший из употребления двигатель. Андерхилл заново учился работать. По ходу дела он описал то, что называл «всеохватывающим» чувством. По словам Андерхилла, оно имело отношение к «близости конечных вещей». – О чем задумался, Майки? – спросил Конор.