— Разве это не дело полиции? — В нашей деревне слишком мало полиции. А той, что здесь, я не доверяю. Он долго и задумчиво смотрел на меня, будто считал в уме. Толстые стёкла очков превращали глаз в аквариум. — Вы вообще никому не доверяете? — Почему же, — возразил я. — У меня есть жена и сын. Есть мастер, с которым я работаю, и соседи в Альбигене. Даже у такого чудовища, как я, есть друзья. Вы же к этому клоните? Он вздохнул и потёр переносицу, сдвинув очки. — Садитесь. Я опустился в кресло. *** Шторы были раздёрнуты. За ними и впрямь оказался распахнутый настежь прелестный день, должно быть, последний в этом году. Старушка-хозяйка принесла кофе, настойку и тминный шнапс — видимо, для меня, потому что Гиршель не пил. Из-за солнца, нагревающего спину, и запаха кофе — настоящего зернового кофе, как я люблю, — казалось, что мы сидим в ресторанчике, в месте, где никогда не было войн. — Человека, которого мы ищем, звали Людвиг Фолькрат. На протяжении трёх лет был комендантом трудового лагеря Хольцгамме. После входа войск он исчез, как и многие до него. Захватив чемоданчик с ценностями. — Ценностями? — Вы слышали шутки про золото партии, юноша? — Гиршель поднял палец и строго блеснул очками. — Иногда это не просто шутки. Ещё бы. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что хлебные места совсем не там, где пекут хлеб. Представим себе пропускную систему на сто человек в день: сто безымянных мужчин и женщин, только что выдернутых из родных мест. Кто-то везёт с собой золото: обручальные кольца, часы... вставные зубы. — Так дело в золоте? — Как вам не стыдно! — Эфраим Гиршель с негодованием покачал головой. — Я, конечно, еврей, но не настолько. — Но... — Его разыскивают не как вора, а как убийцу. Палача, ответственного за смерть тысяч людей! Уж не знаю, по велению ли воли сверху или по призванию, но он проявил многочисленные таланты в душегубстве, можете мне поверить. Каким-то образом ему удалось ускользнуть от расплаты. Еще до побега он открыл счёт в нескольких заграничных банках. Но некоторая сумма осталась, по-видимому, при нём — в банкнотах, слитках и, самое главное, в драгоценностях. По слухам, он увёз одну из редчайших драгоценностей, осевших в руках меценатов Лоебов и передаренной ими актрисе Фанни Гадо — розовый бриллиант «Клио». — Ему будет сложно его продать. — Это вам будет сложно, юноша, — едко сказал Гиршель. — Поверьте, на чёрном рынке можно продать абсолютно всё, и Фолькрат знает выход на этот рынок. Но к чему торопиться? Он вполне обеспечен. При известной оборотливости он сможет прожить лет пятнадцать только на денежных запасах. А если жить скромно, то и все двадцать. — У вас есть его фотография? — Увы, — его лицо омрачилось. — Ничего. Когда союзные войска вошли в лагерь, все свидетели были уже мертвы. Фотоархив уничтожен. Есть словесное описание, но очень неполное — описание Фолькрата ещё юношей. Сейчас ему должно быть сорок пять. — Самый сок. Кем бы он ни был, но я отлично понимал этого краута, моего соотечественника. Деньги, чужое имя, спокойствие... В таком возрасте хочется остепениться, жить свободно и без опаски. Гиршель кивнул. Его круглое морщинистое лицо было печально. — «Вейсенфельдский гвоздарь», так его звали. В таких случаях я всегда задаюсь вопросом, как случилось так, что человеческая природа настолько изощрилась, что перестала походить на природу вообще? Вот вы знаете? Я — нет. Я не могу найти ответа. Ни один раввин не поможет найти ответа — ни один! Он отпил из чашки и ссутулился, сделавшись ещё меньше. — У нас есть одна старая поговорка. Не задавай Богу вопросов о Боге. Так вот. С некоторых пор я боюсь задавать вопросы. — Вы боитесь молчания или ответа? — Всего, — медленно ответил он, отставляя чашку. — С некоторых пор я боюсь людей. Но если человек — создание Божие, значит ли это, что я боюсь Бога? — Нет. Это значит, что вам попались плохие люди. Старик — потому что это был старик — опять покачал головой и не ответил. В комнате воцарилась тишина. Дети больше не пели. Вошедшая хозяйка сноровисто прибрала посуду, аккуратно вытерла пыль со столешницы. В её ладных движениях было столько тепла и спокойствия, что я почувствовал себя лишним. Время закругляться и уходить. — Только один вопрос.... Он с любопытством посмотрел на меня снизу вверх. — Ну? — Почему вы поговорили со мной? Почему рассказали? Гиршель пожевал губу и подвинул очки на носу. — Знаете, юноша. У нас есть ещё одна старая еврейская поговорка. В переводе она звучит так: Бог заглядывает сперва в наше сердце, а в мозги потом. Понимаете? — Да, — сказал я. — Понимаю. ___________________ [1] Heiliges Land (нем.)— Святая земля, Земля Обетованная Глава 7. Чёрные фургоны Ратхаус оказался закрыт. Похоже, администрация в Бюлле зря проедала деньги своих налогоплательщиков. Следующий час я провёл на почтамте, в единственном пункте модемной связи, работающем по будням без перерыва. К сожалению, пророчества Бергера оправдались: международные линии попали под запрет. Я не мог связаться с Йеном, не мог запустить нормальный поиск, к моим услугам была только выжимка из новостей, и она не радовала. «Беспорядки в Тичино!» «Базель против исламистов: перестрелка в спорткомплексе «Вальтшнейдер». «Террор или мор?» «Деревенская жизнь: Хафнерсберг и Ротмонтен говорят: «Довольно!»... Среди пёстрых заголовков не хватало только рекламы от местного крематория. А впрочем, вот же она! «Поджог в Вильдорфе» — гласила новость. Сегодняшняя. — Эге, — сказал я. Хлебом и солью Полны закрома, Значит, веселою Будет зима... — Здесь нельзя петь! — проскрипел голос за спиной. А кто пел? Ах, чёрт! — Простите, — я обогнул недовольно бубнящего что-то старичка в синей почтовой форме и вышел наружу. Он что-то проскрипел вслед. На улице стояла жара, но с гор поддувал холодный ветер, обещающий к ночи первые заморозки. От кристально чистого воздуха звенело в ушах.