Крепко взяв «Рапид» за руль, я покатил его прочь, оставив позади импровизированное собрание, желая лишь одного — быстрее добраться до дома. Рай земной рушился, словно карточный домик, и у меня уже не было сил в этом участвовать. Чего хотят приезжие в чёрных фургонах? Очевидно же — денег. Все в этой стране хотят денег. Туристы из Ниоткуда подожгли Вильдорф и вряд ли на том остановятся. Ну и пусть, не моё дело. *** Но дело вновь стало моим, когда я увидел Афрани. Она застыла у входа во двор в такой позе, что я сразу понял: что-то случилось. Учительница, фройляйн Кройц, поддерживала её за локоть. Обе женщины были бледны, и сердце моё, глухо стукнув, замерло, и я услышал свой хриплый голос: — Что? Was ist los? — Эрих, — сказала моя жена. Она подняла глаза, заполненные слезами, и на мучительную долю секунды я выпал из реальности, пытаясь угадать, опередить время — остановить или исправить, пока она не произнесла это вслух: — Эрих, ты только не волнуйся! По-моему, в меня стреляли... ________________________________ [1] Строфа из песни «Im Märzen der Bauer die Rößlein einspannt». Здесь и далее вольный перевод отрывков немецких народных песен. [2] Отсылка к немецкой пословице «Morgenstunde hat Gold im Munde» — «У утреннего часа золото во рту». [3] Was ist los? (нем.) — Что случилось? Глава 8. Пуля В жизни каждого человека бывает момент, когда мир переворачивается вверх тормашками. И не единожды. Я бы обменял коллекцию таких мгновений на один миг полного, абсолютного счастья. Но ангел, ответственный за подобную сделку, ещё не вылупился из своей заоблачной скорлупы. — Только не волнуйся, — в сотый раз повторила Афрани. — Угу, — отозвался я, стараясь задействовать запасную пару извилин. Получалось плохо. Мы сидели в комнате, обозначенной как «гостиная», хотя из гостей могли ожидать только Кнехта Рупрехта с мешком свежевыпеченных подзатыльников. По крайней мере, кто-то из нас. Как намекнул один семитский рыцарь плаща и кинжала, некоторые мудреют слишком медленно. — Где это произошло? — У большого вяза на окраинах Грюнермаркт, — поспешила ответить фройляйн Кройц, сочувственно гладя руку Афрани. — Мы зашли в парикмахерскую и потом к булочнику за свежим хлебом и решили немного срезать... Такая чудесная погода! Просто ужас... — Я споткнулась, — сказала Афрани. — И почувствовала... Ну, этот звук... — Звук? — Выстрела. Эрих, ведь я же помню... Её большие глаза были темны и тревожны, как тогда ночью — как в одну из десятков ночей, когда она просыпалась, плача, и я давал себе слово сделать всё, чтобы этот плач не повторился. — Пуля воткнулась прямо в дерево. Вот тут даже царапина — от щепки. — Больше никаких прогулок, — мой голос звучал словно с обратной стороны Земли, глухо и невыразительно. — Никаких выходов. Пока я не разберусь. А я разберусь, обещаю! — Я знаю, — сказала она и прижала мою ладонь к своей щеке. — Потому что ты пулемётчик. — Да. — И Рюбецаль. Ну да. А ещё тупое мазло. Фельдфебель Вугемюллер был прав: я потерял нюх и расслабился — и реальность тут же дала пощечину, но, к сожалению, не тому, кому следует. Обычное дело. — Вы кого-нибудь встретили по дороге? — спросил я. И уточнил: — До того, как это произошло. — Только фрау Шильбек, но она со мной не поздоровалась, — при этом воспоминании лицо Франхен посмуглело. — Не знаю, чем я её обидела. И ещё наш сосед. Наверное, он тоже на нас в обиде. Даже не взглянул на меня. — И чёрт с ним. — Люди так нетерпимы, — печально сказала фройляйн Кройц. — Вот и господин Гегер после возвращения переменился, замкнулся и словно очерствел. В чужих краях люди часто теряют себя. Вы так не думаете, господин Краузе? — А... куда он ездил? — Куда-то к родственникам, в Тюрингию. В самый разгар войны. И пробыл там достаточно долго, я уверена, чтобы увидеть все ужасы, которые один человек причиняет другому. Война корежит тело и душу, она противна замыслу Божию. О, как страшно жить в последние времена! Учительница вздохнула со всхлипом. Пучок волос на ее макушке мелко затрясся. — Ангел наклонил чашу и оттуда вытекли боль и голод, и свора людских несчастий. Семь чаш гнева семь печатей, семь труб... В первую очередь, это кровь, а дальше — страдание, мор, ожесточение сердца. Нам пришлось наблюдать всё. Всё, что Господь уготовил заблудшему Человечеству! Фройляйн Кройц явно нуждалась в немедленном утешении. И я не подвёл. — Да бросьте, — сказал я. — Что значит «всё»? Мы ещё и половины не видели. *** На бывшей площади Грюнемаркт было пусто, как и всегда после полудня, когда хозяйки удаляются варить обед, а остальные в поте лица добывают хлеб свой насущный. От подсохших дубов падала тень, ветер волочил по земле опавшие листья, напоминая о том, что пора бы выкапывать урожай. Со всеми этими плясками я напрочь забыл о «Флоретте». Нежный сорт. Если чересчур повременить, рискуешь получить водянистый клубень. Пожалуй, нужно эксгумировать кустик-другой. А потом съездить на местную ярмарку, если, конечно, там не предполагается очередное шоу с фейерверком. Кстати, о фейерверке... Миновав поленницу, огороженную сеткой-рабицей, я перешел через мосток, перекинутый над дренажной канавкой, и очутился в прелестном месте, нарисованном на тысячах однотипных картин под названием «Осень». Безмолвие, багрянец листвы, синее небо... Что еще нужно уставшему человеку, возжаждавшему единения с природой? Разумеется, пуля. Ствол большого вяза пестрел трещинами, но свежий скол сразу бросался в глаза. Я достал нож и, сковырнув древесную мякоть, расширил отверстие. Вот она. Расцарапывая подушечки пальцев, я извлёк деформированную лепёшку. Она отсвечивала тусклой латунью, маленькая, но смертоносная, похожая на осу, застрявшую в дверном глазке. Металл приятно холодил ладонь. Пуля не ружейная, скорее, девятимиллиметровка от «глока». В крестьянском обиходе такое не водится, а это значит... Что это значит? Я посмотрел на вяз, словно ожидал от него ответа. Ну же. Сквозь зелень и золото листьев просвечивала нежная синева. Кто-то из местных стрелял в Афрани. А, может, и не местный. Один из этих клоунов в зловещем фургоне. И прямо сейчас он наблюдает за мной! Я резко повернулся. Что-то шелестнуло в кустах орешника. Треснуло веткой и отступило. Тень слишком большая для ребёнка или животного. — Кто здесь? Тишина. Я не слышал даже птичьего щебета.