— Я. Шорох, и старый мастер выбрался на дорогу, похрипывая и чертыхаясь. Занятые руки не давали ему отодвинуть колючие ветки. Я осторожно принял груз: коробку патронов, огромный фонарь и что-то продолговатое, в ножнах. — Топочешь, будто на войну собрался... Он замолчал и приблизил лицо. Изъеденное темнотой, оно напоминало маску какого-то лохматого божества. — Что, вправду собрался? Вместо ответа я пожал ему руку. Он засопел. — Это имущество Берндта. Фонарь совсем проржавел, сгодится только в металлолом. А вот нож чистенький, и лучше бы тебе его не брать, если не хочешь смертоубийства. И ружьё не бери. Мало ли чего. По дуропьяни, опять же если споткнуться... — Не споткнусь, — пообещал я. — А ружьё я не возьму. Оставлю вам. Тео, вы можете побыть с моей женой? Если здесь начнутся беспорядки, ей может понадобиться помощь. Ей и Матти. — Ясное дело. Глаз с них не спущу. Ножны пахли обугленным деревом. Я потянул за рукоять. Это оказался траншейный боевой нож с неразборчивым клеймом на клинке. Что ж, лучше так, чем ничего. Берндтовская винтовка «Зильбер» нужнее Траудгельду, на случай, если какая-нибудь сволочь, вроде Гегера, вломится к жене в моё отсутствие. Я бы с удовольствием заминировал все подходы к дому, но единственную доступную мину следовало искать в коровнике. Одиноко трепещет цветок на ветру: Багрянится рассвет, скоро-скоро умру... Скоро-скоро... Траудгельд вздохнул: — Ну и певец же из тебя, Эрих. Несмазанная телега — и та скрипит краше. Ну да не беда, руки зато привешены куда нужно. А всё-таки зря ты это затеял. Ей-богу зря. Не понимаю, куда ты навялился на ночь глядя и главное — какого чёрта хочешь там найти? — Знакомых, — ответил я. — Старых знакомых. _____________________________ [1] По мотивам немецкой народной песни «Bald allzubalde». Глава 12. Старые знакомые «Поедешь на своей пукалке?» — уточнил Траудгельд, отправляя меня в дальнее плавание. Но «Рапид» не заслужил таких оскорблений. Клокочущий, нервный звук сменило ровное жужжание двигателя. С тяжеловесной грациозностью мопед заложил вираж и выехал с Цельтвеге на главную, а оттуда — на грунтовое ответвление, соединяющее Альбиген с шоссе. Уже стемнело, но не настолько, чтобы я путался в сторонах света. Дорога была пустынна — обычное дело для вечера, однако я не помню, чтобы слышал сегодня шум рейсового автобуса. Могли ли они перекрыть дорогу? «Они». Теперь я не испытывал сомнений: «Ультрас» пробрались и сюда. И среди них кто-то, кто знал меня как инспектора Коллера. Отсюда слежка и чужое дыхание на затылке. В самом деле, почему бы и нет? Эта страна, соединённая пуповиной гор с моим отечеством, представляла собой благодатную почву для всяких бактерий. Просто вселенская чашка Петри! Военный нейтралитет позволил ей благоденствовать — и покрыться жирной корочкой нечистот. После разгрома Вольфшанце, последнего прибежища нашего несчастливого кайзера, плотина рухнула и весь клокочущий гной хлынул через границу. Разбитые полковники с остатком воинской чести, обосравшиеся политики, хиви, свистуны и предатели всех мастей, проститутки и абортмахеры, маклеры-шмуклеры, «ангелы смерти» в халатах, запятнанных кровью еврейских младенцев... Где удобней всего спрятать песчинку? В пустыне. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Сказав «Ja!» толерантности, местные власти попали между молотом и наковальней. Я сочувствовал Гиршелю, но предпринятое им расследование смахивало на попытку просеять муку через промышленный грохот. Кстати, насчёт грохота... *** Не доезжая до поворота на Вильдорф, я взял правее и аккуратно съехал в кусты. «Рапид» чихнул и замолк. Если я правильно запомнил местоположение фургонов, дальше следовало красться на цыпочках. — Обожди здесь, дружок! Мокрая земля студенила подошвы. Кураж исчез, и нервная горячка, терзавшая меня с утра, наконец улеглась, придавленная влажной, шепчущей темнотой. Ночь ещё не наступила, я видел стволы деревьев и просинь между ними. Идти под уклон было легко, несмотря на коряги, прикрытые слежавшимся дерном как маскировочным халатом. Ветер донёс запах гари. Похоже, я угадал. Гости решили обосноваться в Херфенфилгеровой долине, огородив стоянку своими машинами. Их чёрные, громоздкие очертания напоминали круп огромных животных, выведенных на водопой. Три. Я насчитал три фургона, но ещё один стоял на самом повороте, снаряженный горючими жидкостями и готовый к отъезду. Что ж, начнём с малого. Ганс и Грета в выходной Пляшут танец заводной. Под весёлый перетоп Сердце пустится в галоп...[1] Берндтов подарок вошёл в боковину колеса легко, как в масло. Отменный штык-нож! Резать им глотки, наверное, истинное удовольствие. Вот так. И ещё немного!.. *** Спустя девять покрышек, я ощутил резкий дефицит йо-хо-хо. Руку ломило. Суставы одеревенели, и при резком движении по предплечью пробегали мурашки. Стопы тоже болели и ныли: я качался на кончиках пальцев, опасаясь хрустнуть веткой, а дым забивался в ноздри и ел глаза. Голоса гудели совсем рядом — низкие, хриплые: — Hee, ja, de earste kear, shit haw’n gewichst! Hoe fynst dit leuk? — Echt net. En Praachel? — Ah... Kondoom! [2] Разговор вёлся не на транслингве, но я многое понимал. И усердно вслушивался, всё глубже проникаясь сюрреализмом, пока не понял, что парни у костра беседовали на языке моей родины — Истинном Языке — коверкая его своим грубым фризским диалектом: — Jo soene him hawwe dronken.